Волны кричали, бросаясь на маяк и отскакивая. Несколько минут я неподвижно смотрел на это, пока вдруг не понял, что волны, слабые, но бессмертные, кусают скалу и выстроенное на ней сооружение, грызут их зубами, рычат от гнева и отчаяния, и с каждым прыжком какой-то незримый, не поддающийся измерению крошечный кусочек скалы удается поколебать, сделать слабее, – однако поражения эти, наносимые раз за разом, незримы, поскольку ничтожны.
Не знаю, как передать мои чувства. Тем временем ветер дул все сильнее, и волны поднимались все выше. Раз за разом они становились страшнее, из глубины вод как будто тянулись бесчисленные руки с выгнутыми когтями, пытающиеся вцепиться в скалу, а под ними раскрывалась огромная черная бездна. И при каждом новом порыве ветра бездна делалась все глубже и страшнее, а волны поднимались все выше, порой захлестывая маяк целиком. И все же они отступали, а он продолжал стоять, мрачный, залитый водой и оттого светящийся под луной зловещим ледяным светом. Но я отчетливо видел и другое: там, в безмерной глубине, разверзающаяся клокочущая бездна сияет каким-то окровавленным, яростным светом, от которого у человека начинают болеть глаза.
– Что вы здесь делаете? – внезапно раздался голос у меня за спиной.
Голос звучал испуганно. Я обернулся и разглядел знакомую фигуру мистера Гудмана. Он стоял на берегу, завернувшись в большой теплый плащ, и светил на меня фонариком.
– Мистер Гилберт-младший, что вы делаете здесь? – почти выкрикнул он. – Разве вам не говорили, что по вечерам следует находиться дома?
– А вы что здесь делаете, мистер Гудман? – парировал я.
– Пришел вас искать, – ответил он. – Идемте домой, скорее!
Он почти потащил меня в сторону гостиницы и больше не произнес ни слова.
Наверное, время уже приблизилось к полуночи, когда я лег в постель и принялся смотреть в потолок. Сон не шел, перед взглядом по-прежнему оставались та скала и бьющиеся о нее волны. Они росли все выше и выше… но вместе с ними, как чудилось, росла и скала, готовая в любой миг дотянуться до неба. Полно, да действительно ли настоящая скала то была? И что там делает маяк – и маяк ли это? Своими воспоминаниями я как будто восстанавливал их истинный облик. Они казались чем-то сверхъестественным, принесенным в наш мир из какого-то бесконечно далекого прошлого – или из бескрайних иных миров, о которых никто из нас не имеет ни малейшего представления.
Что это? Откуда оно взялось? Почему моя судьба привела меня к этому месту и вынудила безотрывно глядеть на странное сооружение, так яростно враждующее с морем?
Я уже знал, что отныне мне никогда не избавиться ни от бездны, ни от скалы, ни от бушующих волн, вырастающих до небес с наступлением темноты. Я могу закрывать глаза, выходя на берег, или вовсе уехать куда-то в другое место – в любом случае это зрелище будет преследовать меня вечно и гнать по миру до тех пор, пока я не вернусь к скале и не брошусь в пылающую бездну, которая раскрывается у подножия старого маяка.
Голос запредельного
Опубликовано в журнале «Виэрд Тэйлз» в 1935 году
Никто из наших знакомых не имел ни малейшего понятия, что побудило Джона Тернавайта Крэбба, одного из лучших репортеров «Нью-Йорк Дейли», оставить все: работу, обещавшую карьерный рост, знакомых, которые неизменно им восхищались, со вкусом обустроенную холостяцкую квартирку с видом на Централ-парк – и скрыться в неизвестном направлении.
Для стороннего наблюдателя все это произошло совершенно внезапно. Буквально накануне своего исчезновения он выглядел активным и бодрым, и из-под его неустанного пера вылетало искрометное описание приема у леди Брустер.
Крэбб вовсе не принадлежал к числу так называемых творческих натур, которые ревниво оберегают от постороннего взора незрелые плоды своего творчества и выдерживают их в тепличных условиях до тех пор, пока те не созреют окончательно. Он был не из тех мучеников стиля, что запираются в угрюмой мансарде и вычеркивают слово за словом, тщательно подбирая ту единственную формулировку, которая с наибольшей полнотой выразит потаенную мысль. Слова как будто сами слетались к нему – словно птицы, которым насыпали зерен, – и он лишь подхватывал их на лету и переносил на бумагу. Позднее он подвергал свои статьи небольшой правке, однако в процессе никогда не делал пауз, чтобы исправить какое-нибудь выражение на более удачное. Видно было, что от всего этого процесса он получает огромное удовольствие, и чувство это было заразительно. Кое-кто в нашей редакции даже говорил, что можно получить свою порцию вдохновения, просто постояв рядом с Крэббом. Чаще всего он писал не за столом, а стоя – опершись коленом о стул и наклонившись над столом в неудобной позе. Порой у меня складывалось впечатление, что он боится переменить положение, чтобы не спугнуть уже слетевшихся на угощение «птиц», и потому строчит, приплясывая от нетерпения и брызгая по всем сторонам кляксами.
