Она до сих пор качается в этом кресле.
Примерно раз в два года тетушка Пегги, ковыляя, притаскивается к усадебному дому и обращается к хозяйке с одними и теми же привычными словами:
– Госпожа, я пришла, чтобы в последний раз взглянуть на всех вас. Дайте мне на вас наглядеться. Дайте посмотреть на ваших деток, и больших, и маленьких. На ваши картинки, на футуграхии, на пиянино и еще на что-нибудь, пока еще не поздно. Один-то глаз уже не видит, скоро и со вторым будет то же. Однажды утром ваша бедная старая тетушка Пегги проснется и поймет, что она совсем слепая.
После такого визита тетушка Пегги неизменно возвращается в свой домик с доверху наполненным фартуком.
Сомнения, когда-то мучившие месье из-за того, что он столько лет содержал на своем иждивении бездельницу, совершенно исчезли. В последнее время он испытывает в отношении тетушки Пегги лишь глубокое изумление – изумление, вызванное поразительным возрастом, до которого может дотянуть старая негритянка, если задастся такой целью, ведь тетушке Пегги, по ее словам, сто двадцать пять лет.
Впрочем, навряд ли это правда. Вероятно, она гораздо старше.
Возвращение Альсибьяда
Мистер Фред Бартнер страшно опечалился и рассердился, обнаружив, что колесу его коляски грозит расставание с шиной.
– Если желаете, – сказал правивший лошадью негритенок, – можем заехать к старому мусье Жан-Ба и починить колесо. У него тут лучшая кузница в приходе.
– Кто он такой, этот старый месье Жан-Ба? – осведомился молодой человек.
– Как так получилось, сэр, что вы не знаете старого мусье Жана-Батиста Плошеля? Он старенький-престаренький. После того как его сына, мусье Альсибьяда, убили на войне, у Жан-Ба в голове все перепуталось. Он живет вон там: видите эту шиповниковую изгородь, что разрослась на полдороги?
Еще двенадцать лет назад, до того, как компания «Тексас энд Пасифик» соединила города Новый Орлеан и Шривпорт стальными рельсами, было обычным делом разъезжать по центральной Луизиане в коляске. Молодой, увлеченный новоорлеанский комиссионер Фред Бартнер путешествовал именно таким способом, направляясь из своего дома в какое-то место на Кейн-ривер, которое отделяло от Накитоша полдня пути.
После устья Кейн-ривер ездоки миновали множество плантаций, больших и маленьких. Нигде не виднелось ничего похожего на селение, не считая маленькой деревушки Клутьевиль, промелькнувшей на сером рассвете.
– Этот городишко старый-престарый; говорят, ему больше сотни лет. Э-э, по мне, так он жутко древний, – заметил негритенок.
И вот теперь перед их взглядами предстала буйно разросшаяся шиповниковая изгородь месье Жан-Ба.
Было рождественское утро, однако солнце пригревало и воздух был так мягок, что Бартнер счел необходимым снять пальто и положить его себе на колени. У въезда на плантацию он вышел из коляски, а негритенок покатил к кузнице, стоявшей на краю поля.
Низкий дом в конце длинной магнолиевой аллеи, расстилавшейся перед Бартнером, издали казался до нелепости длинным при такой высоте. Это было покрытое светло-желтой штукатуркой одноэтажное здание с массивными деревянными ставнями блекло-зеленого цвета. Его опоясывала широкая галерея, увенчанная нависающей кровлей.
На верхней ступени крыльца стоял дряхлый старик с маленькой, ссохшейся фигуркой и длинными белоснежными волосами. На голове у него была широкополая фетровая шляпа, а на согбенных плечах – коричневый клетчатый плед. Рядом с ним стояла высокая изящная девушка в ярко-голубом шерстяном платье. Судя по всему, она отговаривала пожилого джентльмена, который явно намеревался спуститься с крыльца, чтобы встретить приближающегося гостя, не делать этого. И не успел Бартнер приподнять шляпу, как месье Жан-Ба обнял молодого человека дрожащими руками и воскликнул дребезжащим старческим голосом:
– À la fin! Mon fils! À la fin![117]
На глаза девушки навернулись слезы, и она покраснела от смущения.
– О, простите его, сэр, пожалуйста, простите его, – шепотом взмолилась она, мягко пытаясь высвободить изумленного Бартнера из объятий месье Жан-Ба.
Но, к счастью, стариком, по-видимому, овладела новая мысль, потому что он отстранился от гостя и, семеня ногами, точно маленький ребенок, стал быстро удаляться по галерее. Когда он заворачивал за угол, легкий ветерок разметал его пушистые седые волосы и принялся полоскать коричневый плед.
Бартнер, оставшись наедине с девушкой, поспешил представиться и объяснить причину своего визита.
– О! Мистер Фред Бартна из Нового Орлеана? Комиссионер! – воскликнула та, приветливо протягивая ему руку. – Весьма известный в Накитошском приходе. Не наш комиссионер, мистер Бартна, – простодушно добавила красавица, – но все равно желанный гость в доме моего деда.
