Это был жизнерадостный десятилетний мальчуган. Когда он опустошил свои карманы, Полоумная похлопала его по круглой красной щечке, вытерла своим фартуком его перемазанные ручонки и пригладила ему волосы. Затем на ее глазах Голубчик с печеньем в руке пересек засеянную хлопчатником полосу позади ее хижины и исчез в лесу.
Перед тем мальчик похвалялся будущими подвигами, которые он совершит при помощи своего ружья.
– Как думаешь, Полоумная, в лесу много оленей? – осведомился он с видом бывалого охотника, прикидывающего улов.
– Non, non![109] – засмеялась женщина. – Оленя ты там не отыщешь, Голубчик. Он слишком большой. Ты лучше добудь Полоумной завтра на ужин хорошую, жирную белку, и она будет довольна.
– Одной белкой не наешься. Я принесу тебе не одну, Полоумная, – хвастливо пообещал паренек, уходя.
Когда час спустя с лесной опушки донесся отдаленный ружейный выстрел, женщина не подумала бы ничего дурного, если бы вслед за этим звуком не раздался страшный вопль.
Полоумная вытащила из корыта с мыльной водой руки, вытерла их о фартук и со всей быстротой, на какую только были способны ее дрожащие ноги, устремилась к тому месту, откуда послышался зловещий выстрел.
Ее опасения оправдались. Она обнаружила распростертого на земле Голубчика, а рядом – его винтовку. Он жалобно стонал:
– Я умираю, Полоумная! Умираю! Мне конец!
– Non, non! – решительно воскликнула женщина, опускаясь рядом с ним на колени. – Обвей рукой шею Полоумной, Голубчик. Ничего, ничего страшного.
Ее сильные руки подняли мальчика.
Голубчик нес ружье дулом вниз. И сам не понял, как споткнулся. Теперь он понимал лишь, что у него в ноге застряла пуля, и думал, что конец его близок. Прислонившись головой к плечу Полоумной, мальчик стонал и плакал от боли и испуга.
– Ой, Полоумная, Полоумная! Как больно! Невыносимо, Полоумная!
– Не плачь, mon bébé, mon bébé, mon Chéri[110]! – ласково приговаривала женщина, размашисто шагая по земле. – Полоумная о тебе позаботится: придет доктор Бонфис и вылечит mon Chéri.
Женщина добралась до заброшенного поля. Пересекая его со своей драгоценной ношей, она в беспрестанной тревоге озиралась по сторонам. Ее охватил жуткий ужас – ужас перед миром по ту сторону байю, болезненный и безумный страх, который она испытывала с детства. Очутившись на краю байю, Полоумная остановилась и позвала на помощь так, словно от этого зависела ее жизнь:
– О, P’tit Maître! P’tit Maître! Venez done! Au secours! Au secours![111]
Никто не отозвался. Горячие слезы Голубчика обжигали женщине шею. Она звала и звала, но отклика по-прежнему не было.
Она кричала, она надрывалась; но то ли ее не слышали, то ли не обращали на нее внимания, и ее неистовые вопли оставались без ответа. А Голубчик все это время стенал, плакал и умолял, чтобы его отнесли домой, к маме.
Полоумная в последний раз в отчаянии огляделась вокруг. Ее обуял невыразимый ужас. Она крепко прижала ребенка к груди, и он почувствовал, как приглушенно ухает ее сердце. И тут женщина, зажмурившись, внезапно устремилась вниз, к мелководной байю, и не остановилась, пока не выбралась на противоположный берег.
На миг Полоумная, вся дрожа, застыла на месте, после чего открыла глаза. И побежала по тропинке, петлявшей между деревьями.
Она уже не разговаривала с Голубчиком, лишь беспрестанно бормотала:
– Bon Dieu, ayez pitié La Folle! Bon Dieu, ayez pitié moi![112]
По-видимому, ею руководил инстинкт. Когда тропинка вывела ее на открытое, ровное место, женщина снова крепко зажмурилась, чтобы не видеть этого неведомого и ужасного мира.
Когда Полоумная приблизилась к жилью, ее заметила девочка, игравшая в траве. Малютка издала испуганный крик.
– La Folle![113] – заорала она высоким пронзительным голосом. – La Folle done cross de bayou![114]
Эта весть мгновенно разнеслась по хижинам.
– Сюда! La Folle done cross de bayou!
Дети, старики, старухи, молодые матери с младенцами на руках бросились к дверям и окнам, чтобы своими глазами увидеть это волнующее зрелище. Большинство из них затрепетали от суеверного страха перед этим зловещим предзнаменованием.
– Она несет Голубчика! – закричал кто-то.
Наиболее отважные приблизились к Полоумной и последовали за ней по пятам, но вскоре с ужасом отпрянули, когда та обратила к ним свое искаженное лицо. Глаза ее налились кровью, на черных губах выступила белая пена слюны.
Кто-то, опередив Полоумную, бросился к галерее, на которой сидел Молодой господин со своей семьей и гостями.
– P’tit Maître! La Folle done cross de bayou! Посмотрите, она несет Голубчика!
Так господа получили ошеломляющее известие о появлении этой женщины.
