Она подняла глаза на девушку:
– Как вы думаете, есть среди них размер восемь с половиной?
Размера восемь с половиной было полно. На самом деле этого размера было больше, чем любого другого. Здесь была пара светло-голубых чулок, затем цвета лаванды, были черные и различных бронзовых оттенков, а также серые.
Миссис Соммерс выбрала черные и долго и тщательно их разглядывала. Она сделала вид, что изучает плотность ткани, и продавщица уверила ее, что качество отличное.
– Доллар девяносто восемь, – размышляла она вслух. – Пожалуй, я возьму эту пару.
Она дала девушке пятидолларовую купюру и подождала, когда ей дадут сдачу и пакет. Какой маленький! Он, кажется, полностью затерялся в глубинах ее потертой, старой хозяйственной сумки.
Сделав покупку, миссис Соммерс не пошла в отдел товаров по сниженным ценам, а зашла в лифт и поднялась на верхний этаж в дамский зал ожидания. Там, в укромном уголке, она сняла хлопчатобумажные чулки и надела только что купленные шелковые.
В голове у нее не происходило никаких сложных процессов, она не взывала к собственному разуму, не стремилась объяснить, к собственному удовлетворению, мотивы своего поведения. Она вообще ни о чем не думала. Она, казалось, в этот момент отключилась от этой напряженной, утомительной функции и отдалась некоему механическому импульсу, который и направлял ее действия, освобождая от ответственности.
Каким приятным было прикосновение шелка к коже! Женщине захотелось откинуться на подушках кресла и немного насладиться его удобством. Так она и сделала. Потом снова надела туфли, скатала свои простые чулки и засунула их в сумку.
После этого она перешла прямо в обувной отдел и села в примерочное кресло.
Миссис Соммерс была требовательна. Продавец не мог понять, что ей надо, и он не мог подобрать туфли к ее чулкам, а ей нелегко было угодить. Она приподняла юбки и повернула ногу в одну сторону, а голову – в другую, глядя вниз на блестящие остроносые сапожки. Ступни и лодыжки выглядели изумительно. Она даже не отдавала себе отчета в том, что они принадлежали ей, были частью ее самой. Ей нужно, чтобы фасон был красивый и стильный, сказала она молодому продавцу, который ее обслуживал, и она не возражает, если придется добавить пару долларов к цене, если он подберет то, что ей нужно.
Миссис Соммерс давно уже не покупала себе перчатки по руке. В тех редких случаях, когда она все-таки приобретала пару, они всегда были со скидкой и настолько дешевые, что было бы бессмысленно и неразумно ожидать, что они будут хорошо сидеть.
И теперь, сидя в перчаточном отделе, она положила локоть на подушку, а очаровательное и милое юное создание деликатно и умело натягивало удлиненную «лайку» на руку миссис Соммерс. Девушка разгладила перчатку на запястье и аккуратно ее застегнула, и обе они застыли на секунду в восхищении от созерцания изящной, обтянутой кожей ручки. Однако пора посетить другие места, где можно потратить деньги.
В нескольких шагах вниз по улице в витрине киоска были выставлены книги и журналы. Миссис Соммерс купила два дорогих журнала, таких, какие она привыкла читать в те дни, когда и другие приятные вещи были ей привычны. Она не стала их заворачивать. Насколько это было возможно, она поднимала юбки на перекрестках. Ее чулки и сапожки, плотно пригнанные к руке перчатки сотворили чудеса в ее манере держать себя – они придавали ей чувство уверенности, ощущение принадлежности к толпе хорошо одетых людей.
Ей очень хотелось есть. В другой раз она усмирила бы приступ голода до возвращения домой, где заварила бы себе чашку чаю и выпила его с тем, что оказалось под рукой. Но сейчас импульс, который руководил ею, не позволил ей носиться с подобными мыслями.
На углу улицы был ресторан. Она никогда не входила в его двери. С улицы она иногда мельком видела белоснежные скатерти и вспышки света в хрустальных бокалах, наблюдала вкрадчивых официантов, обслуживающих светскую публику.
