– Не то чтобы я много думала об этом, – отозвалась мадемуазель Рейц. Обе женщины уселись на небольшой продавленный диван, стоящий у стены. – Однако я рада, что вы пришли. У меня там кипятится вода, я как раз собиралась сварить кофе. Выпейте чашечку со мной. Итак, как поживает наша прекрасная дама? Как всегда, красива; как всегда, здорова; как всегда, довольна жизнью!
Пианистка взяла руку Эдны сильными гибкими пальцами и недолго подержала ее.
– Да, – продолжала она, – иногда я думала: «Она не придет никогда. Она обещала, как все эти светские дамы делают, никогда не собираясь выполнить обещанное. Она не придет». Поскольку я на самом деле не думаю, чтобы я вам нравилась, миссис Понтелье.
– Я не знаю, нравитесь вы мне или нет, – отвечала Эдна, с озадаченным видом вглядываясь в собеседницу.
Откровенность миссис Понтелье доставила мадемуазель Рейц огромное удовольствие, и она выразила свою благодарность тем, что немедленно отправилась к примусу и обещанной чашкой кофе вознаградила свою гостью. Кофе с печеньем оказался весьма кстати для Эдны, которая отклонила угощение миссис Лебрен и теперь начала чувствовать, что проголодалась. Мадемуазель Рейц поставила поднос на стоявший поблизости маленький столик и снова уселась на продавленный диван.
– Я получила письмо от вашего друга, – заметила она, добавляя немного сливок в кофе Эдны и передавая ей чашку.
– Моего друга? – удивилась Эдна.
– Да, от вашего друга Роберта. Он написал мне из Мехико.
– Написал? Вам?! – в изумлении повторила Эдна, в рассеянности помешивая кофе.
– Да, мне. Почему бы и нет? Вы так сильно размешиваете кофе, что расплескаете его! Пейте! Хотя письмо действительно с тем же успехом могло бы быть адресовано вам. В нем от начала до конца говорится только о миссис Понтелье – и ничего больше.
– Дайте мне почитать его, – умоляюще попросила молодая женщина.
– Нет. Письмо не касается никого, кроме того лица, которое написало письмо, и того, кому оно адресовано.
– Разве не вы только что сказали, что оно от начала до конца касается меня?
– Оно о вас, но не вам. «Вы встречались с миссис Понтелье? Как она выглядит?» – спрашивает он. «Как говорит миссис Понтелье», или «Как однажды сказала миссис Понтелье», или «Если миссис Понтелье зайдет к вам, сыграйте ей Impromptu[30] Шопена, мой любимый. Я слышал его здесь пару дней назад, но совсем не так, как играете вы. Мне бы хотелось узнать, как он подействует на нее»… и так далее, как будто Роберт предполагает, что мы с вами постоянно проводим время в обществе друг друга.
– Покажите мне письмо.
– А, нет.
– Вы ответили на него?
– Нет.
– Покажите письмо.
– Нет и еще раз нет.
– Тогда сыграйте мне Impromptu.
– Уже поздно, когда вам надо быть дома?
– Время не имеет значения для меня. Ваш вопрос мне кажется немного невежливым. Сыграйте Impromptu.
– Но вы ничего мне о себе не рассказали. Чем вы занимаетесь?
– Рисую! – рассмеялась Эдна. – Становлюсь художником. Подумать только!
– А! Художником. Да у вас претензии, мадам.
– Почему претензии? Вы считаете, что я не могу стать художником?
– Я не настолько хорошо вас знаю, чтобы судить об этом. Мне неизвестен ваш талант или ваш темперамент. Но чтобы быть художником, нужно обладать многими способностями, которые вы не можете приобрести собственными усилиями. И, кроме того, чтобы добиться успеха, у художника должна быть мужественная душа.
– Что вы имеете в виду под мужественной душой?
– Мужественной, mafoi![31] Смелой душой. Душой, которая смеет и не повинуется.
– Покажите мне письмо и сыграйте мне Impromptu. Видите, у меня хватает упорства. Это качество имеет значение в искусстве?
– Оно имеет значение, когда вы имеете дело с глупой старой женщиной, которую вы покорили, – ответила мадемуазель Ройц со свойственным ей отрывистым смешком.
Письмо лежало рядом в ящике маленького столика, на который Эдна только что поставила свою чашку. Мадемуазель Рейц открыла ящик и вытащила самое верхнее письмо. Она вложила его в руки Эдны, а сама, не говоря больше ни слова, встала и перешла к роялю.
Пианистка заиграла интерлюдию. Это была импровизация. Женщина сидела за инструментом очень низко, она как-то нелепо изогнулась, что придавало ей некоторую карикатурность. Постепенно и неощутимо интерлюдия перешла в мягкие минорные аккорды начала Impromptu Шопена.
Эдна не знала, когда Impromptu начался и когда закончился. Она сидела в углу дивана, читая письмо Роберта при затухающем свете дня. Мадемуазель Рейц незаметно перешла от Шопена к трепещущим любовным нотам «Песни Изольды», а потом снова к Impromptu с его томно-мучительной тоской.
Тени сгущались в маленьком помещении. Музыка становилась непонятной, фантастичной – то бушующей и настойчивой, то жалобной, полной мягкой мольбы. Темнело. Музыка наполняла комнату и уплывала в ночь над крышами домов, полукружьем реки, теряясь в тишине наверху, под облаками.