Полоумная была уже совсем рядом. Она приближалась широкими шагами, в отчаянии выпучив глаза и тяжело дыша, точно уставший бык.
У подножия лестницы, которую она не сумела бы одолеть, женщина передала мальчика на руки его отцу. Затем мир, который только что казался Полоумной красным, внезапно почернел, как в тот день, когда она увидела порох и кровь. Она пошатнулась и, прежде чем ее успели поддержать, рухнула на землю.
Очнулась Полоумная у себя дома, в собственной хижине, на собственной кровати. У стола стояла старая негритянка, которая при свете лунных лучей, проникавших сквозь открытую дверь и окна, готовила отвар из ароматных трав. Было очень поздно.
У Полоумной побывали и другие люди, которые обнаружили, что она впала в беспамятство, и уже ушли. Ее навещал Молодой господин, с ним был доктор Бонфис, который сказал, что Полоумная может умереть. Но смерть прошла мимо нее.
С тетушкой Лизеттой, колдовавшей в углу над своим отваром, она заговорила очень ясным и ровным голосом:
– Если ты дашь мне хлебнуть отвара, тетушка Лизетта, думаю, я засну.
И Полоумная действительно погрузилась в крепкий целительный сон, так что старая Лизетта безо всяких угрызений совести тихонько выскользнула наружу и по залитым лунным светом полям возвратилась в свою хижину в новом селении.
Полоумную разбудило первое прикосновение прохладного серого утра. Она спокойно поднялась, словно и не было никакой бури, еще вчера нарушившей ее существование и угрожавшей ему. Надела новое голубое бумазейное платье и белый фартук, поскольку помнила, что сегодня воскресенье. Сварив себе чашку крепкого черного кофе и с удовольствием выпив его, вышла из хижины и опять направилась через знакомое старое поле к берегу байю. Женщина не остановилась там, как всегда бывало прежде, а перешла протоку вброд широким, уверенным шагом, точно делала это всю свою жизнь.
Миновав тополиную поросль, окаймлявшую противоположный берег, она очутилась на краю поля, покрытого лопающимися белыми коробочками хлопчатника, унизанными капельками росы и сверкавшими в рассветных лучах, словно заиндевелое серебро.
Полоумная обвела взглядом округу, испустив долгий глубокий вдох. И медленно, неуверенно, как человек, который плохо знает, как это делается, двинулась вперед, озираясь по сторонам.
В хижинах, из которых вчера доносился шум преследовавших ее голосов, теперь было тихо. Обитатели Беллиссимы еще не вставали. Бодрствовали лишь птицы, с щебетом выпархивавшие то тут, то там из живых изгородей.
Добравшись до окружавшей дом просторной бархатистой лужайки, Полоумная неторопливо и с удовольствием зашагала по дерну, приятно пружинившему под ее ступнями. Затем остановилась, чтобы выяснить, откуда исходит благоухание, растревожившее ее душу воспоминаниями давно минувшей поры. Его источали тысячи голубых фиалок, глядевших на нее с пышных зеленых клумб, и огромные восковые чашечки магнолий у нее над головой, и окружавшие ее кусты жасмина, и розы, которым не было числа. Справа и слева возвышались пальмы, изогнутые широкими изящными дугами. Покрытые искрящейся росой, эти кущи казались поистине волшебными.
Когда Полоумная неторопливо и осторожно поднялась по высокому крыльцу, ведущему на веранду, она обернулась, чтобы посмотреть, какой опасный подъем только что совершила. И краем глаза заметила серебристую петлю реки у подножия Беллиссимы. Душа ее наполнилась ликованием.
Женщина негромко постучала в ближайшую дверь. Вскоре ее осторожно приотворила мать Голубчика. Ей удалось быстро и искусно скрыть удивление, испытанное ею при виде Полоумной.
– А, Полоумная! Это ты, так рано? – спокойным голосом спросила она.
– Oui, madame[115]. Я пришла справиться, как там мой бедный маленький Голубчик.
– Ему лучше, спасибо, Полоумная. Доктор Бонфис говорит, что у него ничего серьезного. Сейчас он спит. Вернешься, когда он встанет?
– Non, madame[116]. Я подожду тут, покуда Голубчик не проснется.
Полоумная уселась на верхнюю ступеньку крыльца. Когда она впервые в жизни увидела, как над новым, прекрасным миром по ту сторону байю восходит солнце, на лице ее появилось выражение изумления и глубокого удовлетворения.
Старая тетушка Пегги
Когда закончилась война, старая тетушка Пегги отправилась к месье, своему хозяину, и сказала:
– Масса, я никогда от вас не уйду. Я старею, дряхлею, и дни мои в этой обители скорби и греха сочтены. Все, чего я прошу, – это какой-нибудь уголок, где я смогу притулиться и спокойно дождаться конца.
Месье и мадам были весьма тронуты этим знаком привязанности и верности со стороны тетушки Пегги. И при восстановлении плантации, последовавшем сразу же за капитуляцией, старушке отвели симпатичный, мило обставленный домик. Мадам не забыла даже про очень уютное кресло-качалку, в котором тетушка Пегги, по ее собственному выражению, могла «притулиться» и «дождаться конца».