– Про что они там толкуют?
– О, про денежные затруднения, из-за которых нам какое-то время придется экономить, – ответил мальчик. – Что больше всего беспокоит отца и mé-mère[165], так это то, что теперь мне придется бросить колледж.
– Нет, нет! Сент-Анж должен ходить в школу. Война уже кончилась, кончилась! Сент-Анж и Флорентина должны ходить в школу.
– Но если нет денег… – настаивал мальчик с улыбкой человека, потакающего фантазиям ребенка.
– Деньги! Деньги! – пробормотал бродяга. – Война уже кончилась… Деньги, деньги! – Его сонный взгляд скользнул к кущам плодового сада, находившегося за двором, и остановился на них.
Внезапно старик отодвинул стоявший перед ним легкий столик и, схватив Бертрана за руку, встал.
– Сент-Анж, ты должен ходить в школу, – прошептал он. – Война уже кончилась. – Несчастный украдкой оглянулся по сторонам. – Пойдем. Смотри, как бы тебя не подслушали. Как бы негры не подсмотрели. Возьми лопату – ту, маленькую, которой Бак Уильямс выкопал свой пруд. – С этими словами он потащил мальчика за собой вниз по ступеням и размашистой, прихрамывающей походкой уверенно пересек двор.
Под навесом, где можно было найти подобные орудия, Бертран, повинуясь прихоти бродяги, выбрал лопату, и они вдвоем отправились в сад.
Трава здесь была густая, клочковатая и влажная от утренней росы. Персиковые деревья, груши, яблони и сливы были посажены длинными рядами, образовав уютные аллеи. У самого забора тянулась гранатовая шпалера с кирпично-красными восковыми цветами. Поодаль, в центре сада, высился гигантский пекан, который был в два раза толще всех остальных деревьев и, казалось, царил здесь, точно король минувших времен.
Рядом с пеканом Бертран и его проводник остановились. С тех пор как бродяга на веранде схватил своего юного товарища за руку, он не сделал ни единого нерешительного движения. Теперь он подошел к пекану, прислонился спиной к глубокому дуплу и, глядя прямо перед собой, отмерил десять шагов. Потом, резко свернув направо, сделал еще пять шагов. После чего, указав пальцем вниз и взглянув на Бертрана, скомандовал:
– Копай тут. Я сделал бы это сам, кабы не моя раненая нога. Ведь с геттисбергских времен я перелопатил немало земли. Копай, Сент-Анж, копай! Война кончилась, ты должен ходить в школу.
Найдется ли на свете пятнадцатилетний мальчик, который не взялся бы за лопату, даже понимая, что выполняет нелепые указания безумца? Бертран со всем пылом, присущим его возрасту и натуре, пустился в это увлекательное приключение: он копал и копал, разбрасывая по сторонам огромные комья жирной, ароматной земли.
Бродяга, сгорбившись и обхватив свои костлявые колени похожими на когти пальцами, стоял рядом и жадно наблюдал за ритмичными движениями мальчика, ни на миг не отводя пристального взгляда.
– Так-то! – время от времени бормотал он. – Копай, копай! Война кончилась. Ты должен ходить в школу, Сент-Анж.
Глубоко в земле, так глубоко, что туда нельзя было добраться, просто вскопав почву лопатой или вспахав ее плугом, обнаружилась шкатулка. Очевидно, жестяная, размером немногим более коробки для сигар, перевязанная бечевкой, ныне сгнившей и местами изъеденной.
Увидев шкатулку, бродяга не выказал ни малейшего удивления; он просто опустился на колени и вынул ее из тайника, в котором она так долго покоилась.
Бертран выпустил лопату из рук и благоговейно затрепетал перед тем, что предстало его взору. Кто был этот волшебник, что явился к нему в обличье бродяги, отмерил каббалистическими шагами землю его отца и, словно магическими жезлом, ткнул пальцем в то место, где была спрятана шкатулка – а в ней, возможно, сокровища? Это напоминало страницу из книги сказок.
И когда Бертран шел за этим седовласым старцем, который опять уверенно шагал впереди, в его сердце вновь закрались какие-то ребяческие суеверия. Подобное чувство он нередко испытывал в детстве, сидя в хижине какого-нибудь негра при таинственном свете очага и слушая рассказы о ведьмах, являвшихся по ночам, чтобы творить страшные заклинания.
Мадам Дельманде никогда не бросала привычку собственноручно мыть свое серебро и изящный фарфор. Когда завтрак кончился, она села, поставив перед собой ведерко с теплой мыльной водой, принесенное Синди, и положив рядом кипу мягких льняных салфеток. Ее маленькая внучка стояла рядом с ней, играя, как принято у детей, блестящими ложками и вилками и раскладывая их рядами на полированном столе красного дерева. Сент-Анж стоял у окна и, угрюмо нахмурившись, что-то писал в блокноте.
Каждый из них продолжал заниматься своим делом, когда в столовую ввалился старый бродяга, а за ним по пятам следовал юный Бертран. Старик подошел, встал у края стола напротив того места, где сидела мадам Дельманде, и выпустил шкатулку из рук.
При падении она раскрылась, и из нее, звеня, кувыркаясь, скользя, рекой устремилось золото, чем-то напоминавшее масло; монеты катились по столу, падали на пол, но бо́льшая их часть образовала кучку перед бродягой.
