Прошло полчаса, но Лабальер так и не оправился. Он неожиданно возник в дверях школы, держа за плечо одного из сыновей Жестена. В дальнем конце класса стояла мадемуазель Сен-Дени-Годольф. Ее широкополая шляпа висела на стене, и теперь Лабальер смог бы разглядеть, насколько она прелестна, если бы в этот момент не был ослеплен глупостью. При виде молодого плантатора в голубых глазах мадемуазель, опушенных темными ресницами, отразилось изумление. У нее были такие же темные, как ресницы, волосы, мягкими волнами окружавшие гладкий белый лоб.
– Мадемуазель, – с места в карьер начал Лабальер, – я взял на себя смелость привести вам нового ученика.
Мадемуазель Сен-Дени-Годольф внезапно побледнела, и голос ее дрогнул, когда она ответила:
– Вы слишком участливы, месье. Не будете ли так любезны назвать мне имя учащегося, которого желаете отдать в эту школу?
Мадемуазель знала это имя не хуже его.
– Как тебя зовут, парнишка? Говори! – воскликнул Лабальер, пытаясь расшевелить маленького вольного мулата, но тот остался нем, как мумия.
– Его зовут Андре Жестен. Вы его знаете. Он – сын…
– В таком случае, месье, – перебила его учительница, – позвольте указать вам, что вы совершили серьезную ошибку. Эта школа не предназначена для обучения цветного населения. Вам придется отвести своего протеже в какое-нибудь другое место.
– Я оставлю своего протеже здесь, мадемуазель, и уверен, что вы окажете ему такое же внимание, какое, кажется, уделяете прочим ученикам! – Произнеся эти слова, Лабальер с поклоном удалился.
Маленький Жестен, предоставленный сам себе, быстро и настороженно оглядел класс и в следующее же мгновение выскочил в открытую дверь, не уступая в проворности самому шустрому четвероногому созданию.
Оставшееся время мадемуазель Сен-Дени-Годольф вела занятия с нарочитым спокойствием, которое показалось бы ее ученикам зловещим, если бы они лучше разбирались в поведении молоденьких женщин. Когда уроки закончились, она постучала по столу, требуя внимания.
– Дети, – начала мадемуазель, придав лицу обреченное и исполненное достоинства выражение, – сегодня все вы были свидетелями оскорбления, нанесенного вашей учительнице лицом, на землях которого стоит эта школа. Мне больше нечего сказать по этому поводу. Добавлю лишь, что завтра ваша учительница отправит ключ от школьного здания вместе со своим заявлением об отставке господам из школьного комитета.
Среди ребят поднялось заметное волнение.
– Я поймаю этого маленького мулата и покажу ему, что к чему! – выкрикнул один из них.
– Ничего подобного, Матюрен, тебе не следует предпринимать такие шаги хотя бы из уважения к моим желаниям. Я считаю лицо, нанесшее мне оскорбление, недостойным своего внимания. С другой стороны, Андре – мальчик с добрыми побуждениями, его ни в коем случае нельзя винить. Как всем вам ясно, он проявил больше понимания и рассудительности, чем тот, кто стоит выше его и от кого мы могли бы ожидать по меньшей мере благовоспитанности.
Мадемуазель расцеловала всех своих маленьких учеников, мальчиков и девочек, и для каждого нашла доброе слово.
– Et toi, mon petit Numa, j’espère q’un autre…[83] – Девушка не сумела закончить фразу, потому что маленький Нюма, ее любимец, которого она так и не смогла научить ни единому английскому слову, рыдал из-за случившегося, о причинах которого едва догадывался.
Сюзанна заперла дверь школы и направилась к мосту. К тому времени, как она добралась до него, маленькие акадийцы[84] уже разбежались, точно кролики удирая по дороге, перепрыгивая через изгороди или подлезая под ними.
Мадемуазель Сен-Дени-Годольф не появилась на мосту ни назавтра, ни через день. Лабальер высматривал ее, потому что его большое сердце уже страдало и терзалось стыдом. Но куда сильнее оно мучилось угрызениями совести из-за осознания того, что он послужил бессмысленным орудием, вырвавшим, так сказать, хлеб изо рта мадемуазель Сен-Дени-Годольф.
Молодой человек вспоминал ее голубые глаза, бестрепетно и надменно бросавшие ему вызов. В его памяти всплывали ее миловидность и очарование, он размышлял о них и наконец преувеличил настолько, что теперь ни одна извлеченная из земли Венера уже не могла бы сравниться с мадемуазель Сен-Дени-Годольф. Ему хотелось истребить все семейство Жестенов, начиная с прабабушки и кончая еще не рожденным младенцем.
Вероятно, Жестен почувствовал эту враждебность, ибо однажды утром погрузил всю семью и имущество в фургоны и уехал, обосновавшись в той части прихода, которая была известна под названием l’Isle des Mulâtres[85].
Кроме того, истинно рыцарская натура Лабальера подсказывала ему, что он должен по крайней мере извиниться перед молодой леди, которая столь серьезно восприняла его прихоть. И вот однажды он перебрался на другую сторону байю и проник в глухомань, где царила мадам Сен-Дени-Годольф.