Когда миссис Соммерс вошла, ее вид не вызвал ни удивления, ни испуга, как она опасалась. Она заняла место за маленьким столиком, одна, и к ней тут же приблизился внимательный официант, готовый принять ее заказ. Она не гонялась за обилием пищи, ей хотелось просто чего-то приятного и вкусного – полдюжины голубых крабов, сочную отбивную с кресс-салатом, что-нибудь сладкое, например охлажденный крем, бокал рейнского и под конец чашечку черного кофе. В ожидании она сняла перчатки, очень неторопливо, и положила их рядом. Потом взяла журнал и принялась его листать, разрезая страницы тупым краем ножа. Все это было очень приятно делать. Скатерть оказалась еще более безупречной, чем она выглядела через окно, а хрусталь сверкал еще ослепительнее. В ресторане сидели другие дамы и господа, очень спокойные, они не заметили миссис Соммерс, занятые едой за своими столиками, такими же маленькими, как ее собственный. Слышалась приятная музыка, через окно в зал влетал легкий ветерок. Она откусила кусочек, прочитала несколько статей из журнала, отпила янтарного вина и пошевелила пальцами в шелковых чулках. Цена всего этого не имела значения. Она рассчиталась с официантом и оставила на его подносе монетку на чай, а он поклонился ей, как особе королевской крови.
В кошельке еще оставались деньги, так что следующее искушение представилось ей в виде афиши дневного спектакля.
Она вошла в театр с небольшим опозданием. Пьеса уже началась, и зал, казалось, был полон. Но там и тут можно было увидеть свободные места, и она заняла одно из них, между дорого одетыми женщинами, которые зашли сюда, чтобы убить время, поесть конфет и показать свои яркие наряды. Были здесь и другие, кто пришел исключительно ради пьесы и игры актеров. Можно было сказать со всей уверенностью, что ни один из присутствующих не относился к окружающему так, как миссис Соммерс. Она собрала все вместе – сцену, актеров и зрителей – в одно общее впечатление, впитала его и наслаждалась им.
Она смеялась над комедией и плакала, как и нарядная женщина рядом с ней, над трагедией. Они немного поговорили об этом. Нарядная женщина вытерла глаза, вдохнула аромат крошечного надушенного кружевного платочка и угостила миссис Соммерс конфетами из большой коробки.
Пьеса закончилась, музыка перестала играть, и публика начала покидать зал. Миссис Соммерс показалось, что ее сон закончился. Люди расходились во всех направлениях. Миссис Соммерс завернула за угол, чтобы подождать трамвая.
Сидевшего напротив нее мужчину с проницательными глазами, казалось, заинтересовало ее маленькое бледное лицо. Ему хотелось разгадать загадку того, что он увидел. По правде говоря, он ничего не увидел, если только не был волшебником в достаточной мере, чтобы распознать мучительно горькое желание, страстную мечту, чтобы трамвай никогда не останавливался и так и продолжал ехать все дальше и дальше, унося ее с собой.
Медальон
I
Однажды осенней ночью несколько мужчин собрались вокруг костра на склоне холма. Они служили в небольшом подразделении вооруженных сил конфедератов и ожидали приказа выступать. Их серая форма был изношена до предела. Один из них разогревал что-то в жестянке на углях. Двое других лежали, вытянувшись, на некотором расстоянии, а четвертый пытался прочитать письмо и с этой целью поднес его поближе к свету. Он расстегнул воротничок и верх фланелевой рубашки.
– Что это у тебя там на шее, Нед? – поинтересовался один из мужчин, лежавших в темноте.
Нед, или Эдмон, машинально застегнул пуговицу рубашки и ничего не ответил. Он продолжал читать письмо.
– Там портрет твоей милой, а?
– Да нет там никакой девчонки, – предположил человек у костра. Он снял оловянную кружку и теперь помешивал ее содержимое тоненькой палочкой. – Там у него что-нибудь от сглаза, все эти колдовские дела. Их попы дают им, чтобы уберечь от беды. Знаем этих католиков. Вот так этот френч и не получил ни царапины, с тех самых пор как он в отряде. Эй, френч! Скажешь, я не прав?
Эдмон рассеянно оторвал взгляд от письма.
– Что такое? – спросил он.
– У тебя ведь там колдовская штучка на шее, скажешь, нет?
– Точно, Ник, – отозвался Эдмон, улыбаясь. – Не знаю, как бы я пережил эти полтора года, если бы не она.
Сердце у него заныло, когда он прочитал письмо, его одолела тоска по дому. Эдмон вытянулся на спине, глядя на мерцающие звезды, но не думал ни о звездах, ни о чем-нибудь еще, а вспоминал весенний день – тогда еще пчелы жужжали в ломоносах, и его девушка попрощалась с ним. Он вспоминал, как она сняла с шеи золотой медальон с миниатюрными портретами ее отца и матери, с их именами и датой свадьбы. Это была ее самая ценная вещь в этом мире. Эдмон снова ощутил складки легкого белого платья девушки, видел, как спадают широкие рукава, когда она обвила прекрасными руками его шею. Ее прелестное лицо, зовущее, печальное, измученное болью расставания, встало перед ним так ярко, как будто она сама, живая, появилась перед ним. Он перевернулся, зарылся лицом в сгиб локтя и лежал тихо и неподвижно.