– Вот деньги! – выкрикнул он, погружая старческую руку в самую середину кучки. – Кто сказал, что Сент-Анж не должен ходить в школу? Война кончилась – вот деньги! Сент-Анж, мальчик мой, – повернувшись к Бертрану, с торопливой повелительностью заговорил старик, – скажи Баку Уильямсу, чтобы запряг в коляску Черную Бесс и привез сюда судью Паркерсона.
Того самого судью Паркерсона, что скончался двадцать с лишним лет назад!
– Скажи ему, что… что… – та рука, что не была погружена в золото, потянулась к морщинистому лбу, – что… он нужен Бертрану Дельманде!
Мадам Дельманде при виде этого человека с его шкатулкой и золотом издала пронзительный вскрик вроде тех, какие обычно следуют за ударом ножа. Теперь она лежала на руках у сына, хрипло дыша.
– Твой отец, Сент-Анж… Он воскрес из мертвых!
– Успокойся, мама! – умолял ее мужчина. – У тебя имеется столь верное доказательство его гибели в той ужасной битве, что, возможно, это не он.
– Я узнала его! Я узнала твоего отца, сын мой!
И, высвободившись из его объятий, она, точно раненая змея, поволоклась к тому месту, где стоял старик.
Рука его была до сих пор погружена в золото, на лице по-прежнему алел румянец, который вспыхнул, когда он выкрикнул имя Бертрана Дельманде.
– Муж мой, – выдохнула мадам Дельманде, – ты узнаешь меня… свою жену?
Маленькая девочка весело играла с желтой монеткой.
Бертран стоял почти не дыша, похожий на высеченного из мрамора юного Актеона.
Бродяга долго вглядывался в молящее лицо женщины, после чего отвесил учтивый поклон.
– Мадам, – произнес он, – старый солдат, раненный в битве при Геттисберге, просит любезно оказать ему и двум его маленьким деткам гостеприимство.
Мадам Пелажи
Когда началась война, на Кот-Жуайез стоял представительный особняк красного кирпича, обликом своим напоминавший Пантеон. Его окружала роща величавых вечнозеленых дубов.
Тридцать лет спустя от него остались лишь толстые стены, густо опутанные лианами, сквозь которые кое-где виднелся тусклый красный кирпич. Огромные круглые колонны уцелели, до некоторой степени сохранилось и каменное мощение передней и галереи. На всем протяжении Кот-Жуайез не было другого столь великолепного дома. Все знали об этом, как и о том, что в далеком 1840 году его возведение обошлось Филиппу Вальме в шестьдесят тысяч долларов. Никому не грозила опасность забыть этот факт, пока была жива его дочь Пелажи. Эту царственную седовласую особу пятидесяти лет называли «мадам Пелажи», хотя она была незамужней, как и ее сестра Полина, сущее дитя в глазах мадам Пелажи, – дитя тридцати пяти лет от роду. Сестры обитали вдвоем в трехкомнатном домике, почти под сенью руин особняка. Они жили мечтой, мечтой мадам Пелажи восстановить когда-нибудь старый дом.
Грустно рассказывать о том, как они положили на достижение этой цели свое существование. Как тридцать лет копили доллары и сберегали пятицентовики, а все же не собрали и половины! Но мадам Пелажи была уверена, что у нее впереди еще двадцать лет жизни, а у сестры, по ее расчетам, гораздо больше. А чего только не может случиться за двадцать… за сорок лет?
Частенько в погожие дни сестры вдвоем пили черный кофе, устроившись на вымощенной каменными плитами галерее, кровлей которой служило синее небо Луизианы. Они любили сиживать там в тишине, довольствуясь лишь обществом друг друга и блестящих любопытных ящериц, болтая о старых временах и помышляя о новых, а легкий ветерок шевелил потрепанные лианы на вершинах колонн, где гнездились совы.
– Мы не можем надеяться, что все останется, как было раньше, Полина, – говорила мадам Пелажи. – Вероятно, мраморные колонны в салоне придется заменить деревянными и обойтись без хрустальных канделябров. Ты готова к этому, Полина?
– О да, Sesœur[166], я буду готова.
Бедная маленькая мамзель Полина всегда отвечала «Да, Sesœur», «Нет, Sesœur» или «Как пожелаешь, Sesœur». Ибо что она помнила о той прежней жизни и о былом великолепии?
В ее памяти остались лишь мимолетные проблески, полуосознанные видения юного, небогатого событиями существования, а затем – оглушительный крах. То есть приближение войны, восстание рабов, безумие и суматоха, завершившаяся пожаром, из которого ее благополучно вынесли сильные руки Пелажи и перенесли в бревенчатую хижину, которая по-прежнему служила им домом.
Их брат Леандр помнил больше, чем Полина, и меньше, чем Пелажи. Он предоставил управление большой плантацией со всеми ее воспоминаниями и традициями старшей сестре и уехал жить в города. Это было много лет назад. Теперь дела Леандра часто призывали его в дальние поездки, и его оставшуюся без матери дочь было решено отправить к тетушкам на Кот-Жуайез.
Сестры говорили об этом, прихлебывая кофе на разрушенной галерее. Мамзель Полина была ужасно взволнована, об этом свидетельствовал румянец, пылавший на ее бледном, нервном лице, она беспрестанно сжимала и разжимала свои тонкие пальцы.