brûlot – крошечную чашечку черного кофе с облитым бренди и подожженным кусочком сахара, он напомнил внучке:
– Твоему дяде Альсибьяду нужно два кусочка, Эсме. Этот баловник обожает сладкое. Два или три кусочка, Эсме.
Бартнер мог бы поистине насладиться великолепным brûlot, приготовленным ловкими ручками Эсме, если бы не этот лишний кусочек.
После ужина девушка поудобнее устроила деда в большом кресле на галерее, где он любил сидеть, когда позволяла погода. Она поплотнее укутала его в плед, а вторым пледом укрыла ему колени. Взбила подушку ему под голову, погладила по впалой щеке, поцеловала в лоб под полями шляпы и оставила его на солнышке греть ноги и старые ссохшиеся колени.
Эсме и Бартнер отправились прогуляться под магнолиями. Они шагали прямо по фиалкам, выбивавшимся из буйно разросшихся бордюров, и в воздухе разливался тонкий аромат раздавленных цветов. Молодые люди наклонялись и срывали целые пучки фиалок, а также собирали розы, которые до сих пор цвели под теплой южной стеной дома. Они болтали и смеялись, как дети. А когда устроились на залитых солнцем низких ступенях, чтобы составить из сорванных цветов букеты, Бартнера снова начала мучить совесть.
– Знаете, – сказал он, – я не могу остаться здесь навсегда, как бы мне этого ни хотелось. Скоро я должен буду уехать; и тогда ваш дедушка поймет, что мы его обманывали, – увидите, как это будет тяжело.
– Мистер Бартна, – ответила Эсме, элегантно поднося к хорошенькому носику розовый бутон, – когда я проснулась сегодня утром и стала творить молитву, я просила милосердного Господа, чтобы Он подарил моему дедушке хоть одно счастливое Рождество. Господь ответил на мою молитву. Он ничего не дарует наполовину. Он обо всем позаботится. Мистер Бартна, сегодня утром я согласилась взять всю ответственность на свои плечи, помните? Теперь я перекладываю эту ответственность на плечи Пресвятой Девы.
Бартнер был восхищен, не вполне понимая, чем именно: то ли этой прекрасной и утешительной религией, то ли ее очаровательной приверженкой.
Время от времени месье Жан-Ба окликал его: «Альсибьяд, mon fils[124]!» – и Бартнер спешил к нему. Порой старик забывал, что хотел сказать. Один раз он позвал молодого человека затем, чтобы спросить, пришелся ли тому по вкусу салат, или, возможно, он предпочел бы индейку aux truffes[125].
– Альсибьяд, mon fils!
И снова Бартнер с готовностью откликнулся на зов. Месье Жан-Ба взял молодого человека за руку – ласково, но вяло, точно маленький ребенок. Бартнер крепко сжал его пальцы.
– Альсибьяд, я собираюсь немного вздремнуть. Если, пока я сплю, явится Роберт Макфарлейн и опять начнет торговать Северена, скажи ему, что я не продам никого из своих рабов, даже самого последнего négrillon[126]. Пригрози ему дробовиком, чтобы убирался восвояси. Смело бери дробовик, Альсибьяд, если он явится, пока я буду спать.
Эсме и Бартнер позабыли, что существует такая штука, как время, и что оно проходит. Возгласы «Альсибьяд, mon fils!» прекратились. Солнце все ниже склонялось над западом, его свет все крался наверх, постепенно заливая неподвижное тело месье Жан-Ба. Он озарил восковые руки, безмятежно сложенные на коленях, коснулся ссохшейся груди. Когда свет добрался до лица, его затмило другое сияние – ореол спокойной и мирной смерти.
Бартнер, разумеется, остался на ночь, чтобы прибавить к помощи, любезно предложенной соседями, свои посильные услуги.
Рано утром, перед отъездом, его позвали к Эсме. Она была охвачена скорбью, которую молодой человек едва ли надеялся облегчить, хотя и испытывал глубокое сочувствие.
– Позвольте спросить, мадемуазель, каковы ваши планы на будущее?
– О, – простонала она, – я больше не могу оставаться на старой плантации, которая без дедушки не будет мне домом. Полагаю, я поселюсь в Новом Орлеане у тетушки Клементины. – Последние слова были произнесены в носовой платок.
При этом известии сердце у Бартнера екнуло, и молодой человек не мог не ощутить неуместную легкомысленность этого проявления. Он горячо пожал руку Эсме и удалился.
Солнце светило все так же ярко, но утро было свежее и холодное: вчерашние лужи на дороге покрывала тонкая корочка льда. Бартнер застегнул пальто на все пуговицы. Время от времени раздавались пронзительные свистки паровых хлопкоочистителей. В поле один-два дрожащих негра собирали с сухих, голых стеблей остатки хлопка. Лошади удовлетворенно фыркали, громко стуча копытами по твердой земле.
– Погоняй, – велел Бартнер. – Лошади отлично отдохнули, надо поспешить в Накитош.
– Вы правы, сэр. Мы потеряли целый божий день – пропал денек зазря.
– Ну так что ж, – ответил Бартнер. – Я об этом не думал.
Прозрение
– Открывай дверь и уходи! Слышишь меня? Открывай дверь!
