– Понятно, – сказал я после долгой паузы. Картина, описанная моим собеседником, ясно стояла перед моими глазами.
– Желаете осмотреть все помещение? – деловито осведомился Гудман.
Я рассеянно кивнул, думая совершенно о другом. На самом деле мысли мои сосредоточились на том, что завтра я выйду к морю и увижу ту самую скалу, которая, как полагает Мэтью Болдуин, способна убивать даже сильных духом людей… и которая, возможно, каким-то образом добралась и до моего дядюшки.
Когда я открыл утром глаза, то увидел солнце. Оно сияло за окном, и его яркие лучи, ломавшиеся о мутное стекло, как будто говорили мне о тепле, сиянии, однако когда я вышел из гостиницы, то очутился все в том же туманном, сером воздухе, куда, как казалось, не проникал ни единый солнечный луч. Я прошелся по улице, осматривая виды Дэнем Спрингса более внимательно. Имелась какая-то причина, по которой люди продолжали здесь жить и даже, подобно моему покойному родственнику, перебирались сюда из других мест. Оглядываясь по сторонам, я пытался отыскать хотя бы малую примету этой приверженности тусклому месту, но не находил.
Неожиданно я понял, что иду не один: за моей спиной вышагивает еще кто-то. Я остановился и резко обернулся, рассчитывая дать ему отпор, если понадобится, однако приветливая и простодушная улыбка пожилого человека с какой-то сероватой, словно бы нечистой кожей и редкими седыми волосами, словно бы приклеенными к низкому лбу, заставили меня поменять настроение. Несомненно, он был настроен ко мне дружелюбно, и не имелось ни единой причины разговаривать с ним враждебным тоном.
Встретив мой взгляд, он улыбнулся еще шире, показывая беззубый рот, и представился:
– Эдисон Беркли, доброго вам утра!
– Доброго утра, мистер Беркли, – ответил я. Представляться ему не было смысла: я не сомневался в том, что все селение уже знает о прибытии в отель наследника Гилберта-старшего – некоего Гилберта-младшего.
– Неплохая сегодня погодка, – заметил мистер Беркли и поднял взгляд к небу.
На небе, сквозь пелену, видно было солнце, но улица оставалась залитой сероватой тьмой.
– По крайней мере, нет дождя, – подхватил я, желая поддержать разговор в том же тоне.
– Говорят, вы выбрали комнату с видом на море, – произнес мистер Беркли. – Что ж, ничего удивительного, ведь вы близкая родня покойному мистеру Гилберту.
– Не смею отрицать, – слегка улыбнулся я. – Это чистая правда.
– Да-а, – протянул мой пожилой собеседник. – Оно вот и видно… Вы, никак, собрались прогуляться к той скале, которую нарисовал тот знаменитый художник?
– Я ведь тоже художник, – скромно заметил я. – Вы не знали?
Он помолчал, разглядывая свои ноги и слегка приподнимая то один носок, то другой.
– Нет, – вымолвил он наконец. – Это обстоятельство еще оставалось для меня неизвестным. Стало быть, тоже художник… Ну и ну.
– В больших городах художников немало, – сказал я. – Там это никому не кажется удивительным.
– Да уж, – невнятно повторил мистер Беркли. – Ну и ну. Вот ведь как оно бывает, да. А ваш управляющий из гостиницы, наш славный мистер Гудман, – что он вам рассказывал?
– Говорил, что мой дядя только тем и занимался, что чинил здание и в один вовсе не прекрасный день просто отошел из нашего мира в какой-то иной, о котором нам мало что известно.
– Ну, приблизительно так оно всё и обстояло, – кивнул мой старый собеседник, – если не считать некоторых подробностей… Он не говорил вам часом, наш славный мистер Гудман, что не только ваш покойный дядя вот так отошел в иной мир?
– Человек вообще смертен, – возразил я. – Это прискорбно, однако ни у кого не вызывает удивления.
– Здешний народ знает, куда надо смотреть и куда не надо, – произнес мистер Беркли и пожевал губами. – Вот почему многие из нас доживают до старости. Но у приезжих собственное представление о мире, мистер Гилберт-младший, у них свое независимое представление, далеко не всегда правильное, вот что я хочу вам сказать. Зачастую у них оно совершенно неправильное. Конечно, вас нельзя назвать совершенно чужим человеком, мистер Гилберт, ведь ваш дядя, сами знаете, имел для нас немалое значение, и шумел он так, словно гвоздями пытался прибить к этой земле самую жизнь, а не какие-то там деревянные доски. И все же он нас покинул, да, такое вот произошло, хотя могло бы, наверное, произойти как-то иначе и гораздо позднее.
– Я тоже об этом сожалею, – признал я. – Я ведь никому и никогда не желал смерти.
– Да вы ведь получили неплохое наследство, – прищурился мой собеседник. – А? Насчет этого что вы скажете?
– Скажу, что мог бы прожить и без наследства. В любом случае смерть – всегда трагедия.
– Очень верно вы говорите, чрезвычайно верно… А ваша смерть – она ведь самая большая трагедия для вашей жизни, не так ли? – Он прищурился, глядя на меня, словно пытаясь еще лучше рассмотреть мое лицо. – Это, мистер Гилберт, такая беда, ну такая беда, которой и названия-то не отыщешь.
