Дома. Два широких мансардных окна смотрели на залив, охватывая всю его ширь, насколько доставало человеческого глаза. Обстановка комнаты была легкая, свежая и практичная.
Мадам Лебрен деловито строчила на швейной машинке. На полу сидела маленькая чернокожая девочка и руками приводила в движение подножку. Креольская женщина не подвергает свое здоровье опасностям, которых можно избежать.
Робер пересек комнату и уселся на широкий подоконник одного из окон. Затем достал из кармана книгу и начал энергично, судя по четкости и частоте, с какой он переворачивал страницы, читать. Оглушительно грохотала швейная машинка – громоздкое устарелое устройство. В перерывах между строчками Робер и его мать вели бессвязный диалог.
– Где миссис Понтелье? – спросила женщина.
– На пляже с детьми.
– Я обещала одолжить ей Гонкуров. Не забудь снести книжку вниз, когда будешь уходить. Она на книжной полке над маленьким столиком.
И на протяжении следующих пяти – семи минут – только «бух, бух, бух, бам».
– Куда собирается в экипаже Викто́р? – поинтересовался Робер.
– В экипаже? Виктор?
– Да, там, перед домом. Кажется, он надумал куда-то ехать.
– Позови его.
Бух, бух!
Робер тут же издал пронзительный свист, который, вероятно, был слышен даже на пристани, и уверенно констатировал:
– Он и головы не поднимет.
Мадам Лебрен, бросив шить, подбежала к окну.
– Виктор! – крикнула она и, помахав носовым платком, крикнула снова.
Юноша же, не оборачиваясь, сел на козлы и пустил лошадь галопом.
Мадам Лебрен вернулась к машинке, пунцовая от досады. Виктор был младший сын и брат – tête montée[22], с характером, напрашивавшимся на расправу, и волей, которую не смог бы сломить ни один топор.
– Только прикажи, и я готов вколотить в его башку любое количество ума, какое она в состоянии удержать.
– Если бы был жив ваш отец!
Бух, бух, бух, бам!
Мадам Лебрен имела твердое убеждение, что поведение вселенной и всего с нею связанного несомненно было бы более осмысленным и правильным, не переместись месье Лебрен в первые же годы их супружеской жизни в иные миры.
– Что слышно от Монтеля? – прервал недолгую паузу Робер.
Монтель был джентльмен средних лет, чьи тщеславные помыслы и желания на протяжении последних двадцати лет сводились к тому, чтобы заполнить пустоту, оставшуюся в семействе Лебрен после ухода месье Лебрена.
Бух! Бух! Бам! Бух!
– У меня где-то завалялось его письмо. – Мадам Лебрен заглянула в ящик швейной машинки и отыскала послание на дне рабочей корзинки. – Он просит передать тебе, что будет в Веракрусе в начале следующего месяца…
Бух! Бух!
– …И если ты еще намерен присоединиться к нему…
Бам! Бух! Бух! Бам!
– Почему ты не сообщила мне раньше, мама? Ты ведь знаешь, я хотел…
Бух! Бух! Бух!
– Смотри, миссис Понтелье возвращается с детьми с пляжа.
– Она опять опоздает на обед. Эта женщина вечно выходит к столу в последнюю минуту.
Бух! Бух!
– Куда ты, сын?
– Где, ты сказала, Гонкуры?
Зала была ярко освещена, каждая лампа включена на всю возможную мощь, так чтобы при этом не чадить и не угрожать взрывом. Лампы были прикреплены к стене через равные промежутки, окружая все помещение. Кто-то нарвал ветвей апельсиновых и лимонных деревьев и сплел из них изящные гирлянды, которые повесили между светильниками. Темная зелень листвы ярко выделялась и поблескивала на фоне белых муслиновых занавесей на окнах, которые развевались, трепыхались и хлопали, повинуясь капризной воле свежего бриза, налетавшего с залива.
Был субботний вечер. После конфиденциального разговора, состоявшегося между Робером и мадам Ратиньоль по дороге с пляжа, минуло несколько недель. К воскресенью в пансион наехало необычно много мужей, отцов, друзей. И члены семей при существенной поддержке мадам Лебрен стремились должным образом развлечь их. Обеденные столы сдвинули в дальний конец залы, стулья расставили рядами и группами. В маленьких семейных компаниях уже успели поделиться новостями и обменяться домашними сплетнями. Теперь все явно были расположены расслабиться, расширить круг конфидентов и придать беседе более общий характер.
Многим детям было позволено пойти спать позже обычного. Несколько ребятишек лежало на полу на животе, разглядывая странички цветных комиксов, привезенных мистером Понтелье. Они делали это с разрешения мальчиков Понтелье, давших почувствовать свой авторитет.
Среди доступных, вернее, предложенных развлечений были музыка, танцы и пара декламаций. Однако в программе импровизированного концерта не было ничего систематично организованного, никаких признаков предварительной подготовки или хотя бы плана.
В начале вечера двойняшек Фариваль уговорили поиграть на фортепиано. Эти четырнадцатилетние девочки всегда были одеты в цвета Пресвятой Девы – синий и белый, – поскольку при крещении их посвятили Богоматери. Они исполнили дуэт из «Цампы», за которым, по настоятельной просьбе окружающих, последовала увертюра к «Поэту и крестьянину».
