– Я все равно больше никогда не буду с тобой лазать, придурок! – кричит она в ответ, и я слышу в ее голосе обиду, скрывающуюся за гневом. – Кем, черт возьми, ты себя возомнил? Поцеловал меня, а потом просто сбежал, как будто я собиралась тебя преследовать или вроде того.
– Оливия, я сбежал не поэтому. Пожалуйста, спустись, и мы это обсудим.
Вот тогда-то это и происходит. Ее рука соскальзывает с выступа у нее над головой, и она начинает падать. У меня на глазах разворачивается мой худший кошмар: Оливия падает, кричит, первый крюк под ее весом вырывается из скалы, и она на полной скорости летит вниз. От страха я замираю на месте и могу лишь наблюдать за ее падением, понимая, что, если второй крюк не выдержит, она умрет. Она разгонится еще сильнее, а дальше либо ее вес выдернет все остальные крючья, либо ее впечатает в скалу, как чугунный шар для сноса зданий.
Это не может длиться больше двух секунд, но это самые долгие, нескончаемые две секунды в моей жизни, пока я жду, выдержит ли следующий крюк – тот крюк, который я не проверил.
Веревка натягивается, дергая крюк, и он выдерживает, однако набранный импульс все равно впечатывает ее в скалу. На мгновение я теряю дар речи. Я не могу произнести ни слова, чтобы спросить, не ранена ли она. Прошло уже немало времени с тех пор, как я в последний раз молился, но в эту миллисекунду я молюсь так горячо, как никто и никогда прежде.
– Я в порядке! – кричит она мне, словно знает, что сейчас происходит у меня в душе. Мое сердце по-прежнему бьется где-то в районе горла.
– Просто не двигайся. Я спущу тебя вниз.
– Я в порядке, – повторяет она. – Я могу снова взбираться.
– Нет, – резко отвечаю я, мой голос звучит намного жестче, чем требуется. – Даже не думай об этом.
Глава 52
Оливия
Я чувствую, что скоро буду вся в синяках, и, пока Уилл опускает меня вниз, мое сердце все еще бьется как сумасшедшее, словно вот-вот выпрыгнет из груди. Сейчас он накричит на меня за то, что я полезла дальше, после того как он четко сказал этого не делать – и оказался прав, черт побери.
Итак, пока Уилл спускает меня на землю, я готовлюсь выслушать гневную отповедь. Но вместо этого Уилл заключает меня в объятия даже прежде, чем мои ноги успевают коснуться земли. Его грудь прижата к моей спине так крепко, что я чувствую, как бешено колотится его сердце – совсем как мое.
– Господи Иисусе. – Он зарывается лицом в мои волосы. – Ты напугала меня до полусмерти.
– Прости, – начинаю я, поворачиваясь к нему. – Ты был прав, и мне…
Что-то в его глазах заставляет мой желудок сжаться, как сжимается цветочный бутон, перед тем как раскрыться. И затем он накрывает мои губы своими, заглушая мой удивленный возглас. Это импульсивный поцелуй, в котором он больше не сдерживается, что напрочь лишает меня способности мыслить ясно.
– Я думал, ты погибнешь, Оливия, – рычит он. – Если ты еще хоть раз выкинешь нечто подобное, я сам тебя прикончу.
Его руки обхватывают мой зад, притягивая ближе. Это порождает острое желание у меня в животе, необходимость сократить расстояние между нами еще больше, в то время как его ладони скользят под мою футболку, и он прижимается кончиками пальцев к разгоряченной коже моей спины. Уилл проводит рукой от талии до моей груди, нежно поддерживая ее вес в своей ладони; его выдох дрожью отдается на моих губах, заставляя выгибаться ему навстречу в немой просьбе о большем. Больше объятий, больше касаний, больше ощущения его кожи…
– Мы должны остановиться, – вздыхает он, но все еще приникает губами к моей шее, а его руки скользят вверх, мне под лифчик.
Я просовываю руку между нами и забираюсь за пояс его брюк. Он резко втягивает воздух, когда я опускаю руку ниже и обхватываю его. Не то чтобы я ожидала чего-то другого, но здесь определенно есть за что ухватиться.
– Оливия, – шипит он. – Я…
Я провожу ладонью по его длине, наслаждаясь тем, как Уилл при этом вздрагивает всем телом и плотно зажмуривается.
– Ох, черт, – выдавливает он. – Перестань. Мы должны остановиться.
Не обращая внимания, я провожу большим пальцем по его головке, набухшей, скользкой, такой готовой… Из его груди вырывается рваный вдох, хоть он и хватает меня за запястье, чтобы остановить.
– Пожалуйста, – умоляет он хриплым шепотом, прислоняясь своим лбом к моему. – Не уверен, что у меня хватит самообладания, чтобы остановиться, если это зайдет еще дальше.
Если у него сложилось впечатление, что это заставит меня передумать, то он меня не так уж хорошо знает.
– Отлично.
Он прижимается губами к моим волосам, а затем отстраняется.
– Господи, я уже больше не знаю, что я делаю, – произносит он. – Если бы только все было по-другому… Но это не так. Ничего не изменится, ничто не сможет этого оправдать. Мы оба это знаем. До недавнего времени я так старался поступать правильно, но когда происходит очередное дерьмо – когда ты срываешься со скалы или Брендан целует тебя, – то я просто теряю свой гребаный рассудок. Я даже не знаю, что сказать. Прости меня. Мне так жаль… После произошедшего я должен сейчас же ехать к Питеру и подать заявление об уходе, но я даже этого не могу сделать…
Я хочу на него злиться, но у меня не выходит. Он выглядит таким измученным, таким виноватым… Уилл хочет помочь нам всем. Он хочет спасти меня, дать Брендану возможность окончить университет; он хочет сохранить ферму, подарить Питеру победