Азенор несколько раз постучал в плотно прикрытую дверь, не получив ответа. Наконец он подошел к одному из маленьких незастекленных оконец, затянутому грубой москитной сеткой, и заглянул в комнату.
В свете косого лунного луча молодой человек увидел распростертую на кровати Лали, однако мадам Зидор нигде не было.
– Лали! – тихо позвал он. – Лали!
Девушка слегка шевельнула головой на подушке. Тогда Азенор смело открыл дверь и вошел.
На убогой кровати, застеленной заплатанным ситцевым одеялом, лежала Лали. Ее хрупкое тело было лишь наполовину прикрыто единственным предметом одежды, который на ней имелся. Так как одну руку она засунула себе под подушку, Азенор коснулся другой ее руки. Та оказалась горячей, как огонь, и лоб тоже. Всхлипывая, молодой человек опустился рядом с девушкой на колени и стал называть ее своей любовью, своей душой. Он умолял Лали сказать хоть слово, взглянуть на него. Но она лишь бессвязно пробормотала, что весь хлопок на полях превратился в золу, а кукурузные побеги горят.
Он задыхался от любви и горя, видя ее такой, но вместе с тем ощущал и гнев: злость на самого себя, на отца Антуана, на людей на плантации и в деревне, которые обрекли беспомощное создание на страдания, а может, и гибель. Поскольку Лали молчала, не возвышая свой голос для того, чтобы жаловаться, они считали, что она страдает не больше, чем способна вынести.
Но люди, конечно, не совсем уж бессердечны. Где-то должен найтись человек, сохранивший дух Христов. Отец Антуан назовет ему такую женщину, и он унесет Лали к ней, вызволит девушку из этой атмосферы смерти. Азенор спешил забрать ее отсюда. Ему чудилось, что каждый миг промедления таит в себе новую опасность, угрожающую ее жизни.
Он укутал обнаженные конечности Лали грубым одеялом и взял ее на руки. Она не сопротивлялась. Ей как будто не хотелось вынимать руку из-под подушки. Когда Лали все же сделала это, Азенор увидел, что она бережно, но крепко сжимает в пальцах подаренное им красивое пасхальное яйцо! Он тихо вскрикнул от радости, когда понял, что это означает. Если бы девушка часами висела у него на шее, рассказывая о своей любви к нему, это и то убедило бы его не больше, чем подобное свидетельство ее чувства. Азенору показалось, будто некие таинственные узы внезапно связали их сердца воедино.
Ему уже не было нужды ходить от двери к двери, умоляя принять Лали на попечение. Отныне она принадлежала ему. Теперь Азенор знал, где ее место, под чьим кровом она найдет пристанище, чьи руки ее защитят.
И Азенор, держа на руках свою возлюбленную, зашагал по лесу уверенной поступью пантеры. В какой-то момент до него донеслась издали странная песнь – возможно, обращенная к луне, – которую затянула, собирая хворост, мадам Зидор. Один раз он остановился в том месте, где по камням струилась прохладная вода, чтобы омыть горячие щеки, руки и лоб Лали. До этого юноша ни разу не прикоснулся к ней губами. Но теперь, когда его внезапно охватил безумный страх из-за того, что девушка не узнаёт его, он инстинктивно прильнул поцелуем к ее пересохшим, пылающим устам. И поцелуй длился до тех пор, пока целительная влажность его губ не сообщила ее губам мягкость и упругость.
Тогда Лали узнала его. Она не сказала ему об этом, но ее окостеневшие пальцы, крепко сжимавшие пасхальный подарок, разжались. Девушка обвила рукой его шею, яйцо упало на землю, и он все понял.
– Сиди подле нее, Транкилина, – велел Азенор дома, уложив Лали на свою кровать. – А я пойду за доктором и за отцом Антуаном. Не потому, что она умирает, – поспешно добавил он, заметив благоговейный ужас, появившийся на лице негритянки при упоминании о священнике. – Она будет жить! Неужели ты думаешь, что я позволю своей жене умереть, Транкилина?
Лока
Это была девочка-метиска, едва прикрытая лохмотьями. Расспрашивавшим ее дамам из Кружка совместных усилий она сообщила, что зовут ее Лока, а откуда она родом, ей невдомек, известно лишь, что с байю Чокто.
Однажды она появилась у черного хода «устричного салуна» Фробиссена в Накитоше и попросила поесть. Фробиссен, филантроп-практик, тут же нанял ее мыть бокалы.
У нее это получалось плохо: она била слишком много бокалов. Но поскольку за разбитые бокалы Фробиссен взыскивал с нее, он не возражал, покуда она не начала бить их о головы его клиентов. Тогда он схватил ее за запястье и притащил в Кружок совместных усилий, заседание которого проходило за углом. Это было весьма деликатно со стороны Фробиссена, ибо он вполне мог отвести ее в полицейский участок.
Лока, представшая в своих красных ситцевых обносках перед внимательными взорами кружка, не была красавицей. Нечесаные жесткие черные волосы обрамляли широкое смуглое лицо без единой привлекательной черты, если не считать весьма недурных глаз. Взгляд их, хоть и осоловелый, был вполне искренним. Эта рослая девица была костиста и неуклюжа.
