– На дорогу, на дорогу, Негодница! – задохнулся Шушут, потому что лошадь в дикой скачке опасно приблизилась к обрыву над рекой, так что под ее летящими копытами осыпался берег. Лишь отчаянным рывком в сторону животное спасло себя и всадника от падения в воду.
Шушут едва ли понимал, куда он так исступленно стремится. Им просто что-то двигало: то ли страх, то ли надежда, то ли безысходность. Он мчался на станцию, ибо ему, разумеется, казалось, что это первое, что необходимо предпринять. Оставалась слабая надежда, что его собственная лошадь сорвалась с привязи и добровольно убежала туда. Но эту надежду почти уничтожила уверенность в обратном, охватившая его в тот момент, когда он увидел среди собравшихся рядом с домом Гро-Леона негров «вора Гюстава».
– Хей! Хей, Негодница!
Впереди замелькали огни железнодорожной станции, и бешеная скачка Шушута подошла к концу. Подъехав к станции, Шушут с внезапной странной безучастностью придержал лошадь. На его пути появилась низкая изгородь. Еще недавно юноша преодолел бы ее одним махом, ведь для Негодницы это не представляло трудности. А теперь он легким галопом добрался до ее конца, чтобы проехать через находившиеся там ворота. По мере приближения к станции мужество его слабело и сердце падало.
Он спешился и, держа лошадь за гриву, с некоторым трепетом подошел к молодому начальнику станции, который осматривал какой-то груз, сложенный у путей.
– Мистер Хадсон, – запинаясь, пробормотал Шушут, – вы не видали где-нибудь поблизости мою лошадь? И… и мешок с почтой?
– Ваша лошадь в безопасности, в лесу, Шушут. Почтовый мешок уже на пути в Новый Орлеан…
– Слава богу! – выдохнул юноша.
– Но этот ваш бедный чернокожий дурачок, похоже, порешил себя.
– Уош? О, мистер Хадсон! Что… что с Уошем?
– Мальчишка там, внутри, на моем матрасе. Он ранен, и ранен тяжело, вот в чем штука. Видите ли, прибыл скорый десять сорок пять, а он почти не стоит, состав как раз отправлялся, и тут, господи помилуй, на всех парах примчался этот ваш парнишка, точно за ним гнался сам нечистый. Вы же знаете, как раскочегаривается двадцать второй; а этот бесенок скакал чуть не под колесами. Я закричал на него. Мне невдомек было, что он задумал, и разрази меня гром, если он не забросил почтовую сумку аккурат в вагон! Куда там до него Буффало Биллу. Потом Искра шарахнулась, и Уоша отбросило от борта, как резиновый мячик, и он валялся в канаве, пока мы не занесли его внутрь. Я телеграфировал доктору Кэмпбеллу, чтобы он приехал на четырнадцатом и сделал для малого все, что в его силах.
Хадсон рассказывал удрученному юноше об этих событиях, пока они шли к дому.
Внутри, на низком топчане, лежал, тяжело дыша, маленький негритенок. В преддверии смерти его черное лицо осунулось и посерело. После того как его уложили на постель, он желал одного: чтобы никто больше к нему не прикасался. Несколько собравшихся в комнате мужчин и цветных женщин смотрели на него с жалостью, смешанной с любопытством. Когда Уош увидел Шушута, он закрыл глаза, и по его маленькому тельцу пробежала дрожь. Окружающие решили, что он умер. Задыхающийся Шушут опустился рядом с мальчиком на колени и взял его за руку.
– О, Уош, Уош! Зачем ты это сделал? Что тебя побудило, Уош?
– Масса Шушут, – прошептал несчастный так тихо, что никто, кроме его друга, не смог его расслышать, – я шел по большаку мимо дома массы Гро-Леона и увидел, что рядом привязана Искра с почтой. У меня не было ни минуты – клянусь, масса Шушут, ни минуты, – чтобы сбегать за вами. Почему голова так кружится?
– Неважно, Уош; молчи, не надо говорить, – умолял его Шушут.
– Вы не сердитесь, масса Шушут?
В ответ юноша лишь сжал ему руку.
– Не было ни минуты, вот я и вскочил на Искру – я никогда так не мчался. Я поскакал рядом… с поездом… и бросил мешок. Заметил, что попал, а дальше, кроме удара, ничего не помню до той минуты, пока не увидал, как вы скачете сюда по дороге. Может, мадам Арман знает, – пробормотал он еле слышно, – как сделать, чтобы… голова так не кружилась. Мне непременно надо поправиться, потому что кто же… еще… присмотрит за массой Шушутом?
Визит в Авойель
Каждый, кто возвращался из Авойеля, рассказывал о Ментине одно и то же. Cher Maître![157] Как же она изменилась! И детей там больше, чем она может осилить: уже целых четверо. Жюль добр только к самому себе. Они редко посещают церковь и никогда никому не наносят визитов. Живут в нищете, под стать обитателям соснового леса. Дудус частенько слышал эту историю, в последний раз – не далее как сегодня утром.
– Хо-а! – крикнул он своему мулу, стоявшему в середине хлопковой борозды.
