После полдника, состоявшего из отварной солонины, кукурузного хлеба и патоки, Дудусу ничего не оставалось, как вслед за Жюлем уйти.
У ворот родители застигли маленького сына в опасной близости от копыт мула. Мальчугана хорошенько разбранили и отчитали.
– Думаю, ему нравятся лошади, – заметил Дудус. – Он похож на тебя, Ментина. У меня дома есть маленькая лошадка, – обратился он к ребенку, – которая мне не нужна. Я пришлю ее тебе. Это отличный, выносливый мустанг. Ты просто будешь пускать его пастись на травке и иногда давать ему немного кукурузы. К тому же он покладистый, да. Вы с мамой по воскресеньям сможете ездить на нем в церковь. Hein! Хочешь?
– Что скажешь, Жюль? – спросил отец.
– Что скажешь? – эхом отозвалась Ментина, которая стояла в воротах, качая на руках ребенка. – ‘Tit sauvage, va![163]
Дудус пожал всем руки, даже малышу, и они с Жюлем, оседлавшим мула, направились в противоположные стороны. Молодой человек пребывал в изумлении. Из-за слез, которые он изо всех сил сдерживал в течение последнего часа и которые теперь ослепляли его, он споткнулся о кочку.
Давным-давно, когда Ментина была молода и привлекательна, Дудус любил ее и обнаружил, что любит до сих пор. В день ее свадьбы он постарался выбросить из головы все тяжкие мысли о ней и полагал, что ему это удалось. Но ныне бедняга любил ее как никогда. Любил потому, что она лишилась своей красоты. Потому, что нежный цветок ее юности грубо растоптали. Потому, что она в некотором роде пала. Он любил ее потому, что она была Ментиной, любил отчаянно, как мать любит больного ребенка. Ему хотелось оттолкнуть этого мужчину в сторону, забрать Ментину и ее детей и заботиться о них до конца жизни.
Через одну-две минуты Дудус оглянулся на Ментину, стоявшую у ворот с ребенком на руках. Но та уже отвернулась от него. Она смотрела вслед своему мужу, который направлялся в поле.
Волшебник из Геттисберга
Это случилось совсем недавно, на днях. Был апрельский вечер, и тени уже начали удлиняться.
Бертран Дельманде, красивый смышленый паренек лет четырнадцати, а может, пятнадцати, сидел верхом на маленькой креольской лошадке, на каких обычно ездят мальчишки в Луизиане, когда под боком нет ничего получше. Перед тем он охотился и вез ружье перед собой.
Обидно констатировать, что Бертран был не так подавлен, как следовало бы вследствие событий, происшедших незадолго до того. На минувшей неделе его отозвали из колледжа Гран-Кото домой, на плантацию Бон-Акёй. Мальчик застал отца и бабушку в унынии из-за финансовых трудностей, ожидавших некой юридической развязки, которая могла привести к его окончательному отчислению из школы. Сегодня, сразу после раннего обеда, взрослые вдвоем уехали по этому самому делу в город и должны были отсутствовать до позднего вечера. А Бертран оседлал Пикаюна и отправился на долгую прогулку, которой жаждало его сердце. Теперь он возвращался и уже приблизился к началу огромной, густой шиповниковой изгороди, обозначавшей границу Бон-Акёй, на которой мерцало множество белых роз.
Вдруг на повороте лошадь исступленно шарахнулась от чего-то находившегося прямо под изгородью. Сперва Бертрану почудилось, что это куча тряпья. Но это оказался бродяга, сидевший на широком плоском камне.
Бертран не питал слезливого почтения к бродягам как к классу, только сегодня утром он вытурил с плантации одного такого типа, который бесчинствовал под кухонным окном. Но этот босяк был стар и немощен. У него была длинная, белая, как свежеочищенный хлопок, борода, и когда Бертран наткнулся на него, тот был занят тем, что зажимал рану на голой пятке пучком травы.
– Что случилось, старик? – участливо осведомился паренек.
Бродяга поднял на него растерянный взгляд, но не ответил.
«Что ж, – подумал Бертран, – раз уж решено, что когда-нибудь я сделаюсь врачом, пора бы начинать практиковать».
Он спешился и осмотрел поврежденную ступню. На ней обнаружилась жуткая рана. По большей части Бертран действовал под влиянием порывов. К счастью, порывы его не были дурными. Итак, он как можно проворнее и быстрее усадил старика верхом на Пикаюна, а сам взял лошадь под уздцы и повел по узкой дороге. С одной ее стороны высилась высокая и плотная стена темно-зеленой живой изгороди. С другой простиралось широкое поле, где между ровными бороздами хлопка и молодой кукурузы то тут, то там посверкивали блестящие мотыги, которыми орудовали негры.
– Это штат Луизиана, – дрожащим голосом выговорил бродяга.
– Верно, Луизиана, – ободряюще подтвердил Бертран.
– Да, я знаю. Со времен Геттисберга[164] я исходил их все. Порой бывало слишком жарко, порой слишком холодно… а с этой пулей в голове… Вы не помните? Нет, Геттисберга вы не помните.
– Да уж, не слишком отчетливо, – засмеялся Бертран.
– Это госпиталь? Это ведь не фабрика, да? – спросил бродяга.