По пути молодой человек размечтался об увлекательном маленьком романе, который, как ему представлялось, легко может последовать за извинениями. Покидая свою плантацию, Лабальер был почти покорен мадемуазель Сен-Дени-Годольф. Добравшись до ее дома, он влюбился окончательно.
Его встретила мадам мать, увядшая женщина с красивыми глазами, на которую старость обрушилась слишком поспешно и не успела полностью стереть следы молодости. Дом же был беспросветно стар: за те часы, дни и годы, что он простоял, разложение медленно проело его до самой сердцевины.
– Я пришел повидаться с вашей дочерью, мадам, – чересчур прямолинейно заявил Лабальер, ибо нельзя отрицать, что он был прямолинеен.
– Мадемуазель Сен-Дени-Годольф сейчас нет дома, сэр, – ответила мадам. – Моя дочь в Новом Орлеане. Она заняла там весьма ответственную должность, месье Лабальер.
Когда Сюзанна думала о Новом Орлеане, то всегда в связи с Эктором Сантьеном, потому что он был единственным известным ей человеком, который там проживал. Место в одной из ведущих галантерейных фирм, которое она получила, досталось ей без его хлопот и участия. И все же, когда ее отъезд из дома окончательно устроился, девушка обратилась именно к нему.
Эктор не стал дожидаться прибытия Сюзанны в город, а переправился через реку и встретил ее в Гретна. Первым делом он поцеловал ее, в точности как восемь лет назад, когда покидал приход Накитош. Час спустя ему бы и в голову не пришло целовать Сюзанну, как не пришло бы в голову обнимать китайскую императрицу. Ибо к тому времени он успел осознать, что ей уже не двенадцать, а ему – не двадцать четыре.
Сюзанна с трудом узнала во встретившем ее мужчине прежнего Эктора. Его черные волосы на висках были тронуты сединой, он носил короткую, разделенную надвое бородку и маленькие завитые усики. Его костюм, от тульи глянцевитой шелковой шляпы до элегантных гамаш на ногах, был безупречен. Сюзанна знала свой Накитош, бывала в Шривпорте и даже добралась до самого Маршалла, штат Техас, но ни в одной поездке ни разу не встретила мужчину, который мог бы сравниться с Эктором элегантностью внешнего облика.
Они сели в наемный экипаж и бесконечно долго, как им показалось, ехали через город, в основном по булыжной мостовой, что весьма затрудняло беседу. Тем не менее Эктор болтал без умолку, а Сюзанна выглядывала в окно, пытаясь хотя бы мельком увидеть тот Новый Орлеан, о котором она так много слыхала. Ее ошеломляли звуки, а также колеблющиеся огни, которые чередовались с пятнами сумрака, придавая последним еще больше таинственности.
Девушке и в голову не пришло спросить, куда везет ее Эктор. И только после того, как они пересекли Канал-стрит и проехали некоторое расстояние по Ройял-стрит, он сообщил, что они направляются к его приятельнице, самой приятной женщине в городе. Это была мамаша Шаван, готовая поселить у себя Сюзанну на полном пансионе за смехотворно малое вознаграждение.
Мамаша Шаван обитала в нескольких минутах ходьбы от Канал-стрит, на одной из узких поперечных улочек между Ройял и Шартр-стрит. Дом ее представлял собой крошечную одноэтажную постройку с нависающим фронтоном, тяжелыми ставнями на двери и окнах и выходящим на тротуар крылечком с тремя деревянными ступенями. С одной стороны к дому примыкал небольшой садик, скрытый от посторонних глаз высокой оградой, над которой виднелись кроны апельсиновых деревьев и пышных кустов.
Мамаша Шаван – приятная моложавая маленькая толстушка, беловолосая и темноглазая, с ног до головы одетая в черное, – уже ждала их. Она не понимала по-английски, что не имело никакого значения. Сюзанна и Эктор говорили друг с другом только по-французски.
Эктор не задержался ни на секунду дольше того времени, которое требовалось, чтобы передать свою юную приятельницу и подопечную под покровительство женщины постарше. И даже не остался на ужин. Пока он торопливо спускался по ступеням и исчезал в темноте, мамаша Шаван смотрела ему вслед. После чего сказала Сюзанне:
– Этот человек – ангел, мадемуазель, un ange du bon Dieu[86].
– Женщины, моя дорогая мамаша Шаван! Вам ведь известно мое отношение к женщинам. Я очертил около своего сердца круг – заметьте, довольно приличных размеров, – так что никто и никогда не сможет проникнуть внутрь.
– Blagueur, va![87] – рассмеялась мамаша Шаван, наливая в свой бокал сотерн[88] из бутылки.
Было ясное воскресное утро. Они все вместе завтракали в уютной боковой галерее, единственная ступенька которой вела в сад.
Эктор приходил каждое воскресенье, примерно за час до полудня, чтобы позавтракать с дамами. И всегда приносил с собой бутылку сотерна, паштет, артишоки или какую-нибудь аппетитную