Как-то раз посреди лета я отправился в небольшое путешествие. Мне требовались новые впечатления – в первую очередь я интересовался пейзажами. Далекому от искусства человеку кажется, что деревья везде растут одинаково и тропинки тоже протекают через густые леса одним и тем же способом где бы то ни было. На самом деле куда ни приедешь – опытный взгляд покажет тебе различие: где-то возле самой тропинки проходили дикие звери, где-то горел лес, но уже выросли новые деревья – и так далее, куда ни посмотришь, повсюду обнаружатся какие-либо открытия.
Я взял с собой краски и большой альбом и проводил большую часть времени в лесах или на холмах, выискивая для своего жадного взора все новые и новые впечатления. Казалось, мир благосклонен ко мне – я постоянно примечал вещи, которые считал удивительными. Но каким же жалким и неинтересным показался мне этот альбом с набросками, когда я вздумал рассматривать его всего несколько месяцев спустя – после той памятной встречи, которая не просто изменила мою жизнь и взгляд на все происходящее, но и привела меня на самую границу смерти!
Недалеко от Уорика располагалось село под названием Фармингтон, где я решил остановиться на ночь. Я снял комнату с видом на прекрасный пейзаж и к вечеру спустился в небольшой ресторан, где уже собирались на ужин снимавшие здесь помещение. Как ни странно, их оказалось довольно мало – возможно, дело заключалось в том, что большинство уехало дальше и предпочло остановиться ближе к морю. Среди посетителей я заметил человека приблизительно моего возраста и, возможно, близкого мне по мировоззрению. Спросив у него разрешения, занял место за тем же столом. Чуть позже я осознал, что не только близость возраста (почти все остальные посетители были значительно меня старше, если не считать семейную пару, навязываться к которой было бы по меньшей мере странно), но и еще одно обстоятельство сразу вызвало у меня интерес к этому человеку.
Он представился – его звали Мэтью Болдуин, и он действительно оказался похож на меня во многих отношениях. Каким-то образом я угадал это с первого взгляда.
Он сидел спиной к стене и смотрел в окно, даже когда разговаривал со мной. Казалось, он избегает возможности взглянуть на стену помещения – и в то же время она притягивает его взгляд.
Я заметил, однако, что он прилагает все усилия, чтобы проявлять вежливость и время от времени все-таки переводить взгляд на меня. Спрашивать его о причине такого странного состояния я не решился, подумав, что он, если возникнет в таком потребность, расскажет мне об этом сам.
Думаю, он отметил и оценил мою тактичность. Беседа сперва велась о самых простых вещах: о климате, погоде, о том, где здесь красивые пейзажи. Я сразу сообщил о том, что создаю наброски и нуждаюсь в интересных, а главное – необычных видах.
Внезапно мой собеседник вздрогнул.
– В необычных? – переспросил он.
Я удивленно качнул головой. Подобное определение не казалось мне каким-то особенным. С моей точки зрения, все пейзажные картины так или иначе представляли природу необычной – даже те места, которые заурядный зритель может видеть каждый день, взгляд художника превращает в нечто удивительное, а кисть являет эти чудеса миру.
Однако мой собеседник определенно слышал в слове «необычный» нечто зловещее. Несмотря на то что в ресторанчике нашего отеля царила полутьма, я заметил сильную бледность, разлившуюся по лицу Мэтью Болдуина, и он судорожно сжал пальцы.
– С моей точки зрения, необычные пейзажи являются тем необходимым, что питает талант художника… – начал было я развивать достаточно банальную тему, но Мэтью Болдуин передернул плечами, и я замолчал.
Повисла неловкая пауза. Болдуин понимал, что привел наше общение, которое до того было легким и приятным, в некий тупик – и теперь именно ему надлежит вывести нас из этого состояния. Я хорошо видел, как он собирается с силами. В конце концов Мэтью Болдуин произнес:
– Видите ли… Вон там на стене висит картина.
Он слегка шевельнул головой, и я понял, что он имеет в виду ту картину, к которой сидит спиной. Она висела прямо над ним, и, чтобы разглядеть ее, ему пришлось бы встать и отойти в сторону.
– Да, – тихо отозвался я. – Я заметил ее сразу, как только вошел. Возможно… – Я выдержал паузу, обдумывая, стоит ли признаваться в подобном, но в конце концов проговорил: – Знаю, это странно прозвучит… Думаю, сперва я увидел именно картину, а потом – вас, сидящего под ней, и мне показалось, что вы с этим странным пейзажем составляете некое общее целое. Не могу этого объяснить, – прибавил я смутившись, – но вы как будто вышли из этого полотна, будучи истинным поселенцем изображенного на нем острова.
Реакция Мэтью Болдуина оказалась для меня неожиданной. Он как будто ничуть не удивился – более того, кивнул с таким видом, словно и не ожидал услышать от меня ничего другого.
– Вы правы, – проговорил он. – Именно так все и произошло. Не в прямом смысле, – быстро уточнил он. – Не думайте, будто я настолько сошел с ума, что считаю себя жителем разрисованного полотна… Пейзаж, здесь изображенный, – вот что действительно важно… и опасно. До крайности опасно. Несколько раз я предлагал хозяину заведения убрать эту картину, однажды даже пробрался сюда ночью и лично пытался ее унести и уничтожить, но хозяин всякий раз меня подлавливал и противился моим попыткам. Он ругал меня, но так, словно я его близкий друг или младший родственник, обладающий чудачествами. «Подлинное произведение искусства привлекает посетителей, – говорил он. – Я был так счастлив, когда вы подарили мне эту картину! Ведь она принесла мне немалый доход. А сейчас вы пытаетесь лишить меня этого дохода. И вам не стыдно, друг мой?» И он качал головой, улыбаясь и тем самым пытаясь меня успокоить.