Сколько ей лет, она не знала. Жена священника прикинула, что, вероятно, около шестнадцати. Жена судьи сочла, что это не имеет значения. Жена доктора порекомендовала вымыть и переодеть девушку, прежде чем за нее возьмутся, пусть даже на словах. Это предложение поддержано не было. Окончательное избавление от Локи являлось делом срочным и непростым.
Кто-то упомянул про исправительное учреждение. Остальные возразили.
Мадам Лабальер, жена плантатора, была знакома с живущим в нескольких милях отсюда акадийским семейством Падю, которое, по ее мнению, могло бы приютить девушку к выгоде всех заинтересованных сторон. Акадийка – женщина достойная, многодетная мать, сама выполняющая всю работу по дому. Муж ее – скромный земледелец. У Падю Лока не только научится трудиться, но и получит подобающее нравственное воспитание.
И дело уладилось. Все согласились с женой плантатора, что это один шанс из тысячи, и Локу отправили посидеть на крыльце, пока кружок разбирает следующий вопрос повестки дня.
Впервые очутившись среди маленьких Падю, Лока испугалась, что ненароком передавит ребятишек – так много их было, к тому же ноги ее, обутые в прочные башмаки, которыми снабдил ее дамский кружок, были точно налитые свинцом.
Мадам Падю, маленькая черноглазая воинственная особа, расспрашивала девушку в свойственной ей резкой, прямолинейной манере:
– Как вышло, что ты не говоришь по-французски, а?
Лока пожала плечами.
– Я не хуже других говорю по-английски и немного на языке чокто, – виновато ответила она.
– Ma foi[148], чокто ты можешь забыть. По мне, чем скорее, тем лучше. Если будешь покладистой, не слишком ленивой и дерзкой, мы как-нибудь да поладим. Vrai sauvage ça[149], – пробормотала женщина себе под нос, после чего принялась посвящать Локу в ее новые обязанности.
Сама мадам Падю была неутомимой труженицей, по мнению ее добродушного супруга и детей куда более хлопотливой, чем было необходимо и желательно. Медлительность и неповоротливость Локи выводили ее из себя. Напрасно месье Падю убеждал жену:
– Она ведь еще ребенок, не забывай, Тонтина.
– Она vrai sauvage, вот и все. Ее приходится понукать, – был единственный ответ Тонтины на это увещевание.
И действительно, девушка так долго возилась со всяким заданием, что ее надо было постоянно подгонять, чтобы она выполнила то количество дел, которого требовала от нее Тонтина. Кроме того, к работе Лока относилась с тупым безразличием, которое не могло не раздражать. Стирала ли она, мыла ли полы, пропалывала ли огород, занималась ли по воскресеньям с детьми уроками и катехизисом – все одно.
Лишь когда ей доверили заботу о малыше Бибине, Лока отчасти стряхнула с себя апатию. Она очень привязалась к ребенку. И неудивительно, ведь что это был за младенец! Такой здоровенький, такой толстенький и умильный! А как он сжимал между своими пухлыми кулачками широкое лицо Локи, как неистово кусал ее за подбородок твердыми беззубыми деснами! Как подскакивал у нее в руках, словно на пружинках! Девушка смеялась над его ужимками благотворным звонким смехом, который было приятно слышать.
И вот однажды Локу оставили нянчиться с Бибином совсем одну. Любезный сосед, недавно ставший обладателем прекрасного нового шарабана, сразу после полуденной трапезы проезжал мимо и предложил взять все семейство на прогулку в город. Предложение показалось еще более заманчивым оттого, что Тонтина давно собиралась сделать кое-какие приобретения. Возможностью обеспечить детей обувью и летними шляпками пренебречь было нельзя. И все уехали. Все, кроме Бибина, который остался качаться в своей branle в компании одной лишь Локи.
Эта branle представляла собой круг из прочной хлопчатобумажной материи, надежно, но свободно закрепленный на большом прочном обруче, подвешенном на трех тонких шнурах к крюку в стропиле галереи. Ребенку, который не качался в branle, неведомо подлинное детское блаженство. Крюки, к которым можно было подвесить эти качели, имелись в каждой из четырех комнат дома. Нередко branle выносили на улицу, под деревья. Но сегодня она качалась под сенью открытой галереи, а Лока сидела рядом, время от времени слегка подталкивала качельку, которая медленно вращалась, навевая сон. Бибин до последнего сучил ножками и агукал. Но Лока напевала монотонную колыбельную, branle раскачивалась взад-вперед, теплый воздух приятно овевал малютку, и вскоре Бибин крепко заснул. Увидев это, Лока тихонько опустила москитную сетку, чтобы защитить спящего младенца от вторжения многочисленных насекомых, роившихся в летнем воздухе.
Как ни странно, никакой работы для Локи не было: скоропалительно уехавшая Тонтина для сего непредвиденного случая ничего не припасла. Со стиркой и глажкой управились, полы были натерты, комнаты прибраны, двор подметен, куры накормлены, овощи собраны и вымыты. Делать было абсолютно нечего, и Лока предавалась праздным мечтам. Удобно устроившись во вместительном кресле-качалке, она лениво обводила взглядом окрестности. Справа над купой деревьев возвышались остроконечные крыши и длинная труба лабальеровского парового хлопкоочистителя. Никакого другого жилья видно не было, не считая двух-трех низеньких хижин далеко за рекой, которые едва можно было разглядеть.