Я же отдавал себе отчет в том, что в тот день Крэбб был со мной абсолютно откровенен. Он поведал мне свою историю всю целиком, ничего не скрывая, и у меня не было ни малейших оснований в чем-либо его подозревать. Выдумать такое он не мог – подобная фантазия прежде всего была бы абсолютно бессмысленна. Но самая суть случившегося – вот что не давало мне покоя. Что это был за странный квартал, где обитали эти волосатые низкорослые существа, источающие вонь гниющей рыбы? Не могли ли они пригрезиться Крэббу, когда он находился под воздействием алкоголя или какого-нибудь иного вещества, которое иногда добавляют в курительные сигары? Странно было и то, что та встреча так сильно изменила его способность воспринимать мир. С другой стороны, не произошло ли нечто подобное и с миссис Паттеридж? Но что общего у Крэбба с какой-то домохозяйкой из Нью-Хейвена?
Для начала стоит навести справки. Когда у меня будет больше информации, возможно, я смогу сделать какие-то разумные выводы касательно происходящего. Я ухватился за эту мысль. Поначалу я, подобно Крэббу, тоже пытался отыскать тот квартал, о котором рассказывал мой несчастный коллега, но сколько я ни бродил по городу, сколько ни обследовал районы, отнюдь не рекомендуемые для посещения хорошо одетыми джентльменами, – я так и не нашел того места. Вот тогда-то меня и посетила идея отыскать домохозяйку, о которой писала наша газета. Ее-то уж точно не заподозришь ни в употреблении алкоголя, ни в раскуривании сигар.
Я взял несколько дней отпуска и отправился в Нью-Хейвен. Найти дом миссис Паттеридж не составило большого труда. Хотя в газете по понятным соображениям и не был указан конкретный адрес, я отправился прямиком в церковь Святого Иуды и встретился там с преподобным Эйденом Смитом.
Преподобный оказался высоким сухощавым человеком лет сорока, одетым с пуританской строгостью. Воротничок явно пытался удушить его, однако жилистая шея преподобного была слишком тощей, что делало подобные попытки тщетными. Одежда, как я успел заметить, была подчеркнуто немодной и местами тщательно заштопанной. Последнее наводило на мысль о преданной экономке или сестре – старой деве, однако преподобный Эйден в ходе разговора сам рассказал мне о том, что живет один и выполняет всю работу по дому, включая и ту, которая традиционно считается женской. По его словам, это как ничто иное помогает ощущать себя пылинкой перед Господом.
Почти сразу я перешел к делу и заговорил о миссис Паттеридж. Едва услышав ее имя, преподобный Эйден Смит нахмурился и посмотрел на меня отчужденно, если не сказать – враждебно.
– Для чего вам встречаться с этим погибшим созданием? – вопросил он.
Я понял, что вся его любезность была вызвана его стремлением наставить меня «на путь истинный»; я же почти тотчас проявил себя, что называется, закоренелым еретиком и, хуже того, любопытным газетчиком.
Я ответил, что один мой друг попал в ситуацию, сходную с той, что «сбила с пути» миссис Паттеридж. Преподобный Смит нахмурился еще строже:
– Мне стоило бы прекратить всякую беседу с вами. Никто и никогда не попадает под власть диавола, если изначально не готов подчиниться врагу рода человеческого.
– Возможно, мой друг – молодой человек, действительно подверженный всякого рода житейским соблазнам, – и таков, но, судя по тому, что я читал о миссис Паттеридж, она – личность совершенно иного склада, – возразил я по возможности мягко этому фанатику.
Преподобный Смит сжал губы в нитку и какое-то время молчал, сердито озирая окрестности; затем он проговорил:
– Мы никогда не можем в точности знать, что происходит в душе у людей, которых привыкли считать своими ближними. Впрочем… – Он глянул на меня неприязненно. – Вы можете побеседовать с ней, если она, конечно, будет в настроении. Ее дом – вон тот, с белым мезонином. Раньше в саду у нее цвели розы, но месяц назад она отрезала все цветы.
Я последовал указанию и вскоре уже стоял перед белым домом, выстроенным, судя по всему, лет семьдесят назад. Бросалось в глаза, однако, что дом запущен и давно не обновлялся. Если раньше за ним тщательно ухаживали, то в последние годы он явно был предоставлен сам себе и стихиям: краска местами облупилась и облезла, немытые окна выглядели заплеванными – ветер бросался в них песком, дождь брызгал струями, и никто не потрудился убрать со стекол следы этих стихий.
Но самое ужасное впечатление производил сад, о котором упоминал преподобный Смит: он действительно был засажен розовыми кустами, но ни одного цветка, ни одного листа не осталось на ветках – все было срезано, оставлены только колючие стебли, которые мертво раскачивались в такт, словно повинуясь движению руки какого-то незримого дирижера.
В окне на втором этаже мелькнуло лицо – белое расплывчатое пятно, похожее на тарелку. Я подумал, что это, должно быть, сама хозяйка, и остановился перед калиткой в ожидании, пока она ко мне выйдет или по крайней мере позволит войти в сад.