Эдна плакала навзрыд, точно так же, как она плакала в ту ночь на Гранд Айл, когда ощутила в себе странное новое чувство. В смятении она поднялась, чтобы попрощаться.
– Можно мне прийти еще, мадемуазель? – задала она вопрос уже на пороге.
– Приходите, когда вам только захочется. Осторожно, на лестнице и площадках темно, не оступитесь.
Мадемуазель Рейц вернулась в комнату и зажгла свечу. Письмо Роберта лежало на полу. Она нагнулась и подняла его. Письмо было измято и залито слезами. Пианистка расправила его, снова вложила в конверт и положила на прежнее место в ящик стола.
Глава XXII
Однажды утром по пути на работу мистер Понтелье остановился у дома своего старого друга и семейного врача доктора Манделе. Доктор работал неполный день и, как он сам выражался, почивал на лаврах. Он пользовался высокой репутацией больше за мудрость, чем за искусство, оставив врачебную практику своим помощникам, да и вообще людям помоложе, а сам предпочитал заниматься консультированием. Но семьи, с которыми доктор был связан узами дружбы, он по-прежнему посещал, когда требовались его услуги. Понтелье были как раз такой семьей.
Мистер Понтелье нашел доктора за чтением у открытого окна кабинета. Дом врача стоял на довольно удаленном расстоянии от улицы, посреди чудесного сада, так что в кабинете старого джентльмена всегда было тихо и спокойно. Доктор был страстным приверженцем чтения. И поэтому неодобрительно взглянул из-под очков на входящего мистера Понтелье, гадая, у кого это хватило дерзости побеспокоить его в этот утренний час.
– Понтелье! Не заболели, надеюсь. Заходите и садитесь. Какие новости вы принесли мне сегодня утром?
Доктор был дородным мужчиной с роскошной седой гривой и маленькими голубыми глазами, яркость которых померкла с возрастом, но их способность проникать в самую суть вещей осталась прежней.
– Да я никогда не болею, доктор. Вы же знаете, я вытесан из прочного материала – старого креольского рода Понтелье. Мы просто высохнем и в конце концов рухнем наземь. Я пришел проконсультироваться, вернее, не столько проконсультироваться, сколько поговорить об Эдне. Не могу понять, что за недуг ее настиг.
– Мадам Понтелье нездоровится? – удивился доктор. – Надо же, а я видел ее, наверно, неделю назад, она шла по Кэнэл-стрит. Воплощение здоровья, я бы сказал.
– Да-да, на первый взгляд моя жена совершенно здорова, – согласился мистер Понтелье, наклоняясь вперед и вращая между ладоней трость, – но ее поведение нездоровое. Ее что-то гложет, она сама не своя. Я не могу разобраться, в чем дело, и подумал, что, может быть, вы мне поможете.
– А как она себя ведет? – задал вопрос доктор.
– Э-э… не так-то просто объяснить, – вздохнул мистер Понтелье, откидываясь на спинку кресла. – Все в доме пошло прахом, Эдна ничем не занимается.
– Ну-ну, женщины ведь все разные, дражайший мистер Понтелье, мы должны принимать во внимание…
– Я это знаю. Говорю же, не могу объяснить, в чем дело. Изменилось отношение жены ко мне, к другим, ко всему. Вы знаете, у меня вспыльчивый нрав, но я не хочу ссориться или быть грубым с женщиной, особенно с женой, однако я уже доведен до крайности, и во мне просыпается тысяча бесов, после того как я в очередной раз выставлю себя дураком. Эдна делает нашу жизнь до черта тягостной… Она вбила себе в голову всякие идеи насчет этих проклятых прав женщин, и – вы меня понимаете – мы встречаемся утром только за завтраком.
Старый джентльмен, подняв кустистые брови и оттопырив толстую нижнюю губу, постучал по ручкам кресла мягкими подушечками пальцев:
– Что вы делаете для нее, Понтелье?
– Делаю! Parbleu![32]
– Общалась ли она в последнее время, – начал доктор с улыбкой, – с компанией этих псевдоинтеллектуалок – сверхдуховных высших существ? Моя жена без конца рассказывает мне о них в последнее время.
– В этом и беда, – перебил врача мистер Понтелье, – что Эдна вообще ни с кем не общается. Она забросила свои вторники у нас дома, порвала с прежними знакомыми, бродит где-то сама по себе, мотается куда попало на трамвае, домой приходит, когда уже темно. Говорю вам, в ней появились какие-то странности. Мне это не нравится. Я беспокоюсь.
Слова мистера Понтелье направили мысли доктора в другую сторону.
– Ничего наследственного? – серьезно спросил он. – У ее предков, у членов семьи не отмечалось ведь никаких странностей, не так ли?
– О, вот уж чего нет, того нет! Эдна происходит из уважаемого старого пресвитерианского рода из Кентукки. Старый джентльмен, ее отец, я слышал, всегда замаливал повседневные грехи воскресными молитвами. Я знаю точно, что его скаковые лошади брали призы в Кентукки, и он был одним из лучших фермеров, с каким мне приходилось встречаться. Маргарет – вы знаете Маргарет – придерживается чистейшего пресвитерианства. А младшая, ведьмочка в какой-то степени, выходит, кстати, замуж через две недели.