Немного послушав, как тетушка Дайси честит почем зря своего сынишку Уилкинса, лакея в столовой мистера Хэллета, она с некоторым самодовольством проговорила:
– Тетушка Дайси, знаете того приезжего джентльмена, что гостит у мистера Хэллета? Он хочет сделать фотографию моего папы и говорит, что собирается поместить ее в одном хорошем журнале.
Тетушка Дайси плюнула на утюг, чтобы проверить, насколько он горячий, и подавила смешок. В душе она продолжала смеяться, сотрясаясь всем своим тучным телом, и ничего не ответила.
– Над чем вы смеетесь, тетушка Дайс? – недоверчиво осведомилась Мартинетта.
– Я не смеюсь, детка!
– Нет, смеетесь.
– О, не обращай на меня внимания. Я просто думаю, до чего ж вы с твоим папой простодушные. Ты самое простодушное существо из всех, кого я когда-либо знала.
– Вы должны сказать прямо, что вы имеете в виду, тетушка Дайс, – упрямо настаивала девушка, сделавшись подозрительной и настороженной.
– Что ж, вот отчего я называю вас простодушными, – объявила женщина, с грохотом ставя утюг на перевернутую форму для пирогов. – Как ты сказала, портрет твоего отца собираются поместить в иллюстрированном журнале. А знаешь, какую подпись поставят под этим снимком?
Мартинетта затаила дыхание.
– Они напишут под ним: «Это презренный каджун с байю Теш»!
Кровь отхлынула от лица Мартинетты, сделавшегося мертвенно-бледным, а в следующее мгновение вновь стремительно прилила к щекам. Глаза защипало от боли, точно наполнившие их слезы были обжигающе горячи.
– Я таких людей знаю, – продолжала тетушка Дайси, снова принимаясь гладить. – У этого приезжего есть маленький сынишка, не слишком еще большой, чтобы его можно было отшлепать. Так вот, этот маленький постреленок влетает сюда вчера с аппаратом в руках. И расшаркивается: «Доброе утро, мадам. Будьте любезны, не могли бы вы постоять, как стоите сейчас, и позволить мне сделать ваш снимок?» Я отвечаю, что сейчас еще не такой снимок с него сделаю, ежели он тотчас не уберется отсюда. А он говорит, что просит у меня прощения за свое вторжение. Вот как они смеют разговаривать со старыми негритянками! Это ясно показывает, что он не знает своего места.
– А что он, по-вашему, должен был вам сказать, тетушка Дайс? – спросила Мартинетта, пытаясь скрыть огорчение.
– Я хочу, чтобы он пришел и сказал: «Как поживаете, тетушка Дайси? Не будете ли вы так любезны надеть новое выходное ситцевое платье и чепец и отойти от гладильной доски, а я вас сфутуграхирую». Вот что должен был сказать воспитанный мальчик.
Мартинетта встала и медленно пошла к выходу. На пороге хижины она обернулась и осторожно заметила:
– Я думаю, это Уилкинс рассказывает вам, как разговаривают те люди у мистера Хэллета.
Девушка не пошла в лавку, как собиралась, а побрела обратно, домой. На ходу в кармане у нее позвякивали серебряные доллары. Ей захотелось швырнуть их через все поле: они почему-то казались ей платой за позор.
Солнце зашло, на байю серебристым лучом опускались сумерки, окутывая поля серым туманом. Эварист, худой и сутулый, поджидал дочь в дверях хижины. Он уже развел огонь из хвороста и веток и поставил чайник. Девушку он встретил медлительным, серьезным, вопрошающим взглядом, удивленный тем, что видит ее с пустыми руками.
– Почему ты ничего не несешь из лавки, Мартинетта?
Та вошла и бросила свой клетчатый капор на стул.
– Я туда не заходила, – сказала она и с внезапным раздражением добавила: – Ты должен пойти и вернуть эти деньги; тебе нельзя сниматься.
– Но, Мартинетта, – мягко перебил ее отец, – я ему обещал, а после он даст мне еще немного денег.
– Если даже он отсыплет тебе кучу денег, ты не должен сниматься. Знаешь, какую подпись он хочет сделать под этим снимком, чтобы все ее прочитали? – Мартинетта не могла поведать ему всю ужасную правду в том виде, в каком услышала ее из уст тетушки Дайси; она не могла причинить отцу столь сильную боль. – Он собирается написать: «Каджун с байю Теш».
Эварист поморщился.
– Откуда ты знаешь? – спросил он.
– Слыхала. И знаю, что это правда.
Вода в чайнике закипела. Эварист подошел, налил немного воды в воронку с кофе и оставил ее стекать. После чего сказал дочери:
– Верни-ка ты, пожалуй, завтра утром эти два доллара. А что до меня, я отправлюсь на озеро Каранкро ловить рыбу.
На следующее утро за довольно поздним завтраком у мистера Хэллета собрались несколько мужчин. Просторную пустую столовую оживляли весело полыхавшие в широком камине поленья, лежавшие на массивных таганах. Повсюду лежали ружья, рыболовные снасти и другие спортивные принадлежности. За Уилкинсом, негритянским пареньком, который прислуживал за столом, бесцеремонно следовала по пятам пара прекрасных псов. Стул рядом с мистером Саблетом, который обычно занимал его маленький сынишка, был пуст, так как ребенок рано утром ушел на прогулку и еще не вернулся.
