– Это мадам послала тебя развести огонь, Артемиза? – поспешила спросить я, чувствуя себя неуютно под этим взглядом.
– Да, мэм.
– Очень хорошо, приступай.
– Спички! – только и произнесла она.
В моей комнате не оказалось спичек, и девочка, очевидно, сочла, что первое же, причем не слишком серьезное, препятствие сразу снимает с нее всякую личную ответственность. Ее непостижимым повадкам можно было бы посвятить много страниц, однако вернемся к поискам индюшек.
Целый день участники поискового отряда возвращались домой по одному и по двое в довольно-таки потрепанном состоянии. Все они приносили неутешительные известия. Птицы как сквозь землю провалились. Артемиза, отсутствовавшая около часа, наконец проскользнула в переднюю, где собралось все семейство, и со скрещенными на груди руками и задумчивым видом застыла у камина. По благодушному выражению ее лица можно было понять, что у нее, по-видимому, имеются кое-какие сведения, которыми она сможет поделиться, если получит толчок в форме вопроса.
– Ты нашла индюшек, Артемиза? – незамедлительно осведомилась мадам.
– Да, мэм.
– Ты, Артемиза? – закричала тетушка Флоринди, кухарка, проходившая через переднюю с партией свежеиспеченного белого хлеба. – Она врет, госпожа, как пить дать врет! Ты нашла индюшек? Где ты торчала все это время? Ты же снова пряталась за курятником! Стояла там не шелохнувшись. Не заговаривай мне зубы, девочка, не заговаривай мне зубы!
Артемиза же только таращилась на тетушку Флоринди с невозмутимым спокойствием.
– Я не собиралась на нее доносить, но после ее вранья мне ничего другого не оставалось!
– Оставьте ее в покое, тетушка Флоринди, – вмешалась мадам. – Где индюшки, Артемиза?
– Тама… – лаконично ответила Артемиза и помахала рукой, словно качая ручку насоса.
– Где это – «там»? – несколько нетерпеливо переспросила мадам.
– В курятнике!
Так оно и оказалось! Трех пропавших индюшек случайно заперли утром в курятнике, когда кормили цыплят. Во время поисков Артемиза по какой-то неизвестной причине спряталась за курятником и услыхала их приглушенное кулдыканье.
Развод мадам Селестен
Выходя по утрам подметать свою маленькую галерею, мадам Селестен всегда надевала элегантные облегающие ситцевые пеньюары. Юрист Пакстон считал, что в сером пеньюаре с изящной складкой Ватто[135], к которому неизменно прилагался розовый бант на шее, она выглядит особенно привлекательной. Когда Пакстон в начале дня проходил мимо, направляясь в свою контору на улице Сен-Дени, мадам Селестен всегда подметала галерею.
Иногда он останавливался и перегибался через забор, чтобы непринужденно пожелать ей доброго утра, покритиковать либо похвалить ее розовые кусты или, когда у него имелось время, выслушать ее. А мадам Селестен обычно было что сказать. Одной рукой подобрав подол своего ситцевого пеньюара, в другой держа метлу и грациозно балансируя ею, она подходила к юристу, старавшемуся как можно удобнее облокотиться на штакетник.
Разумеется, мадам Селестен рассказывала ему о своих бедах. О ее бедах знали все.
– В самом деле, мадам, – заметил ей однажды Пакстон серьезным, рассудительным тоном юриста, – человеческой натуре – женской натуре – не под силу такое выносить. Вот вы трудитесь не покладая рук – (она покосилась на свои розовые пальцы, видневшиеся сквозь прорехи растянувшихся замшевых перчаток) – шьете, даете уроки музыки, беретесь за любую работу, чтобы прокормить себя и двух малышей.
При перечислении превратностей ее судьбы хорошенькое личико мадам Селестен просияло от удовольствия.
– Ваша правда, судья. За последние четыре месяца я не видела ни одного пятицентовика – ни единого! – о котором могла бы сказать, что его дал или прислал мне Селестен.
– Негодяй! – пробормотал себе в бороду Пакстон.
– И pourtant[136], – продолжала женщина, – говорят, что в Александрии он зарабатывает кой-какие деньги, когда хочет.
– Надо думать, вы не виделись с ним несколько месяцев? – предположил адвокат.
– Прошло добрых полгода с тех пор, как я видела Селестена в последний раз, – призналась мадам.
– Вот именно, я же говорю: он практически бросил вас, он не в состоянии вас содержать. Я бы ничуть не удивился, узнав, что он дурно обращался с вами.
– Ну, вы же понимаете, судья, – уклончиво кашлянула женщина, – чего ожидать от пьющего человека? Если бы вы знали, какие обещания он мне давал! Ах, будь у меня столько долларов, сколько обещал мне Селестен, мне бы не пришлось работать, je vous garantis[137].
– По моему мнению, мадам, вы сделаете глупость, если будете терпеть все это и дальше, когда существует бракоразводный суд, способный освободить вас.
– Вы уже говорили об этом, судья, я собираюсь поразмыслить насчет развода. Полагаю, что вы правы.
Мадам Селестен поразмыслила насчет развода, после чего упомянула об этом, и Пакстон серьезно заинтересовался этим вопросом.