– Но что не так в этой картине? – спросил я.
Он пристально посмотрел мне прямо в глаза.
– А вы сами не видите?
Я задумался, пытаясь подобрать слова, чтобы описать охватившие меня при виде картины чувства.
– Она великолепна, – сказал я наконец. – Здесь изображены скала и клокочущая пучина. Волны яростно нападают на скалу, желая ее уничтожить, но она сурово и равнодушно держится, зная, что волнам свалить ее не под силу. Но пройдут тысячелетия – и волны все-таки смоют ее, уничтожат ее основание, заставят ее упасть и исчезнуть в морской глубине. Все знают об этом – и скала, и волны, и человек, наблюдающий за этим. И все-таки жизнь течет как течет, что будет – то и будет, а пока не настал тот роковой миг, нет смысла о нем беспокоиться…
Я остановился, потому что мой собеседник поднял руку, как бы предлагая мне закончить мое описание.
– Вы правы – но ваш взгляд не до конца проник в сущность этого полотна, – прошептал он. – Когда я писал картину, мне казалось, что я лишь передаю удивительный, волнующий пейзаж, который заденет сердца будущих зрителей. Видимо, у вас такой же взгляд на художественное искусство. Однако у скалы… у волн… у персонажей моей картины как будто имелось собственное мнение. Знаете, бывают такие портреты, на которых изображены как будто привлекательные женщины, а присмотришься – и увидишь злобный, язвительный взгляд, и улыбка, только что выглядевшая мягкой, внезапно предстанет кривой и ехидной? То же самое – и притом в гораздо большей степени – случилось и с моим пейзажем. Не просто красота безмолвной скалы и шумящих волн явились на картине. Это была вечная смерть волн – и надвигающаяся гибель скалы… И всякий, кто вглядывался в зловещие судьбы, поневоле перенимал их…
– Что вы имеете в виду? – не выдержал я.
Мне показалось, что художник сильно преувеличивает. Человек этот определенно успел выпить пару стаканов домашнего вина, которым славилась гостиница (я узнал об этом сразу же, как только вселился, потому что лакей спросил меня, подмигивая, не желаю ли я «того самого напитка»). Может быть, в этом дело? Но что-то в глубине души подсказывало мне, что причина заключается вовсе не в этом. Вино – скорее следствие, попытка немного успокоиться.
И все же… Как он мог приписывать простой картине какие-то странные, нереальные возможности? Ведь это просто полотно.
– Разумеется, вы мне не верите, – неожиданно спокойным голосом произнес Мэтью Болдуин. – Жаль, я предполагал, что вы меня поймете. Ведь вы тоже художник и знаете: между художником и пейзажем, который он изображает, возникает особенная связь, порой непонятная зрителю и в то же время однозначная для самого художника… Закончим на этом беседу, мистер Гилберт.
– Нет! – вырвалось у меня. – Прошу вас, продолжайте! Я уверен в вашей правоте, хотя сам пока что не в состоянии принять подробности вашего рассказа. Как человек, посмотревший на картину, может перенять судьбу тех, кто на ней изображен?
– Если бы знать, – сказал Болдуин и сделал знак официанту.
Тот подмигнул, скосив все лицо в сторону левого глаза, и, ни о чем не спрашивая, принес еще один графин, полный местного вина. Вино источало аромат свежих слив и несомненно было исключительно вкусным. Возможно, оно действительно обладало способностью утешать человека.
Разлив вино по стаканам и придвинув ко мне ближайший, Мэтью Болдуин заговорил снова:
– Первым стал некий мистер Барнз, довольно нервный коммивояжер. Видимо, дела шли у него не слишком хорошо, потому что он выгрузил свой мешок вон там, в углу, уселся поблизости и заказал самый дешевый обед – он специально уточнил это у нашего Брайдена.
Официант, услышав свое имя, повернулся в сторону Болдуина, и тот приветливо кивнул ему. Официант поспешил дальше по делам, а Болдуин продолжил:
– Барнз медленно жевал и жадно пил воду, когда внезапно его глаза остановились на картине. Он сидел вон там, – Болдуин показал где, – и оттуда эта картина была видна лучше всего. Говорят, в тот миг Барнз буквально застыл на месте с разинутым ртом, в котором видна была недожеванная еда! Выглядело это довольно дико. Несколько минут он смотрел на картину, потом подбежал к ней и буквально ткнулся в нее носом. Он жадно дышал, раздувая ноздри, и все его тело тряслось. Растопыренными пальцами он обхватил себя за бока, после чего принялся раскачиваться из стороны в сторону и что-то бормотать или петь себе под нос низким, гнусавым голосом. Зрелище было ужасное – человек сошел с ума на глазах у всех, причем произошло это в считаные минуты! Его с трудом отвели в комнату и оставили там ночевать. Лакей принес к нему и мешок с товарами, чтобы Барнз не беспокоился, но Барнза, казалось, и товары, и вся его работа больше не волновали. Его разум был полностью поглощен тем пейзажем, который он увидел. Причина неясна – однако наутро Барнза в комнате не обнаружили. Никто не слышал, как он ух