Наблюдатели, однако, с готовностью шли на риск оказаться забрызганными, поскольку не было ничего интереснее, чем следить, как из-под быстрого пера выбегают одно за другим выведенные четким почерком слова. Зачастую эти слова оказывались совершенно неожиданными: никто из нас не выразил бы мысль так причудливо и вместе с тем точно.
Закончив создавать очередной сиюминутный шедевр, которому суждено было вспыхнуть на пару дней в газете и угаснуть, словно искра, канув в забвение, – ибо что более мимолетно, нежели светская хроника? – Крэбб отправился в бар «Молли Салливан» смочить горло и немного передохнуть.
Я пошел вместе с ним – вовсе не потому, что он меня позвал, а скорее потому, что он меня не отогнал. Я был младше его на четыре года. В таком возрасте подобная разница кажется еще достаточно существенной, так что, если судить по обычным меркам, мы никак не могли стать задушевными друзьями. К тому же и разница в нашем положении в газете была значительна. Мне поручали небольшие заметки вроде сообщений о потерявшейся собачке или о каком-нибудь погодном катаклизме. Вершиной моей журналистской карьеры на тот момент можно считать захватывающий репортаж о драке, случившейся во время футбольного матча.
Из всего вышесказанного легко заключить, что Тернавайту Крэббу я был не ровня. Тем не менее он приветливо махнул мне рукой в полумраке бара и указал на стул рядом со своим.
– Выпьете, Эверилл?
Была только середина дня, однако я молча кивнул, и Крэбб сделал знак бармену. Тот с кем-то разговаривал по телефону и, не прерывая разговора, налил виски во второй стакан, в точности повторив только что сделанный заказ. Я даже не успел промямлить, что предпочел бы, наверное, пиво, а еще лучше – стакан холодной воды.
Крэбб не столько пил, сколько вертел стакан в руках. Я завороженно наблюдал за тем, как вспыхивает и гаснет искра в глубине темно-золотого виски, как причудливо играют на стеклянной поверхности пальцы моего молчаливого собеседника. Казалось, им ничего не стоит раздавить стакан одним незначительным усилием.
Наконец Крэбб нарушил молчание:
– Что вы думаете о нашей работе, Эверилл?
Я отделался стандартной фразой о том, что газета необходима людям, потому что позволяет узнавать о новейших событиях в мире и в городе.
Он поморщился:
– Для подобной ерунды хватило бы листка объявлений.
– Вовсе нет! – с жаром возразил я и, сам дивясь своей храбрости, высказал мысль, которая посетила меня совсем недавно. У меня еще не было случая ни с кем ею поделиться. – Предположим, вы встречаетесь с человеком, которого совершенно не знаете. Ситуация вашего с ним положения такова, что вежливость не позволяет вам молчать.
– Разве? – тихо перебил Крэбб, улыбаясь загадочной улыбкой.
– Например, вы оба ждете, пока освободится дантист, чтобы принять вас, – развивал я свою мысль, – или вместе вышли покурить во время скучного приема и вам не хочется возвращаться назад, а стоять в глухом безмолвии полчаса кажется не слишком прилично.
– Такое возможно, – нехотя выдавил Крэбб, чем немало меня подбодрил.
– Начать, разумеется, можно с разговора о погоде, но ничто не дает такой замечательный простор для ни к чему не обязывающей беседы, как новости из вчерашней газеты, – заключил я с торжеством. – Это одна из миссий…
Крэбб опять поморщился, на этот раз так сильно, что я поперхнулся и замолчал.
– Как же вы наивны, – еле слышно промолвил Крэбб. – Впрочем, ничего не нужно менять, оставайтесь таким. Некоторым даже удается дожить в подобном состоянии до преклонных лет.
– У меня вряд ли получится, – отрывисто бросил я, пытаясь говорить небрежно, как человек хотя бы несколько поживший и повидавший свет. – Надежд на большое наследство я не питаю, так что, очевидно, я обречен работать до конца жизни, а это довольно быстро избавит меня от иллюзий, если они еще остались.
– Полагаю, так и есть, – согласился Крэбб. Он немного отпил из стакана и вздохнул так глубоко, словно какая-то неимоверная тяжесть давила на его душу. – Вот что я вам скажу, Эверилл: завтра меня здесь уже не будет.
Я перепугался так, что едва не выронил стакан, который, сам того не замечая, в подражание моему собеседнику крутил пальцами.
– О чем вы говорите?
– А, вы подумали, что я намерен свести счеты с жизнью? – Крэбб безрадостно засмеялся. – Нет, до этого еще не дошло. Я пока еще не совсем отчаялся… – Он переменил позу, выпрямился, запрокинул голову и взглянул в темный потолок бара. – Вам никогда не казалось, что Нью-Йорк – это чудовище, которое поглотило нас и теперь перемалывает в своем темном, грязном, осклизлом брюхе?
– Такие мысли мне в голову не приходили, но… – промямлил я.
К счастью, он и не ждал от меня какой-либо осмысленной реакции. Он разговаривал со мной так же, как какой-нибудь старый английский лорд в своем разрушающемся замке беседовал бы с дряхлым бессловесным лакеем или же со старой охотничьей собакой, способной лишь время от времени ударять хвостом по ковру да посматривать на хозяина подслеповатыми глазами.