– Но что мы будем делать с Малюткой, Sesœur? Где мы ее положим? Как нам ее развлекать? Ах, Seigneur[167]!
– Она будет спать на койке в соседней с нашей спальне, – ответила мадам Пелажи, – и жить той же жизнью, что и мы. Девочка знает, как мы живем и для чего, ее отец рассказал ей об этом. Она знает, что у нас есть деньги и мы могли бы растранжирить их, если бы захотели. Не тревожься, Полина, будем надеяться, что Малютка – настоящая Вальме.
Затем мадам Пелажи с величавой неторопливостью поднялась и отправилась седлать свою лошадь, ведь ей еще предстояло совершить последний за день объезд полей, а мамзель Полина стала медленно пробираться по густой траве к дому.
Приезд Малютки, которая привезла с собой напряженную атмосферу малознакомого внешнего мира, стал потрясением для обеих сестер, наполнив их сонную жизнь. Девушка была почти столь же высока, как ее тетушка Пелажи, в ее темных глазах отражалась радость, как в тихом пруду отражается свет звезд, ее округлые щеки имели оттенок ярко-розовой лагерстремии. Мамзель Полина поцеловала ее и затрепетала. Мадам Пелажи посмотрела ей в глаза испытующим взглядом, который, казалось, искал в живом настоящем сходство с прошлым.
И сестры освободили меж собой место для этой юной жизни.
Малютка решила попытаться приспособиться к тому странному ограниченному существованию, которое, как ей было известно, ожидало ее на Кот-Жуайез. Поначалу все шло довольно гладко. Иногда девушка сопровождала мадам Пелажи в поля, чтобы смотреть, как раскрывается созревший белый хлопок, или считать початки кукурузы на крепких стеблях. Но чаще проводила время с тетушкой Полиной, помогая ей по хозяйству, рассказывая о своем недолгом прошлом или прогуливаясь с нею рука об руку под свисающим с гигантских дубов мхом.
В то лето походка мамзель Полины стала намного бодрее, и глаза ее порой ярко сияли, как у птички, но если Малютки не было рядом, в них светилось лишь тревожное ожидание. Девушка, казалось, отвечала ей взаимной привязанностью и ласково звала ее Tan’-tante[168]. Однако шло время, и Малютка сделалась очень тихой – не вялой, но задумчивой и медлительной в движениях. Затем щеки у нее начали бледнеть, пока не приобрели оттенок бледных соцветий белой лагерстремии, росшей среди руин. Однажды, сидя в их тени, между тетушками, и держа каждую за руку, она промолвила:
– Тетушка Пелажи, я должна вам кое-что сказать, вам и Tan’-tante. – Малютка говорила тихо, но отчетливо и твердо. – Я люблю вас обеих; пожалуйста, помните, что я люблю вас обеих. Но я должна уехать от вас. Я больше не могу жить здесь, на Кот-Жуайез.
По хрупкому телу мамзель Полины пробежала судорога. Малютка почувствовала, как передернулись тонкие пальцы тетушки, переплетенные с ее пальцами. Мадам Пелажи не шелохнулась. Ни один человеческий взор не сумел бы проникнуть в глубины ее души и увидеть испытанное ею удовлетворение. Она осведомилась:
– О чем это ты, Малютка? Твой отец прислал тебя к нам, и я уверена, он желал, чтобы ты осталась.
– Отец любит меня, тетушка Пелажи, и перестанет желать этого, когда узнает. О! – продолжала она, совершая беспокойное движение. – Здесь на меня словно навалилась какая-то тяжесть. Я должна жить другой жизнью, той, которой жила раньше. Я хочу знать, какие вещи происходят в мире изо дня в день, слышать, как их обсуждают. Мне нужна моя музыка, мои книги, мои друзья. Если бы я не знала никакой другой жизни, кроме этой, столь отрешенной, наверное, все было бы по-другому. Если бы я должна была жить такой жизнью, мне следовало бы мужественно переносить невзгоды. Но я не должна; и вам известно, тетушка Пелажи, что вы тоже не обязаны. Мне кажется, – добавила она шепотом, – что я совершаю грех по отношению к самой себе. Ах, Tan’-tante!.. Что случилось с Tan’-tante?
С ней ничего не случилось, всего лишь небольшая слабость, которая скоро пройдет. Полина умоляла не обращать на нее внимания, но ей принесли воды и стали обмахивать пальмовым листом. Однако в ту ночь в тиши спальни мамзель Полина рыдала и не желала, чтобы ее утешали.
Мадам Пелажи обняла ее.
– Полина, моя маленькая сестрица Полина, – умоляла она, – я никогда раньше не видела тебя такой. Ты больше не любишь меня? Разве мы не были счастливы вдвоем, ты и я?
– О да, Sesœur.
– Это потому, что Малютка уезжает?
– Да, Sesœur.
– Значит, она тебе дороже меня! – со жгучей обидой проговорила мадам Пелажи. – Меня – той, кто в день твоего рождения держал тебя на руках и согревал, меня, твоей матери, отца, сестры, которая одна лелеяла тебя! Полина, не говори мне этого.
Мамзель Полина попыталась сказать сквозь рыдания:
– Я не могу объяснить тебе этого, сестра. Я и сама не понимаю. Я люблю и всегда любила тебя, почти так же, как Господа. Но если Малютка уедет, я умру. Я не могу понять… Помоги мне, Sesœur! Она кажется… кажется мне чем-то вроде спасителя, который явился, взял меня за руку и повел куда-то – туда, куда я хочу попасть.
