Но истоки вещей, особенно истоки мира, всегда неясны, запутанны, беспорядочны и чрезвычайно пугающи. Сколь немногие из нас возникают из подобных истоков! Какое множество душ гибнет в этом хаосе!
Голос моря чарует. Он никогда не смолкает: шепчет, шумит, рокочет, зовет душу немного поблуждать в пучинах уединения, затеряться в лабиринтах внутреннего созерцания. Голос моря обращается к душе. Прикосновение моря чувственно, море заключает тело в свои нежные, крепкие объятия.
Миссис Понтелье была не из тех женщин, что склонны к откровенности: до сих пор это свойство противоречило ее натуре. Даже будучи ребенком, она жила собственной маленькой жизнью, недоступной окружающим. В раннем детстве Эдна инстинктивно приобщилась к двойному существованию – внешнему, подчиняющемуся правилам, и внутреннему, вопрошающему.
Тем летом на Гранд-Айле она немного приспустила мантию сдержанности, в которую всегда куталась. Возможно, то есть скорее всего, к этому ее разными способами побуждали как неуловимые, так и явные влияния, но наиболее очевидным было влияние Адели Ратиньоль.
Сперва Эдну, обладавшую чувственной восприимчивостью к красоте, привлекло невероятное физическое очарование креолки. Затем – открытость всего ее существования, которое было насквозь видно каждому и составляло столь разительный контраст с обычной сдержанностью самой Эдны, что и могло послужить связующим звеном. Кто скажет, из каких металлов боги куют незаметные узы, которые мы именуем симпатией, но вполне можем назвать и любовью.
Как-то утром обе женщины отправились на пляж вместе, рука об руку, под огромным белым зонтом от солнца. Миссис Понтелье уговорила мадам Ратиньоль не брать детей, хотя не сумела убедить ее оставить дома свернутое рулоном рукоделие: Адель умолила подругу позволить ей сунуть его в свой глубокий карман. Каким-то необъяснимым образом дамам удалось сбежать от Робера.
Путь к пляжу был не из легких, поскольку представлял собой длинную песчаную дорожку, на которую часто и внезапно вторгались окаймлявшие ее с обеих сторон спутанные растения. По обе стороны дорожки тянулись желтые заросли пупавки. За ними находились многочисленные огороды, перемежавшиеся небольшими плантациями апельсиновых и лимонных деревьев. Их далекие темно-зеленые купы искрились на солнце.
Обе женщины были довольно высоки. Мадам Ратиньоль обладала более женственными формами и походила на матрону. Сколь привлекательно телосложение Эдны Понтелье, вы постигали незаметно для себя. Удлиненные очертания ее тела были ясными и симметричными. Время от времени тело это принимало бесподобные позы, в нем не было ни малейшего сходства с шаблонной элегантностью модных картинок. Невзыскательный случайный наблюдатель, проходя мимо, мог и не бросить второго взгляда на эту фигуру. Но человек более восприимчивый и проницательный разглядел бы благородную красоту лепки, грациозную строгость осанки и движений, которые выделяли Эдну Понтелье из толпы.
В то утро на ней было легкое муслиновое платье – белое, с вертикальной волнистой коричневой полосой, проходящей сверху донизу, а также белый льняной воротничок и большая соломенная шляпа, которую она сняла с крючка у двери. Шляпа небрежно покоилась на золотисто-каштановых волосах, слегка волнистых, тяжелых и плотно прилегавших к голове.
Мадам Ратиньоль, куда более заботившаяся о цвете лица, накинула на голову газовую вуаль. На руках у нее были лайковые перчатки с раструбами, защищавшими запястья. Одета она была в белоснежное платье с пышными оборками, очень ей шедшее. Обильно задрапированные, развевающиеся наряды, которые носила Адель, оттеняли ее роскошную, ослепительную красоту намного лучше, чем строгие линии.
Вдоль пляжа размещалось несколько купален грубой, но прочной конструкции, с небольшими закрытыми галереями, обращенными к воде. Каждая купальня состояла из двух отделений, и каждое семейство, отдыхавшее у Лебренов, располагало своим отделением, снабженным всеми необходимыми принадлежностями для купания и любыми другими удобствами по желанию гостей.
Женщины не собирались купаться; они явились на пляж просто для того, чтобы прогуляться и побыть наедине у воды. Отделения Понтелье и Ратиньоль находились под одной крышей и примыкали друг к другу. Миссис Понтелье в силу привычки захватила с собой ключ. Отперев дверь своей купальни, она вошла туда и вскоре вышла с ковриком, который расстелила на полу галереи, и двумя огромными, набитыми волосом подушками, которые прислонила к фасаду постройки.