– Кто знает, – пожал я плечами. – У меня еще не было случая проверить это.
Мой собеседник тихонько хихикнул.
– Как забавно вы выражаетесь: «не было случая»… Да когда подобный-то случай подвернется под руку, выводы сделает кто-то другой, а вам уже никакие выводы не понадобятся. Я это к чему, мистер Гилберт, вот я это к чему вам говорю-то. И до вашего дядюшки, и после него бывали здесь приезжие, которые не слушали наших советов о том, как в этих местах вести себя, вот и уносили их в неведомые края того света чрезвычайно странные недуги, каждого свои, но все по-своему неизлечимые. Вы меня послушайте-ка… – Внезапно глаза моего пожилого собеседника резко потемнели, а лицо сделалось сердитым, даже озлобленным. – Никогда не выходите к морю вечером. Пока на небе еще можно разглядеть солнце – что ж, пройдитесь и по берегу, если охота, но как только уловите первое приближение сумерек – поворачивайтесь к морю спиной и немедленно возвращайтесь в дом. Закройте окна, не любуйтесь пейзажем или чем там вы, художники, предпочитаете любоваться…
– Я вас понял, – произнес я, чувствуя странное облегчение. Как будто мне показали безопасный путь, ступая по которому я сумею сохранить свою жизнь. Но где-то в самой глубине души я знал, твердо знал, что этого не произойдет: рано или поздно соблазн или еще какое-то исключительно сильное, непобедимое искушение вытолкнет меня ночью из дома и заставит смотреть туда, где затаилась неодолимая гибель.
Попрощавшись с мистером Беркли и подарив ему прекрасную сигару, которую он торжественно завернул в носовой платок и уложил в карман, я направился к морю.
Был ясный безветренный день. Море лежало передо мной, как зеркало. Солнце словно бы упало в него с небес и застыло золотым блюдом. Изредка пробегала рябь, но она тотчас исчезала, и вновь воцарялось безмолвие. По всей вероятности, местные рыбаки выходили на промысел не через эту бухту.
Впереди я видел маяк – одинокую башню, торчащую из воды и слегка наклонившуюся. Присмотревшись, я понял, что это и есть та самая скала, о которой говорили мои странные знакомцы. Маяк был воздвигнут на скале, ушедшей под воду. Если пройти по побережью, то можно было увидеть и часть этой скалы. На картине маяка не было, но едва я закрыл глаза и представил себе творение Мэтью Болдуина, я как будто угадал и этот маяк, обозначенный кистью лишь смутно. Выстроенный из тех же камней, что и сама скала, маяк не выделялся как нечто отдельное, как нечто принадлежащее людям и созданное ими. Он действительно словно бы вырос из скалы и сделался неотъемлемой ее частью, быть может, самой хрупкой – но именно поэтому она его так тщательно охраняла.
Вокруг летали чайки – мимолетные создания, которые то кричали, то замолкали, то опускались на камни, но тотчас же взлетали вновь. Зрелище было красивым и не вызывало никакого страха. Я даже начал думать, что все мои собеседники сильно преувеличивают: это всего лишь морской залив и заброшенный маяк недалеко от старого поселения – и не более того.
Я вернулся в гостиницу, прекрасно пообедал и сделал несколько набросков, перенеся в свой альбом образы деревьев, чьи ветви направлены лишь в одну сторону. День проходил приятно. Несколько раз мистер Гудман заглядывал ко мне и елейным тоном интересовался, не желаю ли я чего-нибудь – к примеру, аппетитного или алкогольного? Всякий раз я отвечал, что меня все устраивает и что я выйду к ужину около восьми часов вечера.
Ужин был приготовлен превосходно. Я заметил, что пришли сюда не только двое-трое жильцов гостиницы, но и человек семь-восемь местных жителей, которые предпочитали ту пищу, что зарождалась в здешней кухне. Возможно, именно это обстоятельство и стало наиболее прибыльным для гостиницы. Так или иначе, всё подходит к концу, и около девяти часов я совершенно не представлял себе, чем бы мне заняться. Вести разговоры с мистером Гудманом не хотелось. Я понимал, что он будет изворачиваться и льстить, стараясь отвести мой разум от нежелательных вопросов о дополнительных доходах и прочих неинтересных для меня предметов. Просто сидеть в комнате? Делать наброски по воспоминаниям? Но у меня здесь еще не возникло никаких воспоминаний…
В конце концов я не выдержал и спустился вниз. Там никого не было, дверь оказалась не заперта (в маленьком поселении, где все друг друга знают не одно поколение, двери обычно и не запирались). Я вышел и втянул в себя неожиданно ледяной воздух. Это дышало море. Оно плескалось совсем близко, и уже здесь, на маленькой площади, слышен был шум набегающих волн.
Поневоле я зашагал туда, откуда доносились звуки. Море кричало. Кто говорил, что звуки прибоя похожи на пение? Это были вопли отчаяния, вопли, принадлежащие какому-то древнему, давно забытому существу, лишь отдаленно подобному человеку.
И вот море открылось передо мной. Я замер, ощущая собственную ничтожность. Ее лишь подчеркивал контраст маяка и летающих вокруг него чаек: кто-то живой, но с короткой жизнью, которая скоро оборвется и будет забыта навеки, – и кто-то почти вечный, равнодушным оком взирающий на постоянно меняющийся, ненадежный, слабый мир…