– И это все, что ты скажешь моему другу мистеру Санчену? С этими каджунами[106] всегда так, – извиняющимся тоном объяснил Эйкен гостю. – У них не хватает разумения признать при встрече белого человека.
Грегуар взял женщину за руку.
– Очень рад вас видеть, Тит-Рен, – от всего сердца промолвил он.
До этого она по какой-то причине не могла произнести ни слова, теперь же несколько истерично выпалила:
– Вы должны меня извинить, миста Грегуар! Я и вправду сначала вас не признала.
Ее бледное лицо залилось густой краской, а глаза заблестели от слез и плохо скрываемого волнения.
– Я думал, вы все еще живете там, в Гранте, – небрежно заметил Грегуар, обращаясь к Эйкену, чтобы отвлечь его внимание от явного смущения жены, которому и сам не мог дать объяснения.
– Ну, мы действительно порядочно проторчали в Гранте, но Грант – не тот приход, где можно найти пропитание. Потом я ненадолго подался в Уинн и Кэддо. Там оказалось не лучше. Но, знаете, сэр, чертов Сабин намного хуже любого из них. Здесь человек не может пропустить стаканчик виски, не выехав за пределы прихода или даже в Техас. Я собираюсь все распродать и попытать счастья в Верноне.
Пожитки Бада Эйкена, несомненно, не принесли бы большой прибыли при намечавшейся «распродаже». Единственная комната его жилища была обставлена крайне скудно: дешевая кровать, сосновый стол, несколько стульев, вот и все. На грубо сколоченной полке, служившей кладовой, лежало несколько бумажных свертков. Глиняная обмазка щелей между бревнами хижины кое-где отвалилась, и самая большая из дыр была заткнута кусками рваной мешковины и клочками хлопка. Единственным доступным взгляду приспособлением для мытья являлся стоявший на галерее жестяной таз.
Невзирая на эти обстоятельства, Грегуар объявил о своем намерении заночевать у Эйкена:
– Я лишь прошу позволения устроиться на ночь у вас на галерее, мистер Эйкен. Мой конь в нелучшем состоянии, ему ночной отдых тоже не повредит.
Молодой человек хотел было объявить о своем грядущем намерении переправиться через Сабин, но, заметив умоляющий взгляд Тит-Рен, прикусил язык. Никогда еще он не видел в глазах женщины такой отчаянной мольбы. И тотчас решил, что непременно все выяснит, прежде чем ступит на техасскую землю. Грегуар так и не научил свое сердце ожесточаться под взглядом женщины, на каком бы языке она ни говорила.
Из сложенного вдвое старого лоскутного одеяла и набитой мхом подушки, которую Тит-Рен дала Грегуару, на галерее ему соорудили постель, которая в конечном счете не была такой уж неудобной для молодого человека, привыкшего к суровой жизни.
Улегшись в девять часов вечера на это импровизированное ложе, Грегуар заснул крепким сном. Ближе к полуночи он проснулся оттого, что кто-то осторожно тряс его за плечо. Это была склонившаяся над ним Тит-Рен: он мог отчетливо разглядеть ее, поскольку светила луна. Женщина до сих пор не сняла одежду, которую носила днем, но ее разутые ступни казались поразительно маленькими и белыми.
Грегуар, тут же проснувшись, приподнялся на локте.
– А, Тит-Рен! Какого дьявола? Где твой муж?
– Ежели Бад дрыхнет, он не проснется, даже если на него рухнет дом. Он слишком много пьет.
Теперь, когда женщина разбудила Грегуара, она выпрямилась и, по-детски уткнувшись лицом в сгиб локтя, тихонько заплакала. Через мгновение он уже был на ногах.
– Боже, Тит-Рен! В чем дело? Ты должна сказать мне, в чем дело! – Молодой человек больше не узнавал победительную Тит-Рен, чья воля была законом в доме ее отца.
Он подвел ее к краю низкой галереи, и они сели. Грегуар любил женщин. Ему нравилась дружба с ними, их аура, интонации, разговоры; их манера двигаться и оборачиваться; ему нравилось, как шуршат их платья, когда они проходят мимо. Теперь он бежал от страданий, причиненных ему женщиной. Когда Грегуаром овладевало какое-нибудь всепоглощающее горе, он испытывал странное желание переправиться через реку Сабин и затеряться в Техасе. И уже поступил так однажды, когда его дом, старинная усадьба Сантьенов, перешел в руки кредиторов. Вид несчастной Тит-Рен был для него мучителен.
– В чем дело, Тит-Рен? Скажи мне, в чем дело! – продолжал твердить Грегуар.
Женщина пыталась вытереть глаза грубым рукавом своего платья. Он достал из заднего кармана носовой платок и осушил ее слезы.
– Там у них все в порядке? – всхлипывая, спросила Тит-Рен. – У папы? У мамы? У ребятишек?
Грегуар знал о семье Батиста Шупика не больше, чем столб галереи у него за спиной. И тем не менее ответил:
– Все в порядке, Тит-Рен, но они страшно скучают по тебе.
– У папы хороший урожай в этом году?
– Он вырастил изрядное количество хлопка на байю Пьер.
– И уже доставил его к железной дороге?
– Нет, еще не закончил собирать.
– Надеюсь, они не продали Красотку? – озабоченно осведомилась Тит-Рен.
– Ну, должен сказать, что нет! Твой отец говорит, что в приходе не найти такой кобылы, которую он был бы готов обменять на Красотку.
Тит-Рен покосилась на молодого человека со смутным, но мимолетным подозрением.
