– Не встречайтесь с ней! – произнесла она внезапно каким-то совершенно другим, низким и торжественным голосом. – Никогда не встречайтесь с ней! Если вы ее увидите – бегите! Она совершает слишком много… слишком много… Нет…
Она подлила себе «чаю» из своего жуткого чайника, вздрогнула и сказала как ни в чем не бывало:
– Прохладный сегодня день. Нужно полить цветы.
– Вы говорите, цветы? – подхватил я. От голоса, которым миссис Паттеридж предостерегала меня от встреч с Деборой Остин, у меня мороз пошел по коже, и я невольно содрогнулся; возможно, этим и было вызвано замечание насчет «прохладного дня». Каким бы жутким ни было откровение касательно Деборы Остин, я все же хотел услышать его. Возможно, в этом я найду наконец ключ к разгадке несчастья, которое постигло моего доброго товарища Крэбба.
– Мы смотрим на цветы, считая их чем-то прекрасным, – сказала Пейшенс Паттеридж спокойно. – На самом же деле они являются не чем иным, как отходами жизнедеятельности растений. Цветы отвратительны. Они – наросты, от которых растения не могут избавиться. Они истощают стебли, они уничтожают жизнь, высасывают ее ради собственной мимолетной красоты – точнее, того, что недальновидные люди считают красотой. Хуже всего то, что избавиться от них самостоятельно растения не… – Ее голос звучал все глуше, и в конце концов я почти перестал различать его. – Но чай можно пить всегда, – сказала она вдруг звонко. – Чай необходимо пить, когда приходят гости.
Видимо, за окном пронесся ветер, который на мгновение разогнал облака и впустил луч солнца в эту чудовищно грязную кухню, потому что на короткий миг все перед моими глазами изменилось. Произошло это внезапно и длилось так недолго, что впоследствии я бы уже не мог поручиться за полную достоверность мной увиденного. И все же это было. Какая-то часть меня, скрытая глубоко внутри под личиной благовоспитанного молодого человека, которым я всегда хотел быть, та самая часть, что была открыта неизведанному и невыразимому, встрепенулась, как будто услышала некий зов. Что-то призывало меня, и я откликался – так я воспринял тот миг, когда солнце ворвалось в жалкое помещение, которое миссис Паттеридж именовала своей «гостиной», и озарило его странным серовато-золотым светом. На стенах – как и в холле – снова выступили картины. Они были покрыты толстым слоем сажи, копоти и жира, и все же теперь я отчетливо видел их. На них были изображены странные существа: шары со вздувающимися и лопающимися нарывами на поверхности, существа, похожие на богомолов, скрученные, как канат; какие-то невыразимые личины с чем-то вроде рачьих клешней, растущих прямо из глазниц… Все это было выписано уверенными резкими мазками с использованием тревожных красок – темно-красных, ядовито-зеленых, замогильно-синих.
Картины эти, созданные, несомненно, каким-то мрачным гением, действительно странным образом напоминали визионерскую живопись Деборы Остин: возможно, общим ощущением того запредельного, что таится за внешним мирным обликом прирученной человеком, подстриженной и укрощенной природы.
Однако продолжалось это откровение совсем недолго. Облако вновь затянуло солнце, и кухня вернулась в прежнее свое убогое состояние. Картины исчезли, как будто их никогда здесь и не было, и лишь раскачивающиеся за окном голые стебли, покрытые шипами, напоминали о том, что в бедной голове миссис Паттеридж, как и в бедной голове Деборы Остин, существует какая-то совершенно отличная от привычной нам картина мира. Мира, где цветы – воплощение зла, зарождающегося в растениях и с неизбежностью убивающего их.
Мне не составило труда выяснить, что с Деборой Остин миссис Паттеридж познакомилась лет пять назад на флористической выставке в Нью-Йорке. У дам, несмотря на разный образ жизни, оказалось много общего: обе любили розы, собирали стихи и картины, посвященные этим цветам, выписывали разные сорта, любительским образом занимались селекцией и даже участвовали в конкурсах садоводов.
Затем произошло нечто, приведшее к разрыву отношений. Переписка и обмен саженцами и опытом прекратились.
– Она слишком далеко зашла, – объяснила миссис Паттеридж. – Мистер Эверилл, я в курсе, что вы написали лживую статью о ее новой выставке. Она имела наглость прислать ее мне в письме. Я прекрасно понимаю, почему вы не могли написать правду. – Она легонько похлопала меня по руке, и я вздрогнул: прикосновение ее ладони было влажным и холодным, как если бы меня коснулась лягушка. – Но вы можете сказать эту правду мне.
– Какую правду?
Ее выпученные глаза смотрели на меня не мигая. Ее рот растянулся в бессмысленной улыбке, она ухмыльнулась и показала на свои мертвые кусты.
– Она ведь понимала, чем на самом деле являются эти цветы?
– Мне подумалось, что миссис Остин сохранила первозданную способность удивляться всему живому и видеть волшебство там, где ботаник увидит лишь обычные элементы строения растения, – сказал я. – В своем роде это сказка – детская сказка для чувствительных натур. Единственное, о чем я умолчал в своем отчете, – это о том, что я нахожу примитивным, отчасти дикарским и в какой-то мере пугающим тот способ передачи впечатлений, который она избрала. Честно говоря, подобное искусство мне претит, однако, не будучи дипломированным знатоком в этой области, я вряд ли мог взять на себя смелость рассуждать о подобных предметах на страницах газеты.
