– Где вы ее нашли, мусье Дюплан? – спросил Сильвест, вытирая глаза рукавом холщовой рубахи, когда первый прилив радости отхлынул.
– Мусье Дюплан нашел меня там, в городе, папа, в больнице, – промолвила Лолотта, прежде чем плантатор сумел совладать с собой и ответить. – Я никого там не знала. Даже не знала, кто я сама, пока однажды не очнулась и не увидела стоявшего надо мной мусье Дюплана.
– Уж мусье-то Дюплана ты должна знать, Лолотта, – по-детски рассмеялся Сильвест.
– Да, и сейчас уже я знаю, что, когда баржа дала причальный свисток, мулы перепугались и сбросили меня прямо на землю. И помню, что там была одна mulâtresse[131], которая все время была рядом со мной.
– Не надо слишком много говорить, Лолотта, – перебила девушку мадам Дюплан, подходя к ней, с ласковой заботливостью кладя ей руку на лоб и щупая пульс.
И чтобы избавить бедняжку от дальнейшей необходимости рассказывать, мадам сама поведала, что баржа причалила к этому уединенному береговому складу, чтобы взять груз хлопкового семени. Бесчувственную Лолотту, которая, надо было полагать, свалилась с неба, нашли распростертой на берегу реки и подняли на борт.
После этого баржа взяла курс на другие воды и к дюплановскому складу не вернулась. Люди, которые позаботились о Лолотте и отвезли ее в больницу, без сомнения, решили, что со временем она придет в себя, и больше о ней не беспокоились.
– И вот ты здесь! – чуть не во всю глотку заорала тетушка Минти, черное лицо которой показалось в дверном проеме. – Сидишь тут, и лицо у тебя в точности как у белых!
– А разве я не белая, тетушка Минт? – слабо улыбнулась Лолотта.
– Ладно, детка. Ты меня знаешь. Я ничего дурного в виду не имела.
– А теперь, Сильвест, – сказал мистер Дюплан, вставая и принимаясь расхаживать по комнате с засунутыми в карманы руками, – выслушай меня. Пройдет много времени, прежде чем Лолотта снова окрепнет. Пока твоя дочь окончательно не поправится, за домом будет присматривать тетушка Минти. Но вот что мне нужно сказать: я опять вверяю этих детей твоим заботам и хочу, чтобы ты никогда больше не забывал, что ты их отец, слышишь? Что ты – мужчина!
Старый Сильвест стоял перед ним; Лолотта держала его руку в своих ладонях и ласково терлась о нее щекой.
– Клянусь, мусье Дюплан! – ответил старик. – Если только Бог захочет мне помочь, я никаких сил не пощажу!
Раб Бениту
Старый дядюшка Освальд считал себя собственностью Бениту, и вывести его из этого заблуждения не представлялось возможным. Месье перепробовал все способы его разубедить, ведь это была сущая бессмыслица. Прошло, должно быть, лет пятьдесят с тех пор, как дядюшка Освальд принадлежал Бениту. С тех пор успел он перейти в другие руки, а позднее был освобожден. Кроме того, теперь в приходе не осталось ни одного Бениту, за исключением некой довольно утонченной особы, которая жила со своей маленькой дочерью на краю городка Накитош и держала мастерскую модных шляпок. Семья рассеялась и почти исчезла, плантация тоже утратила свою принадлежность.
Но для дядюшки Освальда это не имело никакого значения. Он вечно сбегал от месье, который держал его у себя исключительно по доброте душевной, и пытался вернуться к этим Бениту.
Больше того, совершая эти попытки, он постоянно подвергал себя опасности. Однажды свалился в байю и чуть не утонул. В другой раз едва не угодил под паровоз. Но когда дядюшка Освальд пропал на целых два дня и наконец был найден в лесу в полумертвом состоянии, месье и доктор Бонфис поневоле решили, что со стариком «надо что-то делать».
И вот солнечным весенним утром месье усадил дядюшку Освальда в коляску и отправился с ним в Накитош, намереваясь вечерним поездом отвезти его в учреждение, где о бедняге должны были позаботиться.
Они добрались до городка уже к полудню, и месье обнаружил, что до отхода поезда у него в запасе несколько свободных часов. Он привязал лошадей перед гостиницей – старинным оштукатуренным строением причудливейшего вида, до смешного непохожим на гостиницу, – и зашел внутрь. А дядюшку Освальда оставил на тенистой скамье во дворе.
Время от времени в здание входили или выходили из него, но никто не обращал ни малейшего внимания на старого негра, дремавшего над тростью, зажатой между колен. Это зрелище было обычным в Накитоше.
Среди входящих оказалась девочка лет двенадцати с темными ласковыми глазами и элегантным свертком в руках. Она была одета в голубое ситцевое платье, на ее каштановых локонах красовалась белая шляпка в форме свечного гасильника. В тот самый момент, когда направлявшаяся к выходу девочка опять прошла мимо дядюшки Освальда, сонный старик уронил свою трость. Девочка подняла ее и подала ему, как сделал бы любой благовоспитанный ребенок.
– О, благодарствую, благодарствую, мисси, – пробормотал дядюшка Освальд, напрочь сконфуженный тем, что эта маленькая леди оказала ему услугу. – Какая же вы умница. Как вас звать, голубушка?