Бартнеру захотелось поцеловать ее, но он лишь поклонился и сел в большое кресло, на которое она указала. Он гадал, сколько времени, самое большее, понадобится, чтобы залатать шину.
Девушка села перед ним, сложила на коленях руки, после чего с пылкостью и очаровательной доверительностью, которые показались ему чрезвычайно привлекательными, объяснила причины странного поведения своего дедушки.
Много лет назад ее дядя Альсибьяд, отправляясь на войну, с жизнерадостной убежденностью юноши пообещал своему отцу, что непременно вернется к рождественскому обеду. Он так и не вернулся. А в последние годы, когда месье Жан-Ба начал слабеть телом и разумом, давнишняя затаенная надежда воскресла и вновь поселилась в сердце старика. Каждое Рождество он ждал прихода Альсибьяда.
– Ах! Если бы вы знали, мистер Бартна, как я старалась отвлечь его от этой мысли! Несколько недель назад я сказала всем неграм, большим и маленьким: «Если кто-нибудь из вас посмеет произнести в присутствии месье Жан-Батиста слова „рождественский подарок“, вам придется держать ответ передо мной».
Бартнер не мог припомнить, чтобы чье-то повествование столь глубоко заинтересовало его.
– А вчера вечером, мистер Бартна, я сказала дедушке: «Pépère[118], ты знаешь, что завтра великий праздник la Trinité[119]? Утром мы вместе прочтем нашу литанию и сотворим chapelet[120]». Он не ответил ни слова, il est malin, oui[121]. А сегодня на рассвете стал стучать тростью в задней галерее, созывая негров: разве они не знают, что нынче Рождество и для его сына Альсибьяда, которого он ожидает сегодня, надо приготовить роскошный ужин?
– Значит, он принял меня за своего сына Альсибьяда. Весьма прискорбно, – сочувственно ответил Бартнер.
Он был приятным молодым человеком с открытым лицом.
Внезапно девушка вскочила, трепеща от снизошедшего на нее озарения, приблизилась к Бартнеру и в пылком порыве положила руку ему на плечо.
– О, мистер Бартна, если бы вы оказали мне милость! Величайшую милость в моей жизни!
Молодой человек выразил безоговорочную готовность.
– Пусть дедушка всего на одно-единственное Рождество обретет в вас своего сына! Пусть сбудется его многолетняя мечта – рождественский обед с Альсибьядом!
Бартнер не был непреклонным пуританином, однако правдивость являлась не только его принципом, но и привычкой.
– Мне кажется, обманывать его жестоко, – поморщился он. – Это было бы… – Ему не хотелось произносить «неправильно», но девушка догадалась, что он подразумевал.
– О, что до этого, – рассмеялась она, – то вы останетесь чисты как первый снег, мистер Бартна. Я возьму этот грех на свою совесть. Вся ответственность ляжет на мои плечи.
– Эсмé! – дребезжащим голосом стал звать ее старик по-французски, семенящими шажками возвращаясь назад. – Эсме, дитя мое, я распорядился насчет обеда. Проследи за тем, чтобы стол был накрыт как положено.
Столовая находилась в торце дома и выходила окнами на боковую и заднюю галереи. Здесь над высокой деревянной каминной полкой с незатейливой резьбой нависало широкое старомодное зеркало, в котором отражались стол и сидящие за ним люди. Стол ломился от яств. На одном его конце сидел месье Жан-Ба, на другом – Эсме, посередине – Бартнер.
Им прислуживали два паренька-гриффа, крупная чернокожая женщина и маленькая мулатка. На улице, но совсем под рукой расположился резервный отряд, и из-за наружных подоконников постоянно высовывались маленькие черные и желтые личики. Окна и двери были распахнуты, а в очаге пылали ветки пеканового дерева.
Месье Жан-Ба ел понемножку, но жадно и быстро, после чего неподвижно застывал, восхищенно созерцая гостя.
– Обрати внимание, Альсибьяд, на вкус индейки, – заметил он. – Она приправлена орехами пекан, теми самыми, большими, с дерева у байю. Я повелел собрать их специально для тебя.
В самом деле, тонкий, насыщенный привкус орехов был весьма ощутим.
Бартнер не мог избавиться от нелепого ощущения, будто он играет на сцене, и время от времени ему приходилось предпринимать усилия для того, чтобы освободиться от присущей актерам-любителям скованности. Но когда он обнаружил, что мадемуазель Эсме относится к происходящему столь же серьезно, как ее дедушка, замешательство почти парализовало его.
– Mon Dieu![122] Дядя Альсибьяд, вы ничего не едите! – восклицала девушка. – Mais[123], может, у вас пропал аппетит? Корбо, наполни бокал молодого хозяина. Дорализа, ты мало заботишься о господине Альсибьяде: у него нет хлеба.
Ослабевший рассудок месье Жан-Ба воспринимал действительность весьма смутно. Он, подобно сну, придавал гротескному и неестественному сходство с реальностью. Пожилой джентельмен одобрительно кивал головой, когда с губ Эсме без запинки слетало очередное «дядя Альсибьяд». Когда она готовила для гостя послеобеденный