Итак, все, что мне остается, – это ждать. Гадать о том, что может произойти со мной, бессмысленно: как и в случае с исчезновением лайнера, для уверенного прогноза я не обладаю достаточным количеством сведений.
И все же каким-то внутренним чувством я убежден: они придут за мной. Это произойдет в ближайшее время. Я по-прежнему не имею ни малейшего представления о том, ради чего они появились и чего добиваются. Что происходит с теми, кто очутился внутри пузыря, наполненного дымом? Подвергаются ли исчезнувшие люди некоей деформации, после которой продолжают свое существование в ином качестве, или же, растворяясь, делаются частью того коллективного сознания, которое управляло волосатыми карликами?
Все это станет мне известно через несколько дней. Может быть, даже нынешней ночью. Я не буду закрывать окно.
Зов издалека
Опубликовано неясно в каком журнале, предположительно в «Неведомых мирах», приблизительно в середине 1930-х годов – судя по шрифту
Существуют люди, и их немало, которые повсюду – и в трещинах на потолке, и в плывущих облаках, и в абстрактных узорах на обоях – усматривают какие-то загадочные фигуры, человеческие и звериные силуэты, а иногда даже и лица близких. Имелся среди моих знакомых один подобный человек. Как-то раз, случайно опрокинув на стол стакан с вином и выплеснув изрядную его долю, он внезапно разрыдался. Это вызвало всеобщее удивление; официант тотчас подбежал, чтобы вытереть «лужу» (как он выразился), и предложил налить новую порцию вина за счет заведения. Но от этого мой сосед стал еще более безутешен, слезы текли из его покрасневших глаз, он заикался – и решительно ничего не мог объяснить. Только через день, когда ситуация более-менее отошла в прошлое, он признался мне, что приметил в пятне разлитого вина чрезвычайно близкий к натуре силуэт своей год назад умершей жены. Это и вызвало у него такой приступ отчаяния, однако рассказать о подобном он мог лишь немногим – большинство просто не понимает столь необычных особенностей человеческого зрения.
В те времена и я относился к таким вещам без особого понимания. Сочувствие – да, это я испытывал и даже готов был выслушать любое самое невероятное объяснение происходящего. В конце концов, каждый из нас по-своему переживает свалившиеся на него несчастья.
Что ж, спустя недолгое время на меня буквально рухнула кара за мое безразличие к чужим особенностям, и она оказалась гораздо более тяжелой, нежели те, что испытывают люди, способные увидеть силуэт погибшей жены в лужице разлитого вина.
Мой разум захватили вовсе не картины. Это были звуки.
Не помню в точности, с чего всё началось. Может быть, дело заключалось в той бессонной ночи, которую я так приятно и весело провел с друзьями в Ньюпорте. В числе собравшихся имелись также две дамы, которые почти непрерывно что-то пели, а в перерывах между песнями поднимали бокалы и угощались мелко нарезанными фруктами. Обе они напоминали каких-то небольших зверьков, грызунов, каких я любил в детстве рассматривать на картинках, когда забирался в библиотеку моего ныне покойного отца.
После бессонной ночи я ехал в поезде, возвращаясь домой, в Норт-Кингстаун. Я привалился головой к окну и в полудреме слушал, как стучат колеса вагона. Прошло несколько минут, прежде чем я отчетливо расслышал звонкий голос: «Нью-порт! Нью-порт!» Несомненно, это «произносили» колеса…
Услышанное показалось мне лишь забавным, но не более того, и я начал повторять вслед за стучащими колесами: «Ньюпорт!.. Ньюпорт!..» Так мы и двигались мимо полей и поселков, пока я не прибыл домой и не забыл об этом странном, если вдуматься, происшествии.
Но несколько позднее я вынужден был о нем вспомнить…
Это произошло приблизительно через полгода, когда по делам нашей торговой компании мне пришлось отправиться в Египет и задержаться там на несколько месяцев. Сама поездка оказалась для меня до крайности утомительной, жара словно пыталась уничтожить меня, а люди, окружавшие нас, выглядели странно и порой производили такое впечатление, словно принадлежали к нечисти, а не к обычному роду людскому. Всякий раз, когда мне подносили еду в ресторане, я приступал к трапезе с ощущением, что следствием ее непременно станет смерть от отравления. И всякий раз, обнаружив себя оставшимся в живых, я испытывал совершенно искреннее удивление. Такое сложно объяснить – яд совершенно определенно ощущался буквально в каждом глотке, в каждом куске хлебной лепешки, в каждом зажаренном куске мяса. Я даже не мог понять, что за мясо нам подают и не принадлежит ли оно какому-то убитому местными жителями чудовищу. Несколько раз я испытывал полную уверенность в том, что преподносимое нам блюдо создано из мертвых тел каких-то странных существ, прилетевших на Землю тысячи, если не миллионы лет назад, – возможно, в те времена они служили пищей невероятным инопланетянам, облик которых превосходит всякое человеческое представление.
В конце концов меня охватила лихорадка, происхождение которой так и осталось для меня загадочным. Меня отправили в больницу, однако этого обстоятельства я уже не помню, поскольку не осознавал его: моя болезнь – если только это действительно было не чем иным, нежели болезнью, – полностью погрузила меня в некий запредельный мир. Для окружающих я, по всей видимости, представлял собой попросту тяжелого больного, который не в состоянии выйти из бредовых сновидений, но для меня всё обстояло совершенно иначе. Я словно бы на самом деле очутился в абсолютно другом мире, не имеющем ничего общего со скучным и грязноватым обиталищем слишком душного и слишком назойливого Египта.