Минут через пять на дорожке между мертвыми розовыми кустами показалась миссис Паттеридж. Она выглядела точь-в-точь как должна выглядеть почтенная пожилая домохозяйка из Новой Англии: среднего роста, склонная к полноте, одетая неброско и опрятно, с добродушным лицом. Вместе с тем манера держаться у нее была строгая – чувствовалась жесткая школа, которую Пейшенс Паттеридж прошла еще в детстве. Не удивлюсь, если она до сих пор в состоянии пройти с чашкой воды на голове и не расплескать при этом воду.
– Прошу прощения за вторжение, – заговорил я и представился.
– Добро пожаловать, – отвечала она, отпирая калитку. – Вы прибыли один? Проходите.
Меня немного удивило, что она так легко впустила к себе незнакомца, даже не осведомившись о цели его визита. Тем не менее я последовал за ней, а дом, казалось, наблюдал за нами своими подслеповатыми окнами.
Кусты шуршали со всех сторон. Звук этот был таким громким, что в какой-то момент мне стало казаться, будто я в состоянии расслышать некие фразы, произнесенные сиплым, отдаленным голосом. Эти фразы звучали на незнакомом языке – таком странном, что его, наверное, нельзя было бы назвать человеческим. И все же в этих звуках несомненно различалось нечто осмысленное.
Я тряхнул головой, отгоняя наваждение. В конце концов, у меня достаточно яркое воображение, что позволяло мне, кстати, лелеять надежду сделаться рано или поздно из журналиста писателем и сочинять рассказы по собственному усмотрению. Ведь журналист связан грубой реальностью, по большей части он не может писать о том, чего не было. А как часто нам хотелось бы изменить эту реальность! Спасти невинную жертву, устроить хороший конец какой-нибудь неприятной истории, найти пропажу, излечить болезни. Стесненные рамками действительных происшествий репортеры вынуждены следовать неприятным фактам, в то время как писатель, чья мысль не связана абсолютно ничем, в состоянии сотворить мир, в котором все происходит исключительно согласно его воле.
Итак, я твердо постановил, что никакой осмысленной речи на самом деле не слышу, это лишь разыгралось мое хорошо развитое воображение, и сосредоточился на миссис Паттеридж. Она бойко шагала по дорожке – видно было, что этим путем она проходила бесчисленное количество раз. Я спешил вслед за ней. Затем мы вошли в просторный темный холл и остановились.
В полумраке доносилось ее тяжелое дыхание. Несмотря на то что шаг ее казался легким, дышала она с трудом. Пока мои глаза привыкали к новому освещению, миссис Паттеридж не торопила меня и не спешила заговорить. Она понимала, что гостю необходимо освоиться (в этом, кстати, тоже сказывалось прекрасное воспитание, полученное ею в каком-нибудь традиционном учебном заведении).
На какое-то мгновение мне показалось, что на стенах проступили странные росписи. Вообще стены здесь были оклеены старыми, выцветшими обоями с каким-то неназойливым узором вроде мелкого цветочка. Такие обои выглядят скучными, однако на их фоне прекрасно смотрятся картины и фотографии. Здесь же, однако, никаких картин не было и в помине – только эти ровные блеклые повторяющиеся узоры. Странно было даже предположить, что кто-то разрисовал их крупными фигурами, используя слишком яркие и слишком темные краски. (Похожим образом выглядели картины Деборы Остин.) Впрочем, у меня не было времени рассмотреть привидевшиеся узоры на стенах: они проступили всего лишь на несколько секунд – и пропали, стоило мне моргнуть.
Миссис Паттеридж обернулась ко мне. В темноте странно сверкнули ее глаза:
– Пройдемте в гостиную. Необходимо угостить гостя чаем. Да, нужно выпить чаю в гостиной.
Я помнил историю о перце, который бедная Додсон якобы насыпала в хозяйский чай, но никаких поводов отказаться у меня не нашлось. Произнести «я не пью чай» я не мог: это автоматически означало бы, что я пью только алкоголь. Мне не хотелось предстать в глазах Пейшенс Паттеридж пьяницей, тем более что я им не являлся.
Гостиная на деле оказалась кухней с большой грязной плитой, на которой стоял огромный закопченный чайник. Миссис Паттеридж усадила меня на колченогий стул, прислоненный к стене (если его отодвинуть, он начинал падать), и я уселся, боясь пошевелиться. Из своего ужасного чайника она налила мне в чашку какую-то коричневатую жидкость. Я с опаской попробовал. Хозяйка расплылась в улыбке и начала рассказывать, что купила этот чай на прошлой неделе, когда ездила в соседний город на ярмарку, и что чай этот – самый настоящий китайский. Напиток был тошнотворным на вкус, поэтому я только делал вид, что пью. В действительности даже нюхать его было мучительно. Я боялся предположить, что именно могло находиться в чайнике несчастной женщины…
Она ни о чем меня не спрашивала – как будто мы с ней были давным-давно знакомы – и непринужденно болтала обо всем на свете: о покупке чая, об уходе за садом, о разведении роз.
Какая-то странная мысль мелькнула у меня, даже не успев толком оформиться в нечто законченное, и я вдруг заговорил о выставке «Душа цветов» и о том, как отзывалась о цветах художница-визионерка Дебора Остин. Едва я упомянул об этом, как моя собеседница вздрогнула и застыла, выпрямившись.