Карие глаза Лолотты пылали. Ее тщедушное тельце дрожало. Она стояла спиной к убогому ужину на столе, точно защищая его от мужчины, который только что вошел в хижину. И указывала на дверь, веля ему убираться прочь.
– Ты сегодня жутко сердитая, Лолотта. Должно быть, встала утром не с той ноги. Hein[127], Вевест? Hein, Жак, что ты сказал?
Два маленьких сорванца, сидевших за столом из грубо оструганных досок, захихикали, подыгрывая явно хорошему настроению отца.
– Тогда уйду я! – воскликнула девушка, в отчаянии опуская руки. – Работаешь, работаешь! А ради чего? Чтобы прокормить самого большого лодыря в Накитошском приходе?
– Ну, Лолотта, думай, что говоришь, – возразил ей отец. – Сильвест Бордон не просит его кормить.
– Ты хоть раз принес в дом фунт сахара? – взвилась его дочь. – Или кофе? Ты хоть раз принес кусок мяса, а? А Ноно́м все время болеет. Кукурузные лепешки и свинина – они годятся для Вевеста, Жака и меня. Но не для Нонома!
Лолотта отвернулась, словно задыхаясь, и нарезала на куски плохо пропеченную круглую кукурузную лепешку – главное блюдо скудного ужина.
– Бедный малыш Ноном; необходимо что-нибудь придумать, чтобы справиться с этой лихорадкой. Надо время от времени закалывать для Нонома курицу, Лолотта.
Мужчина спокойно уселся за стол.
– Разве я не сварила давеча последнего петуха?! – вскипела девушка. – А ты являешься и предлагаешь заколоть курицу! Откуда я возьму яйца на продажу, когда куриц не станет? Чем мне еще торговать, если в доме больше ничего нет, а?
– Папа, – пискнул маленький Жак, – я слыхал, ты вроде въехал на чем-то во двор?
– Вот именно! Если бы Лолотта не тараторила без остановки, я бы рассказал вам про работу, которую получил на завтра. У нас во дворе упряжка мулов и повозка Джо Дюплана с тремя тюками хлопка, вот что ты слыхал. Рано утром мне надо отвезти этот груз на береговой склад. А чтобы работать, мужчина должен есть. Вот так.
Бесшумно ступая по неструганым половицам босыми коричневыми ногами, Лолотта вошла в комнату, где спал больной Ноном. Она приподняла над ним грубую москитную сетку, села на топорный стул у кровати и начала осторожно обмахивать дремлющего ребенка.
Быстро сгущались южные сумерки. Лолотта, расширив и округлив глаза, рассеянно следила за луной, которая переползала от одной ветки росшего за окном замшелого дуба к другой. Некоторое время спустя усталая девочка заснула так же крепко, как Ноном. В комнату проскользнула маленькая собачка и приветливо лизнула ее босые ноги. Прикосновение влажного теплого языка разбудило Лолотту.
В хижине было темно и тихо. Ноном тихонько заплакал из-за того, что его кусали москиты. В соседней комнате спали старый Сильвест и остальные. Успокоив малютку, Лолотта вышла на улицу, чтобы набрать из бака ведро холодной свежей воды. Потом легла в кровать рядом с Нономом, который снова заснул.
В ту ночь Лолотте снилось, как отец возвращается с работы домой и приносит в кармане ароматные апельсины для больного ребенка. Когда на рассвете она услыхала, как Сильвест у себя комнате встал с постели, на сердце у нее сделалось спокойнее. Девушка лежала и прислушивалась, как он тихонько возится, готовясь выйти из дому. Когда отец ушел, она стала ждать, когда до нее донесется звук выезжающей со двора повозки.
Лолотта ждала долго, но не услышала ни топота копыт, ни скрипа колес. Встревоженная, она подошла к двери хижины и выглянула на улицу. Большие мулы по-прежнему стояли там, где их привязали прошлым вечером. Рядом находилась и повозка.
Сердце у нее упало. Она быстро покосилась на низкие стропила, поддерживавшие навес над узким крыльцом, где всегда висели отцовские удочка и ведерко. Их не было.
– Все напрасно, все напрасно, – пробормотала девушка, возвращаясь в дом с выражением чего-то похожего на страдание во взгляде.
Когда скромный завтрак был съеден и посуда убрана, Лолотта с решительным видом повернулась к двум младшим братьям.
– Вевест, – сказала она старшему, – поди посмотри, есть ли в повозке кукуруза, чтобы накормить мулов.
– Да, есть. Папа их уже накормил, потому что я вижу, что в яслях лежит початок.
– Тогда ты пойдешь и поможешь мне запрячь мулов в повозку. Жак, а ты сходи к тетушке Минти и спроси, не посидит ли она с Нономом, пока я езжу на склад.
Лолотта, очевидно, решила взяться за работу, порученную ее отцу. Ничто не могло заставить ее передумать: ни изумление детей, ни уничижительное неодобрение тетушки Минти. Толстая черная негритянка, отдуваясь, вошла во двор в ту самую минуту, когда Лолотта забиралась на повозку.
– Слезай оттуда, детка! Ты что, сумасшедшая?! – воскликнула она.
– Нет, я не сумасшедшая. Я голодная, тетушка Минти. Мы все голодные. Кто-то ведь должен работать в этой семье.
– Это работа не для девчонки, которой едва исполнилось семнадцать: ездить на мулах массы Дюплана! Что я скажу твоему отцу?