Лали покинула церковь одной из последних. Шагая по чисто выметенной дорожке, которая вела на улицу, она с радостным любопытством разглядывала группы мужчин и девушек, весело собиравших под мелиями пасхальные яйца.
Среди них был и Азенор; когда он увидел, что Лали идет по дорожке совсем одна, то подошел к ней и с улыбкой протянул свою шляпу, в тулье которой лежали красиво раскрашенные яйца.
– Вы, наверное, забыли принести яйца, – сказал он. – Возьмите немного у меня.
– Non, merci[143], – покраснев, слегка отшатнулась от него Лали.
Но Азенор настойчиво протягивал ей шляпу. Тогда весьма польщенная девушка склонила над ней свою хорошенькую головку, однако выбрать из такого множества красивых яиц ей явно было не под силу. И Азенор сам выбрал для нее яйцо – розовое, усеянное белыми листочками клевера.
– Вот, – сказал он, протягивая его Лали, – по-моему, это самое красивое, к тому же оно выглядит крепким. Я уверен, оно побьет все остальные. – И молодой человек шутливо протянул ей другое яйцо, торчавшее у него из кулака, чтобы она испытала на нем силу своего.
Но девушка отказалась. Она не станет рисковать своим прелестным яичком. После этого Лали ушла, даже не заметив, что девушки, которых Азенор оставил, чтобы подойти к ней, с любопытством разглядывают ее.
Вновь вернувшись к ним, молодой человек едва ли оказался готов к ожидавшему его приему и был поражен.
– С чего вдруг ты заговорил с этой девицей? Она же настоящая оборванка, – сказала ему одна из них.
– Кто это говорит? Кто сказал, что она оборванка? Если мужчина – я наломаю ему бока! – вспылил юноша.
Услышав это, все расхохотались.
– А если сказала леди, Азенор? Что будешь делать? – насмешливо спросила другая.
– Это не леди. Леди не скажет подобного о бедной девушке, которую даже не знает.
Азенор отвернулся и, переложив все свои яйца в шляпу стоявшего рядом мальчугана, зашагал прочь с церковного двора. Он ни разу не остановился, чтобы перемолвиться словечком с празднично одетыми мужчинами, стоявшими перед лавками, или женщинами, садившимися на лошадей и в экипажи либо группками шедшими домой пешком.
Молодой человек срезал путь через хлопковое поле, простиравшееся за городком, и вскоре быстрым шагом добрался до своего жилища. Это был приветливый дом с несколькими комнатами и множеством окон, наполненный свежим воздухом; рядом находилась мастерская. От дома к дороге полого спускалась широкая лужайка с деревьями.
Азенор вошел в кухню, где добродушная пожилая негритянка резала за столом лук и шалфей.
– Транкилина, – отрывисто произнес он, – через некоторое время мимо пройдет одна молодая девушка. Она одета в синюю юбку и белый корсаж, на голове у нее вуаль. Я хочу, чтобы ты вышла на дорогу и, когда она появится, усадила ее отдохнуть на скамью и спросила, не желает ли она чашку кофе. Я видел, что она причащалась, а значит, сегодня не завтракала. Все прочие, кто явился в городок к причастию, были приглашены в гости. Видя такую низость, и заболеть недолго.
– И вы хотите, чтобы я спустилась к воротам и вот так, напрямки, спросила ее, не желает ли она кофе? – недоуменно проговорила Транкилина.
– Мне все равно, спросишь ты ее напрямик или нет, только сделай, как велено.
Когда на дороге появилась Лали, Транкилина стояла, перегнувшись через ворота.
– Добрый день, – поздоровалась женщина.
– Добрый день, – откликнулась девушка.
– Не попадался вам на дороге рыжий теленок с черными пятнами, мисси?
– Нет, рыжий с черными пятнами не попадался. Mais там, за поворотом, я видела маленького белого теленка на привязи.
– Это не тот. Тот был рыжий. Надеюсь, он упал с обрыва и сломал себе шею. Поделом ему будет! Но откуда вы, деточка? Уж больно измученный у вас вид. Присядьте-ка вон на ту скамью и позвольте мне угостить вас чашечкой кофе.
Сгоравший от нетерпения Азенор уже собрал поднос, на котором стояла дымящаяся чашка café au lait[144] и лежали намазанные маслом и джемом толстые ломти хлеба. Когда в кухню снова вошла Транкилина, он лихорадочно искал что-то.
– Транкилина, куда делась половина куриного пирога, которая оставалась вчера в garde manger[145]?
– Какого-такого куриного пирога? В какой garde manger?! – рявкнула негритянка.
– Как будто у нас в доме несколько garde manger, Транкилина!
– Вы совсем как старая мадам Азенор! Думаете, куриный пирог будет храниться вечно? Когда еда портится, я ее выбрасываю. У меня, Транкилины, так заведено!
Азенор смирился – а что еще ему оставалось? – и отослал неполный, как ему казалось, поднос Лали.
Молодой человек дрожал при мысли о том, что сделал, – он, у кого нервы обычно были крепче стали. Не рассердится ли она, если что-нибудь заподозрит? Обрадуется ли, если узнает? Что она скажет Транкилине? И передаст ли ему Транкилина в точности, что́ сказала Лали и какой у нее при этом был вид?