Почти все время я сидел или лежал в некоем саду, где постоянно истошными голосами кричали какие-то существа – возможно, это были цикады, в чем я не могу быть уверен, поскольку никогда не наблюдал их в Норт-Кингстауне. Звуки были назойливыми, непрестанными, они проникали в мой мозг и постоянно там повторялись – казалось, кто-то пытается вселиться в мой разум и вытеснить оттуда мои собственные, личные воспоминания.
Я плохо понимал, где нахожусь. Мысль о больнице, болезни даже не приходила мне в голову. В том мире, куда перенесло меня воспаленное сознание, не существовало подобных понятий. Там даже деревья и кусты не были деревьями и кустами в привычном нашем понимании. Ни в одном земном саду не растет ничего подобного. Огромные листья – если только это действительно были листья – сочились по земле, наполовину жидкие и такого невероятного цвета, для которого в земном языке не существует названия. Стволы – или точнее было бы их назвать сердцевинами, поскольку они были красными, мягкими и влажными – подрагивали при малейшем звуке.
А звуки… Да, звуки оказались самым назойливым признаком моего нового существования: они бесконечно тянулись, повторяясь снова и снова, и, как и в то утро, когда я мысленно твердил вслед за вагоном «Ньюпорт! Ньюпорт!», я бесконечно выдавливал из себя некие непонятные слова неизвестного мне, далекого и, вероятнее всего, мертвого языка. Кто говорил на нем, где и когда? Сколько тысяч лет прошло с тех пор, как последнее слово затихло на устах последнего из умирающих носителей этой речи? Такие мысли проносились у меня в голове – мимолетные, как дуновение ветра, потому что главное, о чем я непрестанно думал, была некая повторяющаяся фраза.
Понимать, что это именно осознанная, полная смысла фраза, а не просто бессвязный набор ничего не означающих звуков, я начал где-то на второй или третий день моего состояния. Впрочем, о том, сколько дней оно длилось, мне сообщили значительно позднее. Когда я находился без сознания – без обычного человеческого сознания, следует уточнить, – время для меня прекратило существовать. В том мире не имелось подобного представления об устройстве вселенной. Вечность или мгновение – они были равны, легко могли заменять друг друга и обладать абсолютной ценностью или же не обладать никакой. Все зависело от совершенно иных обстоятельств, которые невозможно понять обыкновенному человеку.
Снова и снова твердили надрывающиеся голоса в моей голове:
– Йа! Йа! Эх-йа-йа-йахааа… Ктулху фхтагн! Пх'нглуи мглв'нафх Ктхулху Р'льех вгах-нагл фхтагн!
И снова:
– Йа! Йа! Ктхулху фхтагн! нгх'ааааа… нгх'ааа…
Внезапно – опять же не могу в точности сказать, когда и как это произошло, – я потерял сознание. Наступила тишина. Тьма окутала меня, и я ничего больше не видел. Исчезли и те странные, не похожие на обычные деревья. Страшная тоска охватила мое сердце. Я словно бы провалился в никуда, в некое место, где не существовало ничего из привычного и знакомого, где даже моя собственная жизнь представляла собой нечто настолько незначительное, что ее наличие или отсутствие не имело никакого смысла.
Затем я услышал голос. Звуки показались мне чрезмерно низкими и грубыми, а речь – примитивной. Тем не менее я сразу понял, что именно произносит голос.
– Слава Всевышнему! – воскликнул кто-то совсем близко от меня (позднее я понял, что это врач). – Мистер Энтони Галбрейт наконец-то пришел в себя. Как вы себя чувствуете? Вы же меня слышите, мистер Галбрейт? Понимаете, что я говорю?
Я приоткрыл глаза. Врач стоял рядом – молодой, плотный человек с широким животом и короткими розовыми руками. Несмотря на розовый цвет этих энергичных рук, я безошибочно угадывал в его облике несомненную примесь и египетской крови: что-то древнее глядело из его темных глаз, и это навевало на меня ужас и отвращение. Я прикусил губу и промолчал, что стоило мне немалых усилий. На самом деле я хотел закричать и попытаться сбежать, но ощущал вместе с тем, что мои руки и ноги совершенно парализованы.
– Ну что же вы, мистер Галбрейт? – настаивал доктор. – Вы ведь очнулись, я вижу.
– Да, – пробормотал я, мечтая лишь об одном: чтобы он оставил меня в покое. Те голоса, от которых меня унесло «выздоровление» – если это только в действительности было оно, – все еще звучали в моей памяти, но всё тише и тише.
– Вот и хорошо, – энергично произнес врач. – Надо признаться, мы до крайности волновались за вас. Ваше состояние вызывало тревогу и недоумение у большинства здешних сотрудников, а ведь здесь, знаете ли, работают довольно знающие люди, уж поверьте… Вас привезли сюда неделю назад, и все это время вы не приходили в сознание. При этом температура вашего тела была пониженной, а сердце билось всего четыре раза в минуту. Можете себе представить такое? – Он покачал головой и громко, победоносно хмыкнул. Меня передернуло от отвращения при этом звуке, но он счел меня всего лишь испуганным. – Не переживайте, мистер Галбрейт, – заговорил он фамильярным тоном. – Такое порой случается с людьми, хотя, признаю, до крайности редко. Это называется летаргический сон. Скажите-ка, а что вы видели, пока были погружены в подобный сон? Были у вас какие-либо видения? Всегда хотел узнать о подобном.