.
– А как он плачет! – продолжала Дезире. – Просто оглушительно. На днях Арман услыхал его даже из хижины Ла-Бланшей.
Мадам Вальмонде не сводила с малютки глаз. Она взяла его на руки и подошла с ним к тому окну, где было светлее всего. Внимательно осмотрела дитя, после чего столь же испытующе изучила загорелое лицо Зандрины, глазевшей из окон на поля.
– Да, ребенок вырос, изменился, – медленно произнесла мадам Вальмонде, возвращая его матери. – А что говорит Арман?
Лицо Дезире озарилось светом подлинного счастья.
– О, Арман, мне кажется, самый гордый отец в приходе, прежде всего потому, что у него родился сын, продолжатель рода, хотя он и уверяет, что дочку любил бы не меньше. Однако я знаю, что это неправда. Я знаю, он говорит это, чтобы доставить мне удовольствие. И вот еще что, мамочка, – добавила она, притягивая к себе голову мадам Вальмонде и переходя на шепот, – с тех пор, как родился малыш, Арман никого еще не наказал – ни единого человека. Даже негритенка, который соврал, будто ошпарил ногу, чтобы отлынивать от работы, – он лишь рассмеялся и заметил, что мальчишка большой прохвост. О, мамочка, я так счастлива, и это пугает меня.
Дезире сказала правду. Женитьба, а затем и рождение сына заметно смягчили повелительный и суровый нрав Армана Обиньи. Именно это делало нежную Дезире такой счастливой, ибо она отчаянно любила его. Когда муж хмурился, она трепетала, но все же обожала его. Когда он улыбался, она не просила у Господа большей милости. Впрочем с того дня, как Арман влюбился в нее, его смуглое привлекательное лицо нечасто искажали сердитые гримасы.
Однажды, когда малышу было около трех месяцев, Дезире проснулась с убеждением, что в воздухе витает нечто угрожающее ее покою. Поначалу оно было слишком неотчетливым, а потому трудноуловимым: одни лишь тревожные предчувствия, загадочные ухмылки чернокожих, неожиданные визиты дальних соседей, которые едва могли придумать оправдание своему приезду. Затем – странная, ужасная перемена в поведении мужа, о которой Дезире не осмелилась его спрашивать. Заговаривая с ней, Арман отводил глаза, в которых прежний огонь любви, казалось, уже погас. Он часто отсутствовал, а если же бывал дома, безо всяких извинений избегал общества жены и ребенка. А когда ему приходилось иметь дело с рабами, в него будто вселялся дух Сатаны. Дезире чувствовала себя смертельно несчастной.
Однажды жарким днем она сидела у себя в комнате, одетая в пеньюар, и вяло пропускала сквозь пальцы пряди длинных шелковистых каштановых волос, ниспадавших ей на плечи. Полуобнаженное дитя спало в своей великолепной, походившей на пышный трон колыбельке красного дерева с атласным пологом. Рядом стоял маленький квартерон, один из братьев Ла-Бланш, тоже полуобнаженный, и медленно обмахивал ребенка веером из павлиньих перьев. Устремив на сына печальный отсутствующий взгляд, Дезире пыталась проникнуть сквозь грозный туман, который, как ей давно казалось, сгущался вокруг нее. Она снова и снова переводила взгляд со своего ребенка на стоящего рядом мальчугана и обратно. Внезапно у нее вырвался возглас, который она не смогла сдержать. Кровь застыла у нее в жилах, а на лице выступил липкий пот.
Дезире попыталась заговорить с маленьким квартероном, но поначалу не смогла издать ни звука. Услыхав свое имя, мальчик поднял глаза и увидел, что его хозяйка указывает на дверь. Он положил большой, пышный веер и послушно удалился, осторожно ступая босыми ногами по натертому до блеска полу. Дезире же продолжала недвижно сидеть, не сводя взгляда с младенца, и на лице ее был написан испуг.
Вскоре в комнату вошел муж, не замечая Дезире, подошел к столу и начал перебирать лежавшие на нем бумаги.
– Арман, – позвала его молодая женщина голосом, который мог бы сразить его, будь он человеком. Но он не откликнулся. – Арман, – повторила она. Затем встала и, пошатываясь, приблизилась к нему. – Арман, – снова выдохнула она, сжимая его руку, – посмотри на нашего сына. Что это значит? Скажи мне.
Мужчина холодно, но вежливо разжал и отвел стиснувшие его руку пальцы.
– Скажи мне, что это значит! – в отчаянии крикнула Дезире.
– Это значит, – небрежно ответил он, – что ребенок не белый. Это значит, что ты тоже не белая.
Быстрое осознание всего, чем грозило ей это обвинение, придало Дезире непривычную смелость.
– Это ложь, это неправда, я белая! Посмотри на мои волосы, они каштановые, а глаза – серые, Арман, ты же знаешь, что они серые. И кожа у меня светлая! – Женщина схватила мужа за запястье. – Взгляни на мою руку, она белее твоей, Арман! – истерически рассмеялась она.
– Такая же белая, как у Ла-Бланша, – безжалостно возразил тот и вышел, оставив ее вдвоем с сыном.