Сегодня, в воскресенье, Азенор не работал. Вместо этого он, по своему обыкновению, взял книжку и читал ее, сидя под деревом, начиная с первого удара вечернего колокола, слабо донесшегося из-за полей, и до самого анжелюса[146]. Все это время! Молодой человек перевернул много страниц, но не прочитал ни одной. Карандашом он выводил на поле каждой страницы «Лали» и нежно повторял это имя про себя.
Азенор видел Лали на мессе и в следующее воскресенье, и через неделю. Однажды он прошелся с нею и показал ей короткий путь через хлопковое поле. В тот день девушка была очень веселой и сообщила ему, что пойдет работать – бабушка ей разрешила. Она собиралась мотыжить землю в полях месье Ле Бло вместе с его работниками. Азенор стал ее отговаривать, и когда она захотела узнать причину, молодой человек не смог ей ответить, лишь отвернулся и начал смущенно и сердито обрывать цветы с росшей у изгороди бузины.
Потом они остановились в том месте, где Лали намеревалась перелезть через изгородь, чтобы попасть с поля на дорогу. Азенор хотел сказать ей, что дом, стоявший неподалеку, принадлежит ему, но не решился, ведь именно там ее накормили в то утро, когда она была голодна.
– Так вы говорите, ваша бабушка разрешила вам выйти на работу? Она не позволяет вам работать, donc? – Молодой человек хотел расспросить Лали о ее бабушке и не сумел придумать другого способа подступиться к теме.
– Бедная старая grand-mère[147]! – ответила она. – Не думаю, что она всегда понимает, что делает. Иногда ворчит, что я не лучше ниггера, и гонит меня работать. В другой раз говорит, будто знает, что я стану такой же оборванкой, как мама, заставляет меня сидеть на месте, и кажется, будто она убьет меня, если я шелохнусь. А сама хочет лишь одного: день и ночь бродить по лесу. У нее, бедной grand-mère, с головой не в порядке. Я это точно знаю. – Лали говорила тихо, с запинками, будто каждое слово причиняло ей боль.
Азенор отчетливо ощущал ее страдания, точно видел их въяве. Он хотел что-нибудь сказать ей, что-нибудь сделать для нее. Но одно только присутствие девушки совершенно парализовывало его – лишь пульс у него бешено стучал, когда она находилась рядом. Такое несчастное, убогое маленькое существо!
– Я буду ждать вас здесь в следующее воскресенье, Лали, – сказал Азенор, когда их уже разделяла изгородь, и подумал, что произнес нечто очень смелое.
Но в следующее воскресенье она не пришла. Ее не было ни в назначенном месте встречи на дороге, ни на мессе. Отсутствие Лали, которого Азенор совершенно не ожидал, сразило его. Под вечер, когда молодой человек уже не мог выносить тревоги и замешательства, он подошел к забору отца Антуана и перегнулся через него. Священник собирал с розовых кустов слизней.
– Та молодая девушка с Бон-Дьё, – сказал Азенор, – ее сегодня не было на мессе. Полагаю, ее бабушка забыла о вашем предостережении…
– Нет, – качнул головой священник. – Я слышал, девочка заболела. Бютран говорит мне, что несколько дней назад она слегла, перетрудившись в поле. Завтра я пойду ее проведать. Сходил бы сегодня, если б мог.
«Девочка заболела» – это было все, что услышал и понял из слов отца Антуана Азенор. Он повернулся и твердой поступью зашагал прочь, как человек, который после бессмысленных колебаний внезапно решается действовать.
Азенор прошел мимо своего дома, точно это место не имело к нему никакого отношения. Он проследовал по дороге дальше, в лес, в котором в тот день на его глазах скрылась Лали. Здесь царил сумрак, ибо солнце клонилось к закату и ни единый луч его уже не мог проникнуть сквозь густую лесную листву.
Теперь, когда Азенор был на пути к дому Лали, он пытался понять, почему не ходил туда раньше. Молодой человек частенько заглядывал к другим девушкам в деревне и соседней округе – почему же не к ней? Ответ таился в самой глубине его сердца, и он едва осознавал его. Азенора удерживал страх – опасение встретиться с ее безотрадной жизнью лицом к лицу. Он не знал, сумеет ли это вынести.
Но теперь он наконец шел к ней. Лали была больна. Он поднимется на ветхое крыльцо, которое едва помнил. Без сомнения, к нему выйдет мадам Зидор, чтобы узнать о его намерениях, и он скажет ей, что отец Антуан послал его узнать, как чувствует себя мамзель Лали. Нет! Зачем приплетать отца Антуана? Он просто смело встанет перед ней и скажет: «Мадам Зидор, мне стало известно, что Лали больна. Я пришел узнать, правда ли это, и повидаться с ней, если можно».
Когда Азенор добрался до лачуги, в которой обитала Лали, день бесследно канул. После захода солнца быстро сгустились сумерки. Мох, свисавший с огромных ветвей вечнозеленого дуба, образовывал на фоне неба, где на востоке уже всходила большая круглая луна, фантастические силуэты. За байю, на болоте, сотни заунывных голосов выводили свою колыбельную. В лачуге же стояла гробовая тишина.