Глубокая и коварная ночь, тихая и обманчиво мирная, опустилась на лагерь. Эдмону снилось, что красавица Октавия принесла ему письмо. У него не было стула, чтобы предложить ей, и он мучительно стыдился вида своей одежды. Он стыдился и той жалкой пищи, которая составляла его обед, когда он просил ее разделить его с ним.
Ему приснилась змея. Она обвилась вокруг его шеи, а когда он попытался схватить ее, скользкая тварь высвободилась из его хватки и исчезла. А потом его сон прервался криками и шумом.
– Уходим, придурки! Ты! Френч! – Ник ревел ему в ухо.
Это было скорее беспорядочное отступление, чем регулярное перемещение боевого подразделения. Склон холма превратился в шевелящуюся массу, от которой исходили грохот и лязг. Между стволами сосен тут и там появлялись огненные вспышки. На востоке заря уже разгоняла тьму. Ее сияние внизу, в долине, еще было едва различимо.
«Что все это значит?» – гадал большой черный ворон на вершине самого высокого дерева. Это была старая одинокая мудрая птица, но все же не настолько мудрая, чтобы догадаться, что все это значит. Поэтому весь день напролет ворон сидел на верхушке дерева, то открывая глаза, то закрывая, и удивлялся происходящему.
Шум и грохот был слышен намного дальше границ долины, он раздавался на прилежащих холмах, разбудив младенцев, мирно спящих в своих колыбельках. Дым клубился, поднимаясь к солнцу, и равнина погрузилась в темноту, так что глупые птицы подумали, что пойдет дождь. Но тот мудрый ворон понимал, что не в дожде дело.
«Дети играют в свои игры, – думал он. – Мне станет все ясно, если я еще понаблюдаю».
Ближе к ночи затих грохот и дым больше не поднимался в небо. Тогда старый ворон принялся чистить перья. Он наконец понял! Взмахнув большими черными крыльями, он полетел вниз и принялся кружить над долиной.
Человек прокладывал себе путь через долину. На нем было облачение священнослужителя. Его миссией было донести утешение веры до тех распростершихся тел, в коих могла еще теплиться искорка жизни. Его сопровождал негр с ведром воды и фляжкой вина. Раненых здесь не осталось – их уже унесли. Отступление было поспешным, а за мертвыми приглядят стервятники да добрые самаритяне.
Там был солдат, совсем еще мальчик, он лежал, обратив лицо к небу. Пальцы обеих рук вцепились в дерн, под ногти забились грязь и обрывки травы, которые он стиснул, отчаянно хватаясь за жизнь. Мушкета не было, и солдат был без шапки, лицо и одежда испачканы. На шее у него висела золотая цепочка с медальоном. Священник наклонился над несчастным, отстегнул цепочку и снял ее с шеи мертвого солдата. Он давно привык видеть ужасы войны и воспринимал их бестрепетно, но трагичность происходящего всегда вызывала слезы на старых, ослабевших глазах.
В полумиле от долины зазвонил колокол, призывая к молитве. Священник и негр опустились на колени и тихо произнесли вечернее благодарение и поминальную молитву.
II
Красота и покой весеннего дня опустились на землю, как Божье благословение. По тенистой дороге, что вилась вдоль узкого бурного ручья в Центральной Луизиане, громыхал старомодный кабриолет, разбитый в результате частого и безжалостного использования на сельских дорогах и лесных тропах. Раскормленные вороные лошади шли медленной, размеренной поступью, не обращая внимания на постоянное подстегивание со стороны толстого чернокожего кучера. В экипаже сидели белокурая Октавия и ее старый друг и сосед, судья Пилье, который повез девушку на утреннюю прогулку.
Октавия носила простое черное платье, суровое в своей простоте, схваченное узким поясом на талии, рукава были плотно схвачены манжетами на запястьях. Она отказалась от кринолинов, и ее облик не был лишен сходства с монахиней.
В складках ее лифа был спрятан старый медальон. Она теперь никогда его не показывала. Он вернулся к ней освященным, как она считала, и бесценным, какими порой становятся вещи, когда мы навеки связываем их с каким-то значимым событием в жизни.
Сотню раз Октавия перечитывала письмо, которое получила вместе с медальоном. Не далее как этим утром она снова вчитывалась в его строки. Она сидела у окна, разглаживая письмо на коленях, и тяжелые пряные ароматы доносились до нее вместе с пением птиц и гудением насекомых.