– Красотка – это корова! – хмыкнула она.
Их окружала темная осенняя ночь. Черный лес точно приблизился. Из его темной чащи доносились жуткие звуки, наполняющие южный лес в ночную пору.
– Тебе тут не бывает страшно, Тит-Рен? – спросил Грегуар, ощущая легкий озноб, вызванный странностью этого места.
– Нет, – тотчас ответила она. – Я никого и ничего не боюсь, кроме Бада.
– Значит, он плохо с тобой обращается? Я так и думал!
– Миста Грегуар, – придвигаясь к нему вплотную, зашептала ему в лицо Тит-Рен. – Бад меня убивает.
Молодой человек стиснул ее руку, прижал к себе, и у него вырвался возглас, исполненный жалости.
– Никто не знает, кроме дядюшки Мортимера, – продолжала Тит-Рен. – Говорю вам, он меня бьет: у меня спина и руки – вы бы видели – все в синяках. Однажды, будучи пьяным, Бад задушил бы меня до смерти, если бы дядюшка Мортимер его не вразумил – топорищем по голове.
Грегуар оглянулся через плечо на комнату, где спал хозяин дома. Он задался вопросом, будет ли преступлением, если он прямо сейчас пойдет и отстрелит Баду Эйкену макушку. Сам он навряд ли счел бы это преступным деянием, но точно не знал, как могут отнестись к такому поступку другие.
– Поэтому я вас и разбудила – чтобы рассказать об этом, – продолжала несчастная. – А иногда муж доводит меня до умоисступления: он утверждает, что нас обвенчал не пастор, а техасский бродяга. Я теряюсь и не знаю, что на это ответить, а он мне тотчас: нет, это был методистский архиепископ, и продолжает насмехаться надо мной, а я не знаю, где правда!
Затем женщина поведала, как Бад вынудил ее взобраться на злобного маленького мустанга Каштана, зная, что этот дьяволенок ни за что не потерпит у себя на спине женщину, и забавлялся, наблюдая за страданиями и ужасом сброшенной на землю Тит-Рен.
– Умей я читать и писать, будь у меня карандаш и бумага, я давно написала бы папе. Но тут, в Сабине, нет ни почты, ни железной дороги. И знаете, миста Грегуар, Бад сказал, что увезет меня в Вернон, потом еще куда-нибудь – и там он меня бросит. О, не оставляйте меня, миста Грегуар! Не оставляйте меня тут совсем одну! – взмолилась бедняжка, снова разражаясь рыданиями.
– Тит-Рен, – ответил Грегуар, – неужели ты думаешь, что я такой бесчестный негодяй, что оставлю тебя здесь с этим… – И он закончил фразу мысленно, не желая оскорблять слух Тит-Рен.
После этого они еще долго беседовали. Женщина не хотела возвращаться в комнату, где спал ее муж. Присутствие друга уже подтолкнуло ее к внутреннему бунту. Грегуар уговорил Тит-Рен прилечь на лоскутное одеяло, которое она дала ему, и отдохнуть. Разбитая усталостью, вскоре она крепко уснула.
Грегуар же остался сидеть на краю галереи, дымя самокрутками из черного луизианского табака. Он мог бы уйти в дом и лечь вместе с Бадом Эйкеном, но предпочел быть рядом с Тит-Рен. Мужчина наблюдал за двумя лошадьми, которые бродили по загону, пощипывая мокрую от росы траву. Он продолжал курить. И перестал лишь тогда, когда луна опустилась за сосны, к нему подкралась длинная глубокая тень и поглотила его. Он уже не мог следить за полупрозрачным дымком своей сигареты и отшвырнул ее. Сон тяжело наваливался на него. Грегуар вытянулся во весь рост на грубых голых досках галереи и проспал до рассвета.
Бад Эйкен испытал неподдельное удовлетворение, узнав, что мистер Сантьен намерен провести у него еще один день и ночь. Он уже успел почуять, что молодой креол по духу чем-то близок ему.
Тит-Рен приготовила для мужчин завтрак. Сварила кофе, конечно, без молока, зато с сахаром. Достала немного кукурузной муки из стоявшего в углу комнаты мешка и испекла лепешку. Поджарила ломтики соленого свиного сала. Затем Бад отправил жену вместе со старым дядюшкой Мортимером в поле собирать хлопок. Хижина негра была копией их собственного жилища, однако находилась на порядочном расстоянии, в лесной чаще. Мортимер с Эйкеном выращивали урожай на паях.
В самом начале дня Бад вытащил из-за стоявшего на полке мешочка с сахаром засаленную колоду карт. Грегуар швырнул их в огонь, заменив новенькой глянцевитой колодой, которую достал из своих седельных сумок. Оттуда же была извлечена бутылка виски, которую гость презентовал хозяину, сказав, что ему самому она уже не пригодится, поскольку позавчера, оскандалившись в Клутьевиле, он дал себе зарок не пить.
Все утро Грегуар с Бадом просидели за сосновым столом, курили, играли в карты и сделали перерыв, только когда Тит-Рен подала им гамбо филе[107], которое приготовила в полдень, вернувшись с поля. Она могла позволить себе угостить гостя куриным гамбо, поскольку у нее имелось с полдюжины кур, подаренных ей в разное время дядюшкой Мортимером. В доме было всего две ложки, и Тит-Рен смогла поесть, лишь когда отобедали мужчины. Она дождалась, пока освободится ложка Грегуара, хотя первым суп съел ее муж. Это была очень ребяческая прихоть.