Кларисса и не подозревала, что Алсе имеет привычку тайно уезжать с плантации, да еще в такой час, ибо была почти полночь. И если бы не красноречивое наличие седельных сумок, она бы вернулась в постель, ограничившись удивлением, досадой и неприятными снами. Однако теперь была не в силах сдержать нетерпение и тревогу. Торопливо отодвинув засовы на двери, выходившей на галерею, девушка вышла наружу и тихонько окликнула старого негра.
– Боже милосердный! – ахнул тот. – Мисс Кларисса! Я было принял вас за привидение!
Он добрался до середины длинной широкой лестницы. Кларисса стояла на верхней площадке.
– Брюс, куда уехал месье Алсе? – спросила она.
– Да вроде как по делам, – ответил Брюс, явно стараясь не сболтнуть лишнего.
– Куда уехал месье Алсе?! – повторила Кларисса, топнув босой ногой. – Я не потерплю ни отговорок, ни неправды, Брюс!
– Не думаю, что я когда-либо говорил вам неправду, мисс Кларисса. Миста Алсе, он совсем пал духом, вот что…
– Куда… он… уехал? Ах, Sainte Vierge! Faut de la patience! Butor, va![181]
– Когда сегодня я был в его комнате и чистил его одежду, – начал негр, берясь за перила лестницы, – он был такой молчаливый и угрюмый. Вот я и говорю: «Вы выглядите так, будто скоро сляжете, миста Алсе». А он мне: «Ты считаешь?» Встает и смотрит на себя в зеркало. Потом подходит к камину, хватает пузырек с хинином, выливает лошадиную дозу себе в ладонь. В мгновение ока глотает эту гадость и запивает ее большим глотком виски, которое держит у себя в комнате, после чего делается весь мокрый, хоть выжимай. И говорит: «Нет, я не собираюсь болеть, Брюс». Затем успокаивается. И добавляет: «Я смогу выйти на бой против любого из всех, кого я знаю, хоть самого Джона Эла Салвана[182]. Но когда против меня выступают сам всемогущий Господь и женщина, это уж слишком». Я ему отвечаю: «Вот именно», пытаясь счистить пятно с лацкана его пиджака. Говорю ему: «Надо бы вам передохнуть, сэр». А он мне: «Нет, мне надо за кем-нибудь приударить, вот что мне надо, и я это сделаю. Собери-ка мне в седельные сумки немного одежды». Так он и сказал. Не волнуйтесь, мисси. Он только съездит проветриться на каджунский бал. Э-э… москиты так и роятся у вас вокруг ног, будто пчелы!
И в самом деле, москиты свирепо атаковали белые ступни Клариссы. На протяжении всего повествования чернокожего слуги она то и дело машинально почесывала ногу об ногу.
– Акадианский бал! – презрительно фыркнула девушка. – Хм! Par exemple! Самое подходящее место для Лабальера! И для того, чтобы побывать на акадианскому балу, ему понадобилась целая седельная сумка, набитая одеждой!
– Ох, мисс Кларисса, идите-ка вы лучше в постель, деточка, и хорошенько выспитесь. Миста Алсе сказал, что вернется примерно через пару недель. Я не могу повторить в лицо юной девице бо́льшую часть тех глупостей, что говорят молодые люди.
Кларисса больше ничего не произнесла, резко повернулась и возвратилась в дом.
– Слишком уж длинный у тебя язык, старый глупый ниггер, – уходя, пробормотал самому себе Брюс.
Алсе, разумеется, явился на бал очень поздно, опоздав к куриному гамбо, которое подали в полночь.
Большая комната с низким потолком – тут ее называли залой – была битком набита мужчинами и женщинами, танцевавшими под звуки трех скрипок. Залу окружали широкие галереи. В одном ее конце находилась комната, где мужчины с серьезными лицами играли в карты. Другая комната, в которой спали младенцы, называлась le parc aux petits[183]. На акадийский бал мог прийти любой белый человек, надо было только заплатить за лимонад, кофе и куриное гамбо. И вести себя как акадиец. Бал давал Гробёф, который устраивал эти балы с юных лет. Теперь же он был уже немолод. За это время Гробёф мог припомнить всего одну передрягу, и та была вызвана американскими железнодорожниками, которые никого тут не знали и не имели никаких дел. «Ces maudits gens du raiderode»[184], – называл их Гробёф.
Приход Алсе Лабальера вызвал волнение даже среди мужчин, которые не могли не восхищаться его «выдержкой» после приключившейся у него беды. Конечно, им было известно, что Лабальеры богаты, что у них немалые средства на востоке, а еще больше в городе. Но, по их мнению, чтобы философски сносить подобные удары, нужно было быть brave homme[185]. Один пожилой джентльмен, имевший обыкновение читать парижские газеты и разбиравшийся в жизни, посмеиваясь, говорил всем и каждому, что поведение Алсе совершенно chic, mais chic[186]. Что у него было больше panache[187], чем у Буланже[188]. Что ж, возможно, так оно и было.
Однако Алсе и виду не подал, что нынче вечером он настроен на гадкие выходки. Один лишь бедный Бобино смутно почувствовал это. Он заметил в красивых глазах Алсе недобрые огоньки, когда молодой плантатор, остановившись в дверях, обвел собравшихся лихорадочным взглядом, одновременно смеясь и болтая с акадийским фермером, стоявшим рядом.