Примерно в середине завтрака мистер Хэллет заметил Мартинетту, стоявшую снаружи, на галерее. Дверь в столовую бо́льшую часть времени оставалась распахнутой.
– Не Мартинетта ли там, Уилкинс? – спросил молодой плантатор с веселым лицом.
– Она самая, сэр, – ответил Уилкинс. – Стоит с самого рассвета – похоже, хочет пустить в галерее корни.
– Чего, бога ради, ей надо? Спроси, чего ей надо. И скажи, чтобы она подошла к огню.
Мартинетта нерешительно вошла в столовую. Ее маленькое смуглое личико едва виднелось в глубине клетчатого капора. Голубая бумазейная юбка едва доходила ей до тонких лодыжек, которые должна была прикрывать.
– Bonjou[210], – пролепетала девушка с легким кивком, обращенным ко всей компании сразу.
Она обвела взглядом стол, ища «приезжего джентльмена», и сразу распознала его по прямому пробору и остроконечной бородке. Мартинетта подошла, положила рядом с его тарелкой два серебряных доллара и хотела удалиться, не дав никаких объяснений.
– Погоди, Мартинетта! – окликнул ее плантатор. – Что за пантомима? Растолкуй-ка, малышка.
– Мой папа не хочет сниматься, – с некоторой робостью ответила девушка.
Она уже направлялась к выходу и, произнося эти слова, обернулась. Ее беглый взгляд уловил многозначительную улыбку, которой обменялись мужчины. Она быстро развернулась и заговорила смелым и высоким от волнения голосом:
– Мой папа – презренный каджун. Он не потерпит, чтобы под его снимком поместили такую подпись!
Мартинетта почти выбежала из комнаты, ослепленная эмоциями, которые помогли ей произнести столь отважную речь.
Спускаясь по ступеням галереи, она налетела на своего отца, который поднимался по лестнице с маленьким Арчи Саблетом на руках. Ребенок был одет самым гротескным образом – в слишком большие для его миниатюрной фигурки грубые джинсовые вещи какого-то негритянского мальчика. Сам Эварист, судя по всему, недавно принимал ванну, не позаботившись о том, чтобы предварительно снять с себя одежду, которую уже наполовину высушили ветер и солнце.
– Вот ваш малыш, – объявил он, вваливаясь в комнату. – Вы не должны разрешать этакому малютке comme ça[211] плавать в пироге.
Мистер Саблет вскочил с места. Его примеру почти с той же поспешностью последовали остальные. Через мгновение он, дрожа от испуга, уже держал своего маленького сына на руках. Ребенок оказался цел и невредим, только немного бледен и возбужден после недавнего весьма опасного погружения в воду.
Эварист на неуверенном, ломаном английском поведал, что уже около часа рыбачил на озере Каранкро, когда заметил мальчика, плывшего на веслах в раковинообразной пироге по глубоким черным водам. Близ возвышавшейся над озером кипарисовой рощи пирога запуталась в тяжелом мхе, свисавшем с ветвей деревьев и волочившемся по воде. Не успел Эварист и глазом моргнуть, как лодка перевернулась, он услыхал крик мальчика и увидел, как тот исчез под неподвижной темной гладью озера.
– Когда я доплыл с ним до берега, – продолжал Эварист, – то поспешил в хижину Джейка Батиста, мы растерли парнишку, согрели и переодели его в сухое, как видите. Теперь с ним все в порядке, месье. Но вы больше не должны позволять ему плавать в пироге одному.
Следом за Эваристом в столовую возвратилась Мартинетта. Она заботливо прощупала мокрую одежду отца и по-французски умоляла его вернуться домой. Мистер Хэллет немедленно велел подать этим двоим горячий кофе и теплый завтрак, и отец с дочерью устроились в конце стола, с присущим им совершенным простодушием не выказывая ни малейшего неодобрения. Уилкинс обслуживал их с видимой неохотой и плохо скрываемым презрением.
Когда мистер Саблет с нежным вниманием поудобнее устроил сына на диване и убедился, что ребенок ничуть не пострадал, он попытался найти слова, чтобы отблагодарить Эвариста, за услугу которого нельзя было отплатить никакими сокровищами. Тому показалось, что эти горячие, проникновенные выражения, внушавшие ему робость, преувеличивают важность его поступка. Он изо всех сил пытался спрятать лицо, низко наклоняясь к своей чашке с кофе.
– Надеюсь, теперь вы позволите мне сфотографировать вас, Эварист, – умоляюще произнес мистер Саблет, кладя руку на плечо акадийца. – Я хочу поместить ваш портрет среди самых дорогих мне вещей и назову его «Герой с байю Теш».
Это заверение как будто страшно огорчило Эвариста.
– Нет, нет, – запротестовал он, – вытащить маленького мальчика из воды – никакое не геройство. Мне это было так же нетрудно, как поднять на ноги ребенка, упавшего на дороге. Я не согласен. И сниматься не буду, va!
Мистер Хэллет, который наконец уяснил намерение своего друга, пришел ему на помощь.
– Говорю тебе, Эварист, позволь мистеру Саблету сделать твой портрет, и ты сам можешь назвать его, как тебе заблагорассудится. Не сомневаюсь, он тебе позволит.
– Весьма охотно, – согласился художник.
Эварист взглянул на него снизу вверх с робкой ребяческой радостью.