Те оцепенели от изумления.
– Вы оба дураки, Було и Булотта! – заорала Серафина. – Отправились покупать обувь, а домой вернулись босиком, как и уходили!
Було побагровел. Он молча опустил голову и смущенно посмотрел на свои босые ноги, а затем на прекрасные прочные башмаки, которые держал в руке. Он как-то не подумал об этом. Булотта тоже несла свои туфли в руке, но какие это были туфли – блестящие, на изящнейших каблучках, с великолепнейшими пряжками. Однако девочка была не из тех, кто теряется или конфузится, отнюдь.
– Ты ожидала, что мы с Було потратим деньги зря? – с убийственным высокомерием усмехнулась она. – Думаешь, мы купили обувь для того, чтобы сразу же испортить ее, перепачкав в пыли? Comment!
И дети пошли в дом, повесив носы. Все, кроме Булотты, которая осталась хозяйкой положения, и Серафена, которому было все равно.
Ради массы Шушута
– А теперь, молодой человек, вы должны хорошенько запомнить – и сделать это своим девизом: «С дядей Сэмом шутки плохи». Понятно? Теперь вам известно, какие наказания полагаются за шутки с дядей Сэмом. Пожалуй, это все, что я должен был сказать. Итак, завтра в семь утра вы должны быть здесь как штык, чтобы принять на себя ответственность за мешок с почтой Соединенных Штатов.
Этими словами завершилось чрезвычайно высокопарное обращение клутьевильского почтмейстера к юному Арману Вершетту, которому было поручено доставлять почту из деревни на железнодорожную станцию, находившуюся на расстоянии трех миль.
Арман (или Шушут[156], как все предпочитали его называть, следуя креольской привычке давать прозвища) слушал этого человека с некоторым нетерпением, в отличие от сопровождавшего его негритянского мальчика. Ребенок внимал каждому слову путаного наставления с глубочайшим уважением и благоговением.
– Сколько вы будете получать, масса Шушут? – спросил он, когда ребята вдвоем пошли по деревенской улице, причем негритенок немного отставал.
Паренек был очень черен и слегка кособок, он едва доходил своему спутнику, чью одежду донашивал, до плеча. Впрочем, Шушут был высок для своих шестнадцати лет и держался очень прямо.
– Ну, я буду получать тридцать долларов в месяц, Уош. Что ты на это скажешь? Лучше, чем мотыжить хлопок, верно? – И юноша с торжествующим оттенком в голосе рассмеялся.
Однако Уош не смеялся, он был слишком поражен важностью этих новых обязанностей, слишком ошеломлен видением внезапного богатства, которое в его понимании являли собой тридцать долларов в месяц. И к тому же отчетливо осознавал огромный груз ответственности, который несла с собой новая должность. Внушительное жалованье закрепляло впечатление, произведенное словами почтмейстера.
– Вы будете получать такие деньжищи? Ну и ну! Как думаете, что скажет мадам Вершетт? С нею точно случится припадок, когда она это услышит.
Однако когда мать Шушута услышала о выпавшей сыну удаче, никакого припадка с ней не случилось. Правда, исхудалая белая рука, которую она положила на черные кудри юноши, слегка задрожала, и на утомленных глазах выступили слезы умиления. Ей казалось, что для ее мальчика, оставшегося без отца, с этим шагом начнутся лучшие времена.
Они жили в самом конце маленькой французской деревушки, представлявшей собой два длинных ряда очень старых фахверковых домов по двум сторонам пыльной дороги. Их пристанищем был коттедж, такой маленький и неказистый, что его просто нельзя было именовать домом.
Все были добры к мадам Вершетт. Соседи забегали по утрам, чтобы помочь ей с работой – она не много могла сделать сама. Частенько к ней заглядывал добрый пастырь, отец Антуан, чтобы посидеть с нею и невинно посплетничать.
Сказать, что Уош любил мадам Вершетт и ее сына, – значит плохо владеть языком и не уметь подобрать название для беззаветной преданности. Он поклонялся женщине так, словно она уже была ангелом в раю.
Шушут был чудесный юноша, его нельзя было не любить. Сердце его было столь же горячим и жизнерадостным, как лучи южного солнца. Если Шушута и отличало злополучное качество, забывчивость – вернее, беспечность, – никому не хотелось осуждать за это юношу, ибо она казалась неотъемлемой частью его счастливой, беззаботной натуры. И зачем тогда нужен был этот преданный пес, Уош, как не для того, чтобы всегда следовать за массой Шушутом по пятам и бо́льшую часть времени служить его руками, ушами и глазами?
Одной прекрасной весенней ночью Шушут, направляясь на станцию, ехал верхом по дороге, идущей вдоль реки. Громоздкая почтовая сумка, лежавшая перед ним на седле, была почти пуста, ведь клутьевильская почта в лучшем случае оказывалась скудной и маловажной. Но Шушут этого не знал. И вообще думал он не о почте. Его мысли занимало одно: как приятна жизнь этой восхитительной весенней ночью.
На дороге с равными промежутками стояли хижины; света в них в этот поздний час по большей части не было. Но когда Шушут приблизился к одной из них, более вычурной, чем прочие, то услыхал звуки скрипки и увидел в окнах огни. Хижина находилась так далеко от дороги, что когда юноша придержал лошадь и вгляделся в темноту, то не сумел узнать танцующих, мелькавших в распахнутых дверях и окнах. Но ему было известно, что это танцы у Гро-Леона, разговоры о которых он слышал от парней всю неделю. Почему бы ему не зайти на минутку на порог и не перекинуться с танцующими парой слов?