Октавия была так молода, а окружающий ее мир так прекрасен, что ее пронзило чувство нереальности, когда она снова и снова перечитывала письмо священника. Он рассказывал ей о том угасающем осеннем дне, когда красно-золотые краски неба побледнели и ночь принесла тень, чтобы покрыть ею лица мертвых. О-о! Ей не верилось, что один из этих мертвых был Эдмон! Лицо его было повернуто к серому небу, и на нем отразилась мольба. Ярость бунтующего протеста поднялась и захлестнула девушку. Зачем эта весна с ее цветами и соблазняющими ароматами, если он мертв?! Зачем она здесь?! Что у нее общего с жизнью и живыми?!
Октавия много раз переживала такие моменты отчаяния, но за ними всегда следовало благословенное смирение. Оно нисходило на нее и окутывало своим покровом.
– Я стану старой, малоподвижной и печальной, как бедная тетушка Тави, – бормотала девушка сама себе, складывая письмо и убирая его в секретер.
Она уже приняла сурово-сдержанный вид, такой как у тети Тави. Она ходила медленной скользящей походкой, бессознательно копируя облик мадемуазель Тави, которую какие-то несчастья в юности лишили земного вознаграждения за страдания, но оставили во власти свойственных молодости иллюзий.
Октавия сидела в старом кабриолете рядом с отцом своего мертвого возлюбленного, и ужасное чувство потери снова пронзило ее, как это часто бывало раньше. Ее юная душа заявляла о своих правах, требовала своей доли земной радости и блаженства. Девушка откинулась назад и сильнее натянула вуаль на лицо. Это была старая вуаль ее тети Тави. Клубы дорожной пыли окутывали кабриолет, и Октавия принялась вытирать лицо и глаза тонким белым вышитым платком, вырезанным из одной из ее старых кисейных юбок.
– Сделайте мне одолжение, Октавия, – обратился к ней судья вежливым тоном, который его никогда не покидал, – уберите эту вуаль. Она некоторым образом противоречит красоте и надеждам этого дня.
Девушка послушно исполнила желание своего старого спутника, отцепила жесткую темную ткань от шляпки, аккуратно сложила ее и положила перед собой на сиденье.
– Вот так-то лучше! Намного лучше! – сказал судья Пилье тоном, выражающим нескрываемое облегчение. – Никогда больше не надевайте ее, дорогая.
Октавия почувствовала себя немного обиженной, как будто он хотел лишить ее доли страданий, возложенных на них всех. И она снова вытащила свой старый кисейный платочек.
Они съехали с большой дороги и повернули на равнину, которая когда-то была старым лугом. Повсюду встречались кусты терновника, великолепного в своем цветении. Вдали скот пасся в тех местах, где трава была самой густой и высокой. В дальнем конце луга виднелась изгородь из сирени, обрамлявшая проезд к дому судьи Пилье, и аромат ее тяжелых соцветий встречал их своими мягкими и нежными объятиями.
Когда они подъехали ближе к дому, старый судья обнял девушку за плечи и, повернув ее лицо к себе, сказал:
– Не кажется ли вам, что в такой день может случиться чудо? Когда земля дышит жизнью, не думаете ли вы, Октавия, что небеса могут в кои-то веки смягчиться и вернуть нам наших мертвых?
Он говорил очень тихо, продуманно и с выражением. В его голосе слышалось дрожание, для него необычное; в чертах лица проступало волнение. Девушка смотрела на судью глазами, полными мольбы и некоего страха в ожидании радости.
Они ехали по дорожке, с одной стороны которой высилась изгородь, а с другой тянулся луг. Лошади немного ускорили свой ленивый шаг. Когда они завернули в проезд, ведущий к входу в дом, целый хор пернатых певцов и певуний внезапно обрушил на них из своих тенистых укрытий настоящий поток мелодичных приветствий.
Октавия испытывала ощущение, будто она перенеслась на ту ступень существования, которая была больше похожа на сон, мучительно сладкий и более реальный, чем сама жизнь. Там был старый дом серого цвета с покатой крышей. Среди расплывчатых очертаний зелени она смутно видела знакомые лица, слышала голоса, как будто доносящиеся издалека. И ее обнимал Эдмон: ее мертвый Эдмон, ее живой Эдмон, – она чувствовала биение его сердца рядом со своим и мучительное упоение его поцелуями, предназначенными разбудить ее. Будто сам дух жизни и пробуждающаяся весна вернули ей душу и велели радоваться и ликовать.
Много часов спустя Октавия достала из лифа медальон и устремила на Эдмона вопрошающий взгляд.
– Это произошло накануне боя, – сказал он, – в спешке во время схватки и при отступлении на следующий день. Я не хватился его, пока не кончилось сражение. Я думал, что потерял его в пылу битвы, но он был украден.
– Украден!
И Октавия, содрогнувшись, подумала о мертвом солдате с лицом, повернутом к небу в немой мольбе.
Эдмон ничего не сказал, он думал о своем товарище, том, который лежал далеко в тени…