Когда Дезире смогла держать в руке перо, она отправила мадам Вальмонде полное отчаяния письмо: «Матушка, мне говорят, что я не белая. Арман сказал мне, что я не белая. Ради бога, скажи им, что это неправда. Ты ведь знаешь, что это неправда. Я умру. Я должна умереть. Я не смогу жить, будучи столь несчастной».
Пришедший ответ был столь же краток: «Родная моя Дезире, возвращайся домой, в Вальмонде, к своей матери, которая любит тебя. Приезжай с ребенком».
Получив это письмо, Дезире пошла с ним в кабинет мужа и положила его на стол, за которым сидел Арман. И застыла, точно каменное изваяние: безгласная, белая, неподвижная.
Он молча пробежал послание холодным взглядом. И ничего не сказал.
– Мне уезжать, Арман? – спросила Дезире пронзительным от мучительного предчувствия голосом.
– Да, уезжай.
– Ты хочешь, чтобы я уехала?
– Да, хочу.
Арман считал, что всемогущий Господь поступил с ним жестоко и несправедливо, и ему казалось, что, пронзая сердце своей жены, он в какой-то мере отплачивает Ему тем же. Кроме того, из-за оскорбления, которое Дезире невольно нанесла его дому и его имени, он разлюбил ее.
Женщина отвернулась, словно оглушенная ударом, и медленно побрела к двери, надеясь, что он окликнет ее.
– Прощай, Арман, – простонала она.
Обиньи не ответил. То был последний удар, который он наносил судьбе.
Дезире отправилась на поиски сына. Зандрина расхаживала с ним по сумрачной галерее. Молодая женщина, ничего не объясняя, взяла малыша из рук няни и, спустившись по ступеням, встала под ветви вечнозеленого дуба.
Был октябрьский день, солнце только начало клониться к закату. На мирных полях негры собирали хлопок.
Дезире не переоделась, оставшись в тонком белом капоте и шлепанцах. Она не покрыла волосы, и ее каштановые пряди сверкали в солнечных лучах золотистым блеском. Она не пошла той широкой проезжей дорогой, что вела к далекой плантации Вальмонде, а зашагала по пустынной стерне, ранившей ее нежные ноги в изящных шлепанцах и разрывавшей в клочья ее тонкое одеяние.
Она исчезла среди тростника и ив, которыми заросли берега глубокой, медлительной байю, и не вернулась.
Несколько недель спустя в Л’Абри происходила любопытная сцена. Посреди чисто подметенного заднего двора пылал большой костер. Арман Обиньи сидел в просторной прихожей, откуда открывался вид на это зрелище; именно он выдал полудюжине негров топливо для поддержания огня.
На этот погребальный костер, которому уже скормили бесценное layette[134], была возложена изящная плетеная люлька со всеми ее элегантными принадлежностями. Затем туда же были брошены шелковые, а в придачу к ним бархатные и атласные платья; кружева и вышивки; шляпки и перчатки, ведь приданое было редкостного качества.
Напоследок осталась небольшая пачка писем – простодушные каракули, которые Дезире отправляла Арману в дни их помолвки. В выдвижном ящике, из которого он вытащил эти послания, оказался обрывок одного из писем. Но оно принадлежало не Дезире. Это был клочок старого письма его матери отцу. Арман прочел его. Мадам Обиньи возносила хвалу Богу за благословенную любовь ее мужа. «Но прежде всего, – писала она, – я день и ночь благодарю милосердного Господа за то, что он так устроил нашу жизнь, чтобы наш дорогой Арман никогда не узнал, что его любящая мать принадлежит к расе, заклейменной проклятием рабства».
В поисках индюшек
Из принадлежащего мадам стада пропали три лучшие бронзовые индейки. Приближалось Рождество, и, вероятно, именно по этой причине после обнаружения недостачи переполошился даже месье. Сию весть принес в дом сын Северена, который в полдень увидел в полумиле вверх по байю стадо, в котором не хватало трех птиц. По сообщениям других, урон оказался даже больше. И уже около двух часов пополудни общественность была так взволнована этим происшествием, что на поиски исчезнувших индюшек были брошены все имеющиеся в доме силы, несмотря на то что начал накрапывать холодный дождь.
Горничная Алиса отправилась вниз по реке, а дворовый мальчик Полиссон – вверх по байю. Остальные прочесывали поля. Артемизе же отдали довольно туманный приказ «тоже пойти поискать».
Артемиза – личность в некоторых отношениях экстраординарная. На вид ей от десяти до пятнадцати лет, голова ее по форме и облику напоминает пасхальное яйцо цвета темного шоколада. У нее почти исключительно односложная речь и большие круглые стеклянные глаза, которые она таращит, точно невозмутимый египетский сфинкс.
На следующее утро после того, как я прибыла на плантацию, меня разбудил звон посуды у моего изголовья. Это была Артемиза, принесшая кофе.
– На улице холодно? – спросила я, чтобы завести беседу, и пригубила из крошечной чашечки чернильно-черный кофе.
– Да, мэм.
– Где ты спишь, Артемиза? – продолжила я расспросы с прежним намерением разговорить ее.
– Впереди. – Именно так она и сказала, совершив при этом своеобразное движение рукой, напоминавшее работу насоса, – с его помощью она обычно указывает направление. Артемиза имела в виду, что спит в передней.
В другой раз она явилась с охапкой дров, свалила их в очаг, повернулась и, сложив руки на груди, уставилась на меня.