– Allez vous-en! Sapristi! – верещал попугай за дверью. Он единственный из присутствующих обладал достаточной прямотой, чтобы признать, что этим летом не впервые слышит эту изящную игру.
Старый месье Фариваль, дедушка двойняшек, пришел в негодование из-за того, что девочкам помешали, и настаивал, чтобы птицу унесли и погрузили во тьму. Виктор Лебрен возражал, а его решения были столь же непреложны, как решения Судьбы. К счастью, попугай больше не мешал выступлению: очевидно, в этой импульсивной вспышке он уже выплеснул на двойняшек всю злобу, свойственную его натуре.
Потом юные брат с сестрой прочли стихи, которые все присутствующие неоднократно слышали на зимних концертах в городе.
Маленькая девочка исполнила в центре залы «танец с юбкой». Аккомпанировала ей мать, которая одновременно с жадным восхищением и волнением наблюдала за дочерью. Впрочем, волнение было излишне. Девочка чувствовала себя хозяйкой положения. Одета она была соответствующим случаю образом: в черную тюлевую юбку и черные шелковые чулочки. Ее маленькая шейка и ручки были обнажены, а тщательно завитые локоны топорщились над головой, точно пышные черные перья. Она принимала грациознейшие позы, а когда с ошеломляющей быстротой и внезапностью выбрасывала ногу вверх, ее маленькие, затянутые в черный шелк носки ярко сверкали.
Однако ничто не мешало пуститься в пляс всем остальным. Мадам Ратиньоль танцевать не могла, а потому с радостью согласилась аккомпанировать. Играла она очень хорошо, выдерживая превосходный темп в вальсе и придавая мелодии поистине вдохновляющую выразительность. По ее словам, она продолжала заниматься музыкой из-за детей, ибо они с мужем считали музицирование средством оживить дом и сделать его приятным.
Танцевали почти все, кроме двойняшек, которых невозможно было разлучить даже на короткое время, чтобы одна из них покружилась по комнате в объятиях мужчины. Они могли бы потанцевать друг с другом, но это не пришло им в голову.
Детей отослали спать. Некоторые уходили покорно, другие вопили и протестовали, когда их утаскивали прочь. Им и без того позволили дождаться мороженого, что само по себе знаменовало предел человеческой снисходительности.
Мороженое подали на блюдах вместе с кусками серебристо-золотистого торта. Его приготовили и заморозили днем на кухне две чернокожие работницы под руководством Виктора. Все заявили, что это большой успех: мороженое прекрасное. Правда, хорошо бы еще в нем было чуть меньше ванили и чуть больше сахара, и оно было бы чуть сильнее заморожено, и в порции не попала бы соль[23]. Виктор гордился своим достижением, усердно его расхваливал и навязчиво угощал присутствующих.
После того как миссис Понтелье дважды станцевала с мужем, один раз с Робером и еще один – с месье Ратиньолем, худым высоким мужчиной, которого в танце качало, как тростинку на ветру, она вышла на галерею и устроилась на низком наружном подоконнике, откуда можно было наблюдать за всем происходящим в зале и любоваться заливом. Восток был залит мягким сиянием. Всходила луна, и ее таинственный блеск отбрасывал на далекую, беспокойную водную гладь миллионы искр.
– Не хотите ли послушать игру мадемуазель Райс? – спросил Робер, выходя к миссис Понтелье.
Разумеется, Эдна хотела послушать ее игру, однако боялась, что мадемуазель Райс не поддастся на уговоры. Эта сварливая, уже немолодая особа вследствие своего придирчивого нрава и склонности пренебрегать правами других людей вечно ссорилась с окружающими.
– Я ее упрошу, – заявил молодой человек. – Скажу, что ее желаете слушать вы. Вы ей нравитесь. Она согласится. – Он повернулся и торопливо направился к одному из дальних коттеджей, куда, шаркая ногами, удалялась мадемуазель Райс.
Робер без особого труда уговорил ее сыграть.
Мадемуазель Райс вошла с ним в залу во время перерыва в танцах. При входе она отвесила неуклюжий, высокомерный поклон. Это была невзрачная женщина с маленьким увядшим лицом и телом и блестящими глазами. Одевалась она абсолютно безвкусно и носила сбоку на волосах розетку из выцветшего черного кружева с букетиком искусственных фиалок.
– Узнайте у миссис Понтелье, что ей хотелось бы услышать в моем исполнении, – велела мадемуазель Райс Роберу.
Пока тот передавал эти слова устроившейся под окном Эдне, мадемуазель Райс совершенно неподвижно сидела перед фортепиано, не касаясь клавиш. Когда присутствующие увидели входящую пианистку, всех охватило удивление и неподдельное удовлетворение. Люди притихли, воцарилась атмосфера ожидания. Эдна была слегка смущена тем, ка́к ее оповестили о благосклонности надменной маленькой особы. Она не осмелилась выбрать произведение и умоляла, чтобы мадемуазель Райс играла всё, что ей заблагорассудится.