Мадам Пелажи в пеньюаре и шлепанцах сидела у кровати. И держала лежащую в ней сестру за руку, гладя ее мягкие каштановые волосы. Она не произнесла ни слова, и тишину нарушали лишь неумолчные рыдания мамзель Полины. Только один раз мадам Пелажи встала, чтобы выпить апельсиновой воды, которую дала и сестре, точно нервному, раскапризничавшемуся ребенку. Прошел почти час, прежде чем мадам Пелажи заговорила снова. Она сказала:
– Полина, ты должна немедленно прекратить рыдать и лечь спать. Иначе заболеешь. Малютка никуда не денется. Ты меня слышишь? Понимаешь? Она останется, обещаю тебе.
Мамзель Полина не могла ясно уразуметь это, но она безоговорочно верила слову сестры и, успокоенная обещанием и прикосновением сильной, нежной руки мадам Пелажи, заснула.
Увидев, что сестра спит, мадам Пелажи бесшумно поднялась и вышла на узкую, низкую галерею. Она не стала задерживаться там, но торопливым, взволнованным шагом преодолела расстояние, отделявшее их домик от развалин.
Ночь не была темной, ибо ясное небо освещала великолепная луна. Но ни свет, ни тьма не имели для мадам Пелажи никакого значения. Женщина не впервые тайком пробиралась в руины ночью, когда вся плантация спала, но никогда прежде не бывала там с почти разбитым сердцем. Она явилась туда, чтобы в последний раз предаться своим мечтам, полюбоваться видениями, которые до сей поры целиком наполняли ее дни и ночи, и попрощаться с ними.
У самого входа мадам Пелажи ожидало первое из видений: крепкий седовласый старик, упрекавший ее за то, что она так поздно вернулась домой. Дома гости, которых нужно развлекать. Неужто ей это не известно? Гости из города и с близлежащих плантаций. Да, она знает, что уже поздно. Они с Феликсом гуляли и не заметили, как быстро пролетело время. Феликс там, он все объяснит. Он рядом, но ей не хочется слышать, что́ он скажет ее отцу.
Мадам Пелажи опустилась на скамью, куда они с сестрой так часто приходили посидеть. Обернувшись, она заглянула в зияющий провал ближайшего окна. Интерьер руин ярко освещен. Но не лунным светом, ибо он тускл по сравнению с блеском хрустальных канделябров, которые один за другим зажгли бесшумные и почтительные негры. Как ярко сверкают свечи, отражающиеся в полированных мраморных колоннах!
В зале несколько гостей. Вот старый месье Люсьен Сантьен прислонился к одной из колонн и смеется над чем-то, слушая месье Лафирма, так что его жирные плечи сотрясаются от хохота. С ним явился его сын Жюль, – Жюль, который хочет жениться на ней. Пелажи смеется. Она гадает, поговорил ли уже Феликс с ее отцом. Юный Жером Лафирм играет на диване в шашки с Леандром. Маленькая Полина донимает их, мешая играть. Леандр бранит ее. Она начинает плакать, и старая негритянка Клементина, ее няня, которая находится тут же, неподалеку, ковыляет через комнату, чтобы взять и унести девочку. До чего же чувствительная малышка! Однако Полина уже вовсю носится и теперь куда самостоятельнее, чем год-другой назад, когда она падала на каменный пол передней и набивала на лбу огромные шишки. Пелажи огорчалась и сердилась; она приказала принести ковры и шкуры бизонов и толстым слоем застелить плиты, пока малышка не научится уверенно ходить. «Il ne faut pas faire mal à Pauline»[169].
Пелажи произносит это вслух: faire mal à Pauline[170].
Но ее взгляд скользит за пределы салона, в просторный обеденный зал, где теперь растет белая лагерстремия. Ха! Как низко пролетела летучая мышь. Это поразило мадам Пелажи в самое сердце. Она ее не заметила. Она там, в обеденном зале, где ее отец сидит с дружеской компанией за бокалом вина. Как обычно, говорят они о политике.
До чего скучно! Пелажи не раз слышала от них слово «la guerre»[171]. La guerre. Ба! У них с Феликсом найдутся более приятные темы для разговора под дубами или в тени олеандров.
Но они оказались правы! Звук пушечного выстрела в Самтере прокатился по южным штатам, и эхо его было слышно на всем протяжении Кот-Жуайез.
И все же Пелажи в это не верит. Не верит до тех пор, пока Ла-Риканез не встает перед ней, уперев в бока обнаженные черные руки и разражаясь потоком отборной ругани и дерзких оскорблений. Пелажи хочется убить ее.
Но и тогда она не верит. Не верит до тех пор, пока Феликс не приходит к ней в покои над обеденным залом (туда, откуда свисает эта лиана), чтобы попрощаться. Боль, которую причинили ей большие медные пуговицы его новой серой формы, впечатавшиеся в нежную кожу на ее груди, так никогда и не прошла. Пелажи сидит на диване, он рядом с нею, и оба онемели от боли. Эту комнату не станут переделывать. Даже диван будет стоять на том же самом месте, ведь все эти тридцать лет мадам Пелажи рассчитывала, что будет лежать на нем в день, когда придет ее черед умирать.