Молодой человек с раннего утра ходил за плугом и вдруг решил, что с него хватит. Он сел на мула и уехал в конюшню, а плуг с отполированным лезвием так и остался глубоко вонзенным в красную почву Кейн-ривер. Голова у Дудуса пухла от воспоминаний и внезапных побуждений, которые теснились и крутились в мозгу с тех пор, как он услышал последнюю историю о Ментине.
Дудус хорошо знал, что семь лет назад Ментина вышла бы за него замуж, если бы из Авойеля не явился Жюль Тродон и не пленил ее своими красивыми глазами и сладкими речами. Тогда Дудус покорился судьбе, ведь счастье Ментины было для него превыше собственного. Но теперь она испытывала безысходную, всепоглощающую, невыносимую нужду в маленьких жизненных благах. Так ему говорили люди. И почему-то именно сегодня Дудус не мог спокойно с этим мириться. Он чувствовал, что должен увидеть то, о чем все говорили, собственными глазами. Он обязан постараться помочь ей и ее детям, если это возможно.
В ту ночь Дудус не мог уснуть. Он лежал с открытыми глазами, наблюдая за лунным светом, ползущим по голому полу его комнаты, прислушиваясь к казавшимся теперь непривычными и странными звукам в тростниках, росших по берегам байю. Но к утру Ментина предстала перед ним такой, какой он видел ее в прошлый раз, – в белом подвенечном платье и фате. Она смотрела на него умоляющими глазами и протягивала ему руки, ища защиты – и, как ему почудилось, спасения. Этот сон все решил. На следующий день Дудус отправился в Авойель.
Дом Жюля Тродона находился в одной-двух милях от Марксвилла. Он состоял из трех комнат, расположенных в ряд и выходивших на узкую галерею. В тот летний день, когда Дудус около полудня приблизился к этому жилищу, оно имело убогий и обветшалый вид. При его появлении у ворот собаки, разразившись неистовым лаем, сбежали вниз по ступеням, как будто намереваясь броситься на него. Двое смуглых босоногих маленьких детей, мальчик и девочка, стояли на галерее и тупо таращились на незнакомца.
– Окликните собак, – попросил их Дудус, но они продолжали таращиться.
– На место, Плутон! На место, Ахилл! – раздался пронзительный голос женщины, вышедшей из дома с болезненным ребенком одного-двух лет на руках.
Через мгновение она уже узнала его.
– Mais Дудус, это ты, comment! Скажи мне кто-нибудь про это еще утром!.. Принеси стул, малыш Жюль. Это миста Дудус из Накитоша, где когда-то жила твоя мамочка. Mais ты совсем не изменился! Ты хорошо выглядишь, Дудус!
Дудус медленно, сдержанно пожал Ментине руку и неловко опустился на обитый кожей стул, положив широкополую фетровую шляпу на пол рядом с собой. Ему было очень неуютно в суконном воскресном пиджаке, который он надел.
– У меня есть дело, которое призвало меня в Марксвилл, – начал молодой человек, – и я сказал себе: «Tiens[158], ты не можешь проехать мимо и не повидаться с ними».
– Par exemple! Что скажет Жюль! Mais ты хорошо выглядишь, ты совсем не изменился, Дудус.
– И ты хорошо выглядишь, Ментина. Все та же прежняя Ментина.
Дудус жалел, что у него не хватает таланта врать поувереннее.
Ментина беспокойно заерзала и, нащупав на плече булавку, застегнула ею лиф своего старого платья в том месте, где не хватало пуговицы. Ребенка она усадила себе на колени. Дудус тоскливо гадал, признал бы он Ментину при случайной встрече. Ее милые, веселые карие глаза совсем не изменились, но фигура, которая выглядела такой стройной в подвенечном платье, прискорбно расплылась. Смуглое лицо с пергаментной кожей было ужасающе худым. Вокруг глаз и рта появились морщины, иные настолько глубокие, словно их нанесла старость.
– И как там у вас дела? – спросила Ментина высоким голосом, который от постоянных криков на детей и собак приобрел визгливость.
– Все хорошо. В этом году в деревне довольно мало болеют. Но тебя ждут, все время ждут, Ментина.
– Перестань, Дудус, это невозможно, с этаким-то жалким, истощенным клочком земли, который достался Жюлю. Он говорит: еще один такой год – и он его продаст.
Дети стояли, прижавшись к матери с обеих сторон, их испытующие взгляды были прикованы к Дудусу. Он безуспешно пытался подружиться с ними. Потом с поля домой вернулся Жюль на муле, на котором пахал, и привязал его за воротами.
– Тут Дудус из Накитоша, Жюль, – окликнула мужа Ментина, – он зашел повидаться с нами en passant[159].
Жюль поднялся на галерею, и мужчины пожали друг другу руки: Дудус – вяло, как и Ментине, Жюль – с некоторым бахвальством и показной сердечностью.
– Ну, ты счастливчик, – воскликнул он с самодовольным видом, – если можешь вот так, encore[160], разъезжать по округе! Ты бы не мог этого делать, если бы тебе нужно было кормить полдюжины ртов, allez[161].
– Non, j’te garantis![162] – с громким смехом согласилась Ментина.
Дудус опять поморщился, как и мгновение назад после бессердечного намека Жюля. Муж Ментины за эти семь лет, безусловно, ничуть не изменился, разве что раздался, стал сильнее, красивее. Но Дудус не сказал ему этого.