– Меня зовут Сюзанна, Сюзанна Бениту, – ответила девочка.
В тот же миг старый негр вскочил на ноги. И, ни секунды не колеблясь, последовал за девочкой через ворота, прошел с нею по улице и завернул за угол.
Через час беспорядочных поисков месье обнаружил дядюшку Освальда на галерее крошечного домика, в котором мадам Бениту держала мастерскую модных шляпок. До крайности растерянные мать и дочь пытались вникнуть в намерения почтенного слуги, который стоял перед ними со шляпой в руке, упорно ожидая их распоряжений.
Месье, сразу поняв и оценив положение, убедил мадам Бениту ради благополучия и счастья чернокожего старика принять безвозмездные услуги дядюшки Освальда.
Теперь дядюшка Освальд не пытается сбежать. Он колет дрова и таскает воду. Он охотно и добросовестно разносит свертки, которые раньше носила Сюзанна, и варит превосходный черный кофе.
На днях я встретила этого старика в Накитоше: он с довольным видом тащился по улице Сен-Дени с корзинкой инжира, которую кто-то послал его госпоже. Я спросила, как его имя.
– Мое имя Осваль, мадам, меня зовут Осваль. Я принадлежу де Бениту.
Вот тогда кто-то и поведал мне его историю.
Ребенок Дезире
Поскольку день выдался погожий, мадам Вальмонде отправилась в Л’Абри повидать Дезире и младенца. Мысль о том, что у Дезире есть ребенок, смешила ее. Ведь еще вчера казалось, что Дезире сама почти младенец, когда месье, проезжая через ворота Вальмонде, нашел ее спящей в тени большой каменной колонны. У него на руках незнакомая малышка проснулась и начала звать папочку. Это все, что она могла сказать или сделать. Некоторые считали, что девочка, вероятно, забрела туда самостоятельно, потому что уже умела ходить. Однако преобладало мнение, что ее намеренно подкинули техасцы, поздно вечером переправившиеся со своим полотняным фургоном на пароме, который держал Котон Маис, через реку чуть ниже плантации. Со временем мадам Вальмонде отказалась от любых соображений, кроме одного: Дезире ниспослана ей благосклонным Провидением, видевшим, что родных детей у нее нет, чтобы девочка выросла красивой и послушной, привязчивой и искренней – и стала кумиром Вальмонде.
Неудивительно, что однажды, когда она стояла у каменной колонны, в тени которой спала восемнадцать лет назад, проезжавший мимо и увидевший ее там Арман Обиньи влюбился в нее. Так любовь настигала всех Обиньи, сражая их наповал. Удивительно было то, что Арман не полюбил ее раньше, ведь он знал Дезире с тех самых пор, как в восьмилетнем возрасте, после смерти матери, скончавшейся в Париже, отец привез его домой. Страсть, пробудившаяся в нем в тот день, когда он увидел девушку у ворот, была подобна лавине, пожару в прерии или стихии, сметающей на своем пути все препятствия.
Месье Вальмонде проявил здравомыслие и предложил хорошенько все обдумать, в первую очередь – неясное происхождение девушки. Арман заглянул Дезире в глаза и отмахнулся. Ему напомнили, что у нее нет имени. Но какое это имело значение, когда он мог дать ей одно из старейших и достойнейших имен Луизианы? Молодой человек заказал в Париже приданое и изо всех сил сохранял терпение, пока оно не прибыло, после чего Арман и Дезире поженились.
Мадам Вальмонде не видела Дезире и младенца четыре недели. Добравшись до Л’Абри, она, как всегда, содрогнулась при первом взгляде на него. Это было печальное место, много лет не знавшее облагораживающего присутствия хозяйки: старый месье Обиньи женился и схоронил супругу во Франции, ибо она слишком любила свою родину, чтобы ее покинуть. Островерхая черная крыша дома походила на капюшон монаха, надвинутый на широкие галереи, которые опоясывали оштукатуренное желтое здание. У стен росли большие, величественные дубы, и их густолиственные раскидистые ветви точно облачали строение в рясу. Под стать усадьбе Обиньи-младший тоже был суровым властителем, и при нем негры забыли про веселье, царившее во времена добродушного и снисходительного прежнего хозяина.
Молодая мать поправлялась медленно. Она вытянулась во весь рост на кушетке, утопая в мягком белом муслине и кружевах. Тут же, у нее на руке, лежал ребенок, заснувший у груди. Рядом с окном сидела желтокожая нянюшка, обмахивавшаяся веером.
Дородная мадам Вальмонде нависла над Дезире и поцеловала ее, на мгновение нежно сжав в объятиях. После чего обратила взор к младенцу.
– Это не тот ребенок! – с испугом в голосе воскликнула она.
В те времена Вальмонде говорили по-французски.
– Я знала, что тебя удивит, как он вырос, – засмеялась Дезире. – Маленький cochon de lait[132]! Посмотри на его ножки, мамочка, и на ручки, и на ноготки на пальчиках – настоящие ногти! Зандрине пришлось подстригать их сегодня утром. Верно, Зандрина?
Женщина царственно кивнула тюрбаном:
– Mais si, Madame[133]