Дамы устроились рядышком в тени галереи, откинувшись на подушки и вытянув ноги. Мадам Ратиньоль сняла вуаль, вытерла лицо весьма изящным носовым платком и стала обмахиваться веером, который всегда носила с собой, подвешивая к одежде на длинной узкой ленте. Эдна сняла воротничок и расстегнула платье на шее. Потом забрала у мадам Ратиньоль веер и начала обмахивать себя и свою приятельницу. Было очень жарко, и некоторое время притомившиеся женщины лишь обменивались замечаниями о зное, солнце и его слепящих лучах. Но с моря дул бриз, порывистый, сильный ветер, образовывавший на воде пену. Он развевал юбки женщин, и им пришлось повозиться со шпильками и шляпными булавками, поправляя, вынимая и втыкая их заново. На некотором отдалении в воде плескалось несколько человек. В этот час на пляже было очень тихо. На галерее соседней купальни читала свои утренние молитвы дама в черном. Двое юных влюбленных, обнаружив, что под детским навесом никого нет, забрались туда и обменивались страстными признаниями.
Эдна Понтелье, осмотревшись, наконец устремила глаза на море. День был ясный, и взгляд ускользал в голубую даль небес, где над горизонтом лениво повисло несколько белых облачков. В направлении острова Кэт виднелся треугольный парус, другие далекие паруса в южной стороне казались почти неподвижными.
– О ком… о чем вы думаете? – спросила Адель у приятельницы, за лицом которой наблюдала с чуть удивленным вниманием, заинтригованная выражением самоуглубленной сосредоточенности, которое словно подчинило себе все черты и придало им величавое спокойствие.
– Ни о чем, – вздрогнув, ответила миссис Понтелье и тут же добавила: – Как глупо! Однако, сдается мне, этот ответ на подобный вопрос мы даем инстинктивно. Погодите, – продолжала она, запрокидывая голову и прищуривая прекрасные глаза, засверкавшие как два ярких огонька, – дайте-ка вспомнить. Вообще-то, я не осознавала, что о чем-то думала, но, возможно, мне удастся проследить ход своих мыслей.
– О, не берите в голову! – рассмеялась мадам Ратиньоль. – Я не настолько въедлива. На сей раз оставлю вас в покое. Сейчас слишком жарко, чтобы размышлять, особенно о мышлении.
– Но хоть забавы ради, – настаивала Эдна. – Прежде всего, вид водной глади, простирающейся так далеко, и эти неподвижные паруса на фоне голубого неба образовали восхитительную картину, и мне просто хотелось сидеть и любоваться ею. Знойный ветер, дувший мне в лицо, заставил меня вспомнить – без какой-либо очевидной связи – летний день в Кентукки и луг, казавшийся совсем маленькой девочке, бредущей в траве, что была выше пояса, столь же огромным, как океан. Шагая по лугу, она раскидывала руки, точно плыла, и раздвигала высокую траву, как раздвигают воду. О, теперь я вижу связь!
– И куда же вы направлялись в тот день через луг?
– Сейчас уже не помню. Я просто шла наискосок через большое поле. Капор загораживал мне обзор. Я видела только зеленое пространство перед собой, и мне чудилось, будто я обречена шагать вечно и никогда не доберусь до его конца. Не помню, что я ощущала: страх или радость. Должно быть, мне было интересно. Скорее всего, это происходило в воскресенье, – засмеялась Эдна, – и я сбежала от молитв, от пресвитерианской службы, которую отец читал столь мрачно, что от одной мысли об этом у меня и теперь мурашки бегут по коже.
– И с тех пор вы всегда избегаете молитв, ma chère[14]? – весело спросила мадам Ратиньоль.
– Нет! О нет! – поспешила ответить Эдна. – В те дни я была несмышленой малышкой, бездумно следовавшей ложным импульсам. Напротив, в какой-то период моей жизни религия приобрела прочную власть надо мной – с тех пор, как мне исполнилось двенадцать, и до… до… ну, полагаю, до сего времени, хотя я мало размышляла об этом, просто руководствуясь привычкой. Но, вы знаете, – женщина сделала паузу и, устремив быстрые глаза на мадам Ратиньоль, немного подалась вперед, приблизив свое лицо к лицу приятельницы, – этим летом мне иногда кажется, что я снова брожу по зеленому лугу, брожу праздно, бесцельно и бездумно.
Мадам Ратиньоль накрыла своей ладонью руку миссис Понтелье, лежавшую рядом. Видя, что Эдна не убирает руку, она крепко и пылко сжала ее. И даже нежно погладила другой рукой, пробормотав вполголоса:
– Pauvre chérie[15].
Сперва этот порыв немного смутил миссис Понтелье, но вскоре она охотно покорилась участливым ласкам креолки. Эдна не привыкла к явным и откровенным проявлениям привязанности, ни собственным, ни чужим. Они с младшей сестрой Дженет в силу прискорбной привычки часто ссорились. Старшая сестра Эдны, Маргарет, была особой чопорной и важной, вероятно, оттого, что слишком рано взяла на себя обязанности хозяйки дома, поскольку мать девочек умерла, когда те были совсем маленькие. Маргарет не была пылкой, она была практичной. У Эдны время от времени появлялись подруги, но, случайно или нет, все они, казалось, принадлежали к одному типу – замкнутому. Она так и не осознала, что ее собственная сдержанность была по большей части, если не всецело, обусловлена именно этим. В школе самая близкая ее подруга обладала весьма незаурядными умственными способностями, писала велеречивые сочинения, которыми Эдна восхищалась и которым стремилась подражать. С этой девочкой они вели возвышенные беседы об английских классиках, а порой – религиозные и политические споры.