Там, где только что находился негр, стояла Кларисса, облаченная в амазонку. На миг в мыслях Алсе воцарилось смятение, как у внезапно разбуженного человека. Но он чувствовал, что лишь нечто очень серьезное могло привести его кузину на бал посреди ночи.
– Что значит твое появление, Кларисса? – спросил Алсе.
– Оно значит, что дома кое-что случилось. Тебе надо приехать.
– Что-то с мамой? – встревожился молодой человек.
– Нет, nénaine здорова, она спит. Кое-что другое. Не пугайся. Но ты должен ехать. Идем со мной, Алсе.
В просительных интонациях не было никакой надобности. Алсе и так последовал бы за этим голосом куда угодно.
Теперь Кларисса узнала девушку, сидевшую на скамье.
– A, c’est vous, Calixta?![189] – воскликнула она. – Comment ça va, mon enfant?[190]
– Tcha va b’en; et vous, mam’zélle?[191]
Алсе перемахнул через низкие перила и последовал за Клариссой, не сказав Каликсте ни слова и даже не оглянувшись. Молодой человек совсем забыл, что расстается с ней. Но Кларисса что-то прошептала ему, он обернулся, чтобы пожелать Каликсте доброй ночи, и протянул руку, чтобы помочь перебраться через перила. Однако Каликста притворилась, что не заметила этого.
– Как же так? Ты сидишь здесь одна, Каликста? – Это Бобино обнаружил девушку на скамье.
Танцующие еще не выходили. В слабом сером свете, пробивавшемся на востоке, Каликста походила на привидение.
– Да, одна. Сходи в parc aux petits и спроси у тетушки Олиссы, где моя шляпка. Она знает. Я хочу вернуться домой.
– Как ты приехала?
– Пришла пешком, вместе с Кото. Но уйду одна. Не буду их дожидаться. Я совершенно вымотана.
– Можно мне пойти с тобой, Каликста?
– Мне все равно.
Позже они вдвоем пересекли участок прерии и пошли по краю поля, спотыкаясь в неверном свете. Бобино велел девушке приподнять подол платья, которое намокло и испачкалось, потому что она рвала руками сорняки и траву.
– Мне все равно, в любом случае оно пойдет в стирку. Ты все время твердил, что хочешь жениться на мне, Бобино. Что ж, коли не передумал, я не возражаю.
Смуглое суровое лицо молодого акадийца озарилось светом внезапного и всепоглощающего счастья. От радости Бобино лишился дара речи. У него перехватило дыхание.
– О, что ж, если не хочешь… – небрежно уронила Каликста, делая вид, что задета его молчанием.
– Bon Dieu! Ты ведь знаешь, что твои речи свели меня с ума. Ты серьезно, Каликста? Ты не откажешься от своего решения?
– Не сомневайся, Бобино. Я серьезно. Tiens! – И девушка протянула ему руку, словно делец, закрепляющий соглашение рукопожатием.
Бобино осмелел от счастья и попросил Каликсту поцеловать его. Та повернула к нему свое лицо, которое после ночных увеселений сделалось почти безобразным, и пристально посмотрела ему в глаза.
– Я не хочу целовать тебя, Бобино, – проговорила девушка, вновь отворачиваясь. – Не сегодня. Как-нибудь в другой раз. Bonté divine![192] И ты еще недоволен!
– О, я доволен, Каликста, – отозвался он.
Когда они ехали через рощу, у Клариссы распустилась подпруга, и они с Алсе спешились, чтобы затянуть ее.
Молодой человек в двадцатый раз спросил у нее, что случилось дома.
– Кларисса, что? Какое-то несчастье?
– Ah Dieu sait![193] Несчастье лишь у меня.
– У тебя?!
– Я видела, как ты уезжал прошлой ночью, Алсе, с этими седельными сумками, – запинаясь, проговорила Кларисса, пытаясь заниматься седлом, – и заставила Брюса все мне рассказать. Он объяснил, что ты уехал на бал и тебя не будет дома две недели. Я решила, Алсе… что, быть может, ты собрался в… в Ассампшен. На меня нашло затмение. И тогда я поняла, что, если ты не вернешься прямо сейчас, ночью, я этого не вынесу. – Девушка уткнулась лицом в руку, которая, пока она говорила, покоилась на седле.
Алсе начал гадать, уж не влюблена ли она в него. Но прежде чем он поверит в это, Кларисса сама должна ему признаться. И когда она призналась, он – совсем как Бобино – подумал, что мир перевернулся. Ведь только на прошлой неделе циклон чуть не разорил его. А теперь этот циклон кажется нелепой шуткой. Еще час назад он целовал Каликсту в маленькое ушко и нашептывал ей всякую чепуху. А теперь будто и не было никакой Каликсты. Единственной, все заслонившей реальностью мира была Кларисса, которая стояла сейчас перед ним и говорила, что любит его.