– Знаете, что касается развода, судья, – сказала мадам Селестен, поджидавшая его в то утро, – я разговаривала со своими родными и друзьями, и вот что я вам скажу: все они против развода.
– Само собой; в нашем креольском обществе этого следовало ожидать, мадам. Я предупреждал, что вы столкнетесь с неприятием и вам придется сопротивляться ему.
– О, не бойтесь, я буду сопротивляться! Маман утверждает, что это позор и подобного в семье еще не бывало. Но маман хорошо так говорить. Разве ей когда-нибудь приходилось трудно? Она велит мне непременно сходить посоветоваться с отцом Дюшероном – это мой духовник, понимаете ли. Что ж, я схожу, судья, чтобы потрафить маман. Но ни один духовник в мире не заставит меня теперь мириться с поведением Селестена.
Пару дней спустя мадам Селестен снова поджидала Пакстона на галерее.
– Знаете, судья, я опять насчет развода.
– Да, да, – подхватил юрист, с удовольствием подмечая в ее карих глазах и изгибе красивого ротика признаки решимости. – Вероятно, вы повидались с отцом Дюшероном и вновь вынуждены были сопротивляться неприятию.
– О, то была превосходная отповедь, уверяю вас. Я думала, что разглагольствованиям о греховном проступке и дурном примере не будет конца! Он говорит, что умывает руки. Я должна идти к епископу.
– Надеюсь, вы не позволите епископу разубедить вас, – пробормотал Пакстон с беспокойством, которого сам не мог объяснить.
– Вы меня еще не знаете, судья, – рассмеялась мадам Селестен, отвернулась и взмахнула метлой, давая понять, что беседа окончена.
– Ну, мадам Селестен, что епископ? – Пакстон стоял, держась за расшатанные планки штакетника.
Мадам его не заметила.
– А, это вы, судья? – И женщина устремилась к нему с empressement[138], которая не могла не польстить.
– Да, я повидалась с монсеньором, – начала мадам. По многозначительному выражению ее лица Пакстон уже понял, что она не поколебалась в своей решимости. – Ах, он весьма красноречив. В Накитошском приходе второго такого краснобая не сыщешь. Я не выдержала и расплакалась, когда он говорил со мной о моих трудностях, рассказывал, как он меня понимает и как сочувствует мне. Даже вас, судья, тронули бы его рассуждения о шаге, который я хочу предпринять, о его опасности, искусительности. О том, что долг католички – терпеть до последнего. И о том, что я должна вести жизнь в уединении и самоотречении. Все это он и внушал мне.
– Но, как вижу, не поколебал вашего решения, – рассмеялся успокоенный Пакстон.
– Совершенно верно, – с чувством отозвалась мадам Селестен. – Епископ не ведает, что значит быть женой такого человека, как Селестен, и терпеть его поведение, как терплю я. Сам папа римский больше не заставит меня терпеть, если вы говорите, что по закону я имею право избавиться от Селестена.
С Пакстоном произошла заметная перемена. Он выбросил свой рабочий пиджак и стал надевать на службу воскресный костюм. Озаботился чистотой своей обуви, воротничка и галстука. Начал с небывалым дотоле тщанием расчесывать и подравнивать усы. А кроме того, обзавелся глупой привычкой предаваться мечтам, вышагивая по улицам старого городка. Было бы весьма недурно взять себе жену, мечтал Пакстон. И занять это милое, священное место могла лишь прелестная мадам Селестен, как ныне она занимала его мысли. Возможно, в старом Накитоше им будет неуютно, но мир, безусловно, столь велик, что для них найдется пристанище и за пределами этого городка.
И когда однажды утром Пакстон приблизился к дому мадам Селестен и заметил ее за розовыми кустами, как обычно, вооруженную метлой, сердце его отчего-то забилось с перебоями. Она уже убрала галерею и крыльцо и теперь подметала маленькую кирпичную дорожку, окаймленную фиалковым бордюром.
– Доброе утро, мадам Селестен.
– А, это вы, судья? Доброе утро.
Пакстон ждал. Мадам как будто тоже. Наконец она нерешительно заговорила:
– Знаете, судья, насчет этого развода. Я тут подумала… Полагаю, вам теперь лучше не упоминать про развод.
Ручкой метлы она чертила на своей затянутой в перчатку ладони круги и пристально рассматривала их. Пакстону показалось, что лицо ее необычайно порозовело, но, может быть, то были лишь отблески розового банта у нее на шее.
– Да, полагаю, вам лучше не упоминать. Видите ли, судья, вчера вечером Селестен вернулся домой. И клятвенно пообещал мне, что начнет все с чистого листа.
Любовь на Бон-Дьё
На уютной веранде примыкавшего к церкви коттеджа отца Антуана давно сидела юная девушка, ожидая его возвращения. Был канун пасхального воскресенья, и священник с самого полудня выслушивал исповеди тех, кто готовился на следующий день праздновать Пасху. Никакого нетерпения девушка, казалось, не проявляла. Напротив, она умиротворенно откинулась на спинку обнаруженного ею там большого кресла и сквозь плотную завесу лиан исподтишка наблюдала за прохожими, время от времени появлявшимися на деревенской улице.