У самого Бобино вид был заурядный и неуклюжий, как и у большинства здешних мужчин. Но молодые женщины были очень красивы. Проходя мимо Алсе, они заглядывали ему в лицо большими темными ласковыми, как у молодых телок, пасущихся на прохладной траве прерий, глазами.
Но настоящей царицей бала была Каликста. Ее белое платье намного уступало изящному и хорошо сшитому наряду Фрони (они с Фрони уже забыли о драке на ступенях церкви и снова сделались подругами), и туфли были не такими щегольскими, как у Озейны, а обмахивалась она носовым платком, поскольку сломала свой красный веер на прошлом балу и ее тетушки и дядюшки не пожелали купить ей новый. Но все мужчины соглашались, что сегодня вечером Каликста хороша как никогда. Какая живость! Какая непринужденность! Какое блестящее остроумие!
– Эй, Бобино! Mais в чем дело? Чего прирос к месту, как корова старой мадам Тины, что увязла в болоте, а?
Этот меткий выпад в адрес Бобино, который, задумавшись о своем, забыл исполнить фигуру танца, вызвал у окружающих взрыв смеха. Молодой человек добродушно присоединился к нему. Лучше получить от Каликсты такой знак внимания, чем вообще никакого. Однако мадам Сюзон, сидевшая в углу, шепнула соседке, что, если бы Озейна вела себя подобным образом, ее бы немедленно посадили в запряженную мулом повозку и отправили домой. Женщины не всегда одобряли Каликсту.
Время от времени в танцах делали короткие перерывы, и пары выходили на галереи, чтобы немного передохнуть и подышать свежим воздухом. Луна на западе уже побледнела, а на востоке еще не было никаких признаков зари. После одного такого перерыва, когда танцующие снова собрались в зале, чтобы возобновить прерванную кадриль, Каликсты среди них не оказалось.
Она сидела в тени на скамейке, и рядом с нею сидел Алсе. Молодые люди дурачились. Он пытался снять с ее пальца маленькое золотое колечко, просто так, забавы ради, потому что ему было нечего делать с ее кольцом, кроме как опять надеть его ей на палец. Но девушка крепко сжала руку в кулак. Алсе сделал вид, что разжать его очень трудно. Потом задержал ее руку в своей. И оба, казалось, забыли об этом. Алсе стал играть ее сережкой – тонким золотым полумесяцем, болтавшимся на ее маленькой смуглой мочке. Он поймал прядь курчавых волос, выбившуюся из прически, и водил ее кончиком по своей бритой щеке.
– Помните, что было в прошлом году в Ассампшене, Каликста?
Оба они принадлежали к молодому поколению, а потому предпочитали говорить по-английски.
– Не упоминайте при мне про Ассампшен, месье Алсе. Мне уже дурно от этих разговоров.
– Да, я знаю. Идиоты! Поскольку вы приехали в Ассампшен и мне тоже случилось там быть, люди, должно быть, решили, что мы явились вместе. Но ведь в Ассампшене было славно – hein, Каликста?
Они увидели, как из зала вышел Бобино и на мгновение застыл в освещенном дверном проеме, тревожно и внимательно вглядываясь в темноту. Он не заметил их и медленно вернулся обратно.
– Вас ищет Бобино. Вы сведете бедного Бобино с ума. Когда-нибудь вы выйдете за него, hein, Каликста?
– Не стану отрицать, – ответила девушка, пытаясь высвободить свою руку, которую Алсе на сей раз держал куда крепче.
– Но, Каликста, вы же помните, вы сказали, что снова приедете в Ассампшен, просто назло им.
– Нет, я никогда такого не говорила. Вам это, должно быть, приснилось.
– О, а я думал, что говорили. Знаете, я собираюсь в город.
– Когда?
– Сегодня.
– Тогда вам лучше поторопиться, сегодня почти закончилось.
– Что ж, тогда завтра.
– Что вы собираетесь там делать?
– Не знаю. Может, утоплюсь в озере, если вы не приедете туда навестить своего дядюшку.
Каликста дрогнула. Она почти лишилась сознания, когда почувствовала, как губы Алсе касаются ее уха, точно лепестки розы.
– Миста Алсе! Это миста Алсе? – раздался хриплый голос негра; он стоял на земле, держась за перила, возле которых сидела пара.
– Чего тебе надо? – нетерпеливо крикнул Алсе. – Можно хоть на минуту оставить меня в покое?
– Я всюду ищу вас, сэр, – ответил негр. – Там… там кое-кто на дороге, подле тутового дерева, хочет с вами повидаться.
– Я не выйду на дорогу даже к архангелу Гавриилу. И если ты опять явишься сюда с какими-нибудь глупостями, придется свернуть тебе шею.
Негр, что-то бормоча себе под нос, ретировался. Алсе и Каликста негромко засмеялись. Вся ее оживленность исчезла. Молодые люди тихо болтали и шутили, совсем как влюбленные.
– Алсе! Алсе Лабальер!
На сей раз его звал не негр. Этот голос подействовал на Алсе как удар тока, заставив его вскочить на ноги.