Издалека послышались частые пистолетные выстрелы, но не встревожили молодых людей. Они знали, что это всего лишь негритянские музыканты, которые вышли во двор, чтобы, согласно обычаю, выстрелить из пистолетов в воздух и объявить: «Le bal est fini»[194].
Прекрасная Зораида
Летняя ночь была знойной и тихой, ни малейшее дуновение не колебало воздух над болотом. Далеко за байю Сент-Джон во мраке тут и там поблескивали огни, а в темном небе над водой мерцало несколько звезд. По байю медленно и лениво скользил вышедший из озера люгер. Мужчина в лодке пел песню. Ее приглушенные звуки доносились до ушей черной, как сама эта ночь, старой Манны Лулу, которая вышла на галерею, чтобы распахнуть ставни. Припев отдаленно напомнил женщине полузабытый старинный креольский романс, и она начала вполголоса напевать его, открывая ставни:
Lisett’ to kité la plaine,
Mo perdi bonhair à moué;
Ziés à moué semblé fontaine,
Dépi mo pa miré toué[195].
Потом эта старая песня – жалоба влюбленного, лишившегося своей подруги, – всплыла в ее памяти, а вместе с ней история, которую Манна Лулу собиралась рассказать мадам, лежавшей в роскошной кровати красного дерева и ожидавшей, когда ее, обмахивая веером, уложат спать под звуки одной из историй Манны Лулу. Старая негритянка уже вымыла хорошенькие белые ножки своей госпожи и любовно поцеловала их, сперва одну, потом другую. Расчесала ее прекрасные волосы, мягкие и блестящие, как атлас, такого же цвета, как обручальное кольцо мадам. И теперь, вернувшись в комнату, тихо подошла к кровати и, сев на нее, начала бережно обмахивать мадам Делиль веером.
У Манны Лулу не всегда имелись в запасе истории, потому что мадам желала слушать только те, которые случились на самом деле. Но сегодня вечером Манна Лулу нашла подходящую историю – повесть о прекрасной Зораиде – и поведала ее своей госпоже на мягком креольском наречии, певучесть и очарование которого не передать никакими английскими словами.
– У прекрасной Зораиды были такие темные, такие красивые глаза, что любой мужчина, который слишком долго вглядывался в их глубины, непременно терял голову, а иногда и сердце. Ее нежная, гладкая кожа имела оттенок café-au-lait[196]. Что до ее элегантных манер, svelte[197], грациозной фигуры, то им завидовала половина дам, наносивших визиты хозяйке Зораиды, мадам Деларивьер.
Неудивительно, что Зораида была пленительна и утонченна, как самая изысканная дама с la rue Royale[198]: она с младенчества воспитывалась вместе со своей госпожой. Ее пальчики никогда не выполняли работы грубее, чем шитье тонких муслиновых одеяний. У нее даже была собственная маленькая чернокожая служанка.
Мадам, которая была не только ее хозяйкой, но и крестной матерью, частенько говаривала ей: «Помни, Зораида, когда ты будешь готова выйти замуж, свадьба должна быть под стать твоему воспитанию. Она пройдет в кафедральном соборе. Подвенечное платье, corbeille[199] – у тебя все будет самое лучшее, я лично позабочусь об этом. Ты ведь знаешь, месье Амбруаз готов, стоит тебе слово сказать только, а его хозяин согласен сделать для него столько же, сколько я для тебя. Этот союз будет угоден мне во всех отношениях».
В то время месье Амбруаз был лакеем доктора Лангле. Прекрасная Зораида ненавидела этого маленького мулата с пышными, как у белого человека, бакенбардами и жестокими, лживыми, как у змеи, глазками. Потупив озорной взгляд, она говорила: «Ах, nénaine[200], я так счастлива, так довольна здесь, рядом с вами. Сейчас мне не хочется выходить замуж. Может, в следующем году или через год».
Мадам снисходительно улыбалась и напоминала Зораиде, что женские чары не вечны.
Но истинная причина заключалась в том, что Зораида увидела le beau[201] Мезора, танцевавшего на площади Конго бамбулу[202]. Это необычайное зрелище приковывало к месту. Мезор был строен, как кипарис, и горделив, как король. Его по пояс обнаженное тело напоминало колонну из черного дерева и блестело, как масло.
С того момента, как бедная Зораида увидела в глазах le beau Мезора яростное пламя, зажженное будоражащими звуками бамбулы, и величавые движения его великолепного тела, которое покачивалось и извивалось в танце, сердце в ее груди изнывало от любви к нему.
Но когда чуть позже она признала его, и он подошел к ней, чтобы поговорить, в глазах его уже не было яростного блеска, и она увидела в них лишь доброту, а в его голосе услышала лишь нежность, ибо любовь овладела и Мезором, а Зораида пребывала в небывалом до того смятении. Когда Мезор не танцевал на площади Конго бамбулу, он, босой и полуголый, мотыжил сахарный тростник за городом, на поле своего хозяина. Как и месье Амбруаз, Мезор принадлежал доктору Лангле.