Шушут спешился, привязал лошадь к столбу изгороди и направился к дому.
В длинном низком помещении с грубыми, почерневшими от копоти и времени потолочными балками толпились и стар и млад. На высокой каминной полке горела единственная керосиновая лампа, да и то не слишком ярко. В дальнем углу, на помосте из досок, уложенных на две бочки из-под муки, сидел дядюшка Бен, который играл на визгливой скрипке и выкрикивал «фигуры».
– А! Вот и Шушут! – крикнул кто-то.
– Эй! Шушут!
– Как раз вовремя, приятель: мисс Леонтине нужна пара.
– Приглашайте ваших дам! – пробасил дядюшка Бен, и Шушут, изящно заложив одну руку за спину, другую протянул мисс Леонтине, отвесив ей глубокий поклон.
Шушут был повсеместно известен как искусный танцор. В то мгновение, когда он ступил в круг, все присутствующие будто встрепенулись. Дядюшка Бен с удвоенной энергией затянул свое:
– Внимание! Сперва вперед и назад!
Зрители придвинулись ближе к танцующим, чтобы поглазеть на замечательное зрелище в исполнении Шушута – увидеть, как он тянет носок, как выполняет «голубиное крыло», едва касаясь ногами пола.
– Чтобы показывать па, нужен Шушут! – с чувством глубокого удовлетворения провозгласил Гро-Леон, обращаясь ко всей аудитории.
– Вы гляньте, гляньте на него! Говорю вам, старому Бену придется попотеть, если он хочет поспеть за Шушутом!
Похвалы и лесть неслись со всех сторон, пока от славословий, которыми осыпали юношу, голова у него не начала кружиться под стать ногам.
За окнами виднелись темные лица негров, их яркие глаза, жадно рассматривавшие происходящее внутри, сверкали, а громкий хохот смешивался со звуками музыки и разговоров, и без того оглушительными.
Время летело быстро. В хижине было душно, но, кажется, никто не обращал на это внимания. Дядюшка Бен теперь выкрикивал фигуры нараспев:
– Направо и налево по кругу! Поворачиваем!
Шушут с улыбкой повернулся к мисс Фелисии, стоявшей слева от него, и протянул ей руку, как вдруг до его слуха донеслось не что иное, как долгий, душераздирающий гудок локомотива! И прежде, чем этот вой смолк, Шушута уже не было. Мисс Фелисия так и осталась стоять с протянутой рукой, остолбенев от изумления.
Это гудел подъезжавший к станции поезд, а Шушут находился в целой миле от нее, если не больше! Юноша понимал, что опоздал и не сумеет наверстать это расстояние; но гудок был грубым напоминанием о том, что он забыл свои обязанности.
Однако надо сделать все, что в его силах. Шушут бросился на дорогу, к тому месту, где оставил лошадь. Но лошадь исчезла, а вместе с ней и мешок с почтой Соединенных Штатов!
На миг Шушут застыл, оглушенный ужасом. Затем в его голове молнией пронеслось видение, от которого его затошнило: позор, которым он покрыл себя на этом ответственном посту, нищета, вновь ставшая его уделом, и дорогая матушка, вынужденная делить с ним и то и другое.
Юноша в отчаянии повернулся к нескольким неграм, которые последовали за ним, когда он, как безумный, выскочил из дома.
– Кто видел мою лошадь? Скажите, что вы сделали с моей лошадью?
– Кто, по-вашему, умыкнул лошадь? – буркнул Гюстав, угрюмого вида мулат. – Прежде всего вы не имели права оставлять ее на дороге.
– Сдается мне, я только что слыхал на дороге стук копыт, верно, дядюшка Джейк? – отважился подать голос второй.
– Ничего я не слыхал – совсем ничего, только как этот пустобрех Бен дерет глотку будто оглашенный.
– Ребята! – крикнул Шушут вне себя от волнения. – Достаньте мне лошадь, и быстро, кто-нибудь! Мне нужна лошадь! Позарез! Я дам два доллара первому, кто приведет мне лошадь.
Совсем рядом, на участке, примыкавшем к хижине дядюшки Джейка, паслась его маленькая креольская лошадка, пощипывая по краям и под изгородью прохладную, сырую траву.
Негр привел ее к юноше. Ничего не сказав, Шушут одним прыжком очутился на спине животного. Ему не нужны были ни седло, ни уздечка, ведь в округе почти не было лошадей, которых не учили повиноваться простым движениям тела наездника. Вскочив на лошадь, юноша в неистовом порыве подался вперед, наклонившись к самой гриве животного и коснувшись ее щекой. Он выкрикнул «Хей!», и лошадь, словно охваченная внезапным безумием, тотчас сорвалась с места, окутав изумленных чернокожих облаком пыли.
Что за дикая скачка это была! С одной стороны находился берег реки, местами крутой и обрывистый, с другой непрерывно тянулись заборы – то ровные ряды аккуратного штакетника, то коварная колючая проволока, местами – зигзагообразная изгородь. Ночь была темная, лишь звезды испускали слабый свет. Не было слышно ни звука, кроме дробного перестука копыт по твердому проселку, тяжелого дыхания животного и лихорадочного «хей, хей!», которое издавал юноша, когда ему казалось, будто скорость снижается. Время от времени из темноты выскакивала бродячая собака, лаяла и бросалась в бесплодную погоню.