– Ложь! – перебила меня миссис Паттеридж с яростью, какую едва ли можно было ожидать от новоанглийской домохозяйки. Это прозвучало исключительно грубо, и я живо вспомнил о том, что в минуту гнева она не удержала руку и бросила в голову провинившейся кухарки тяжелый предмет. Я приготовился уворачиваться от выпущенных в меня снарядов, а при необходимости и обороняться, решив дорого продать свою жизнь.
Но она неожиданно успокоилась.
– Вы же говорите неправду, мой мальчик, – повторила она мягко, однако от этого вкрадчивого тона мне стало не по себе.
Я пытался найти приличествующий ситуации ответ, но слова застряли у меня в горле. Миссис Паттеридж смотрела на меня неподвижным странным взглядом. Я вспомнил фразу Крэбба о карлике, чьи глаза казались гораздо старше его самого: как будто существу, смотревшему на Крэбба, было всего сорок лет, а глазам его – тысячи. До сих пор в глубине души я продолжал считать, что это лишь поэтическое преувеличение, порожденное чрезмерной фантазией впечатлительной натуры моего собеседника. Однако сейчас я далеко не так твердо был в этом уверен.
Контраст между тем, кем являлась миссис Паттеридж для всего цивилизованного мира, и тем, кем она стала на самом деле в самой глубине своего существа, был разителен. Она как будто заключала внутри себя некоего демона… Невольно пришли мне на ум некоторые намеки, сделанные преподобным Смитом, хотя я был уверен в одном: недалекий ум преподобного Смита никогда не смог бы зайти в своих предположениях дальше старой доброй идеи об «одержимости дьяволом». Ограниченный кругозор среднего обывателя не находил никаких других понятных для себя определений тому явлению, которое вовсе не поддавалось никакому рациональному объяснению.
И все же я был убежден в том, что все гораздо глубже и серьезнее. Я чувствовал себя так, как чувствовал бы себя молодой врач, только что закончивший университет и внезапно обнаруживший странное, ранее неведомое науке заболевание. Никто из старших коллег с подобным никогда не сталкивался и уж конечно не склонен считать это чем-то серьезным. Молодому врачу-новичку, разумеется, хотелось бы верить более опытным докторам и успокоиться, но какой-то червь подтачивает его изнутри и гложет беспокойством, не позволяя спать по ночам и заставляя вновь и вновь перепроверять результаты анализов. Он видит определенные симптомы, но не может подобрать для них названия. В глубине души он понимает, что столкнулся с чем-то ужасным – с чем-то, для чего не существует лекарства… И понимает: когда все выйдет наружу, будет уже слишком поздно.
Вот что я испытывал в те минуты, пока миссис Паттеридж смотрела на меня своими древними глазами, видевшими, казалось, то, что не видел ни один человек на Земле, – потому что тогда, когда «это» происходило, на Земле еще не существовало человечества.
Действительно ли ею завладел дьявол или какой-то древний демон, как считал преподобный Смит? Были ли это некие существа, обладавшие коллективным разумом, как уверял Тернавайт Крэбб? Или же это некие «души цветов» с картин Деборы Остин? Или речь и вовсе идет о «запредельном», о котором пытался писать Майкл Коннолли Райт? Каждый из тех, кто так или иначе столкнулся с этим непознаваемым, скрывающимся среди обычных людей, отыскал для себя какое-то собственное объяснение, какой-то приемлемый для рассудка способ истолковать то, чему нет истолкования. Но, нужно сказать, никто из них не подобрался к этому явлению ближе, чем Крэбб, и теперь я мог оценить мужество моего коллеги, который действительно взглянул правде в глаза – в самом прямом смысле слова – и при этом сохранил рассудок.
Тревога, что нарастала внутри меня, в какой-то момент стала непереносимой. Пренебрегая всеми правилами приличия, я вскочил и бросился бежать. Это ни в малейшей степени не удивило миссис Паттеридж. Она продолжала хлебать свое пойло, которое именовала чаем, и даже не посмотрела мне вслед. Какое-то время мне казалось, что она будет преследовать меня, и пока я бежал по дорожке к калитке, мне постоянно чудилось, будто чья-то рука вот-вот схватит меня за плечо и остановит. Но как ни странно, ничего подобного не произошло. Единственным, что до меня донеслось, был тихий смешок. Этот смешок прозвучал прямо над моим ухом. Мне даже показалось, что я ощущаю чье-то теплое дыхание. Но когда я повернулся в ту сторону, то никого не заметил, поэтому решил, что смеялась надо мной миссис Паттеридж, а дыхание мне просто почудилось.
Писать о своем визите для газеты я не стал. Хотя история сама по себе изрядно щекотала нервы, а читатели, как известно, любят все ужасное и шокирующее, если оно безопасно лично для них и подано в подобающей упаковке, я не решился рассказывать об этом никому даже в обычной беседе. «Добрейшему Баррингтону» я изобразил свою поездку как абсолютно бессмысленную – «вояж в логово благопристойности, добродетели и скуки» – и некоторое время после своего возвращения усердно строчил безликие заметки о погоде, распродажах и «разном», подписываясь инициалами Э. Б.