– Место, куда мы направляемся? Нет, это плантация Дельманде – Бон-Акёй. Мы уже пришли. Погодите-ка, я открою ворота.
И эта необычная компания вошла во двор с задней стороны усадьбы, недалеко от дома. Толстая чернокожая женщина, сидевшая прямо у порога хижины и разбиравшая кучку ржавого мха, увидев их, крикнула:
– Кого это ты притащил во двор, парень?! Кто там у тебя на лошади?
Ответа она не получила: Бертран не обратил внимания на ее вопрос.
– Большой вроде парень, в школу ходит! Где твое разумение? – продолжала она, всем видом демонстрируя негодование, после чего пробормотала себе под нос: – Мадам Бертран и масса Сент-Анж этого не вынесут, уж я-то знаю, не вынесут. Ишь! Если он отведет его на галерею, то усадит в качалку своего папаши!
Именно так мальчик и поступил: устроил бродягу в уютном уголке веранды, а сам отправился на поиски бинтов, чтобы перевязать его рану.
Слуги выказали крайнее неодобрение. Горничная последовала за Бертраном в комнату его бабушки, где он проводил свои изыскания.
– Зачем ты рвешь на куски бабушкину одежду, парень? – заохала она своим высоким сопрано.
– Мне нужны бинты.
– Так почему не попросишь бинты у меня и не оставишь бабушкины вещи в покое? Послушай-ка меня, ты должен избавиться от этого бродяги, который сидит там, рядом со столовой. Когда пропадет серебро, обвинят не тебя, а меня.
– Серебро? Чепуха, Синди. Этот человек ранен. И разве ты не видишь, что он не в своем уме?
– Не больше, чем я. Не хотела бы я доверить ключ от кладовой тому, кто не в своем уме, – заключила она, презрительно пожав плечами.
Однако протеже Бертрана в своих лохмотьях оказался столь неприступным, что мальчик решил оставить его в покое до возвращения отца, после чего попросить разрешения отвести несчастного в баню, а затем переодеть его в чистую, свежую одежду.
Итак, когда Сент-Анж Дельманде и его мать вернулись из города, в углу веранды с невозмутимым довольством расположился старый бродяга.
Сент-Анж был смуглым худощавым мужчиной средних лет с чувствительным лицом и обильной проседью в густых черных волосах, его мать – тучной женщиной, весьма энергичной для своих шестидесяти пяти лет.
Оба явно пребывали в удрученном настроении. Они привезли с собой маленькую девочку, дитя единственной дочери мадам Дельманде, которая была замужем и жила в городе – вероятно, ради того, чтобы это милое создание немного подбодрило их.
Мадам Дельманде и ее сын были поражены, обнаружив в своих владениях столь малоприятного незваного гостя. Однако Бертран несколькими пылкими словами успокоил их и отчасти примирил с присутствием этого человека. Войдя, они прошли мимо него с совершенно безразличным, однако не враждебным видом. На любой большой плантации всегда есть укромный уголок, где на одну-две ночи могут дать приют даже такому отщепенцу, как этот бродяга.
Когда Бертран той ночью отправился в постель, он долго лежал без сна при неярком свете звезд, думая об этом человеке и о том, что услыхал из его уст. Мальчик столько слышал об ужасах Геттисберга, что воспринимал их как нечто пережитое им самим. На поле битвы человек этот получил новое, трагическое рождение. Ибо все его предыдущее существование было сведено на нет. Там, в черной пропасти войны, он родился второй раз и ныне не имел ни друзей, ни родни. Не имел даже имени, которое мог бы назвать своим. Потом он отправился странствовать. Больше половины времени проводил в госпиталях. Трудился, когда мог, голодал, когда приходилось.
Довольно странно, что, обращаясь к Бертрану, бродяга именовал его Сент-Анжем – и не единожды, а каждый раз, когда заговаривал с ним. Это удивляло мальчика. Может, он слышал, как мадам Дельманде называла этим именем своего сына, и просто перепутал?
Так безымянный скиталец добрел до плантации Бон-Акёй, где ему наконец протянули милосердную руку.
Когда на следующее утро семья собралась за завтраком, бродяга уже устроился в кресле в углу, который по милости Бертрана сделался его пристанищем.
Если бы он обернулся, то увидел бы цветник с посыпанными гравием дорожками и нарядными партерами, где этим апрельским утром царило буйство красок и ароматов, но ему больше нравилось глазеть на задний двор, где все было в движении: сновали с орудиями труда мужчины и женщины, носилась взад и вперед, поднимая густую пыль, орава убого одетых маленьких негритят.
Мадам Дельманде могла лишь мельком видеть бродягу через высокое французское окно, возле которого он сидел. Месье Дельманде любезно поговорил с этим человеком. Но и он, и его мать были всецело поглощены своей бедой и беспрестанно обсуждали ее, Бертран же сновал туда-сюда, заботясь о нуждах старика. Мальчик знал, что прислуга будет неохотно выполнять эту обязанность, и решил сам стать виночерпием для бедолаги, за присутствие которого в доме он один нес ответственность.
Однажды, когда Бертран вышел к старику со второй чашкой дымящегося ароматного кофе, тот, кивнув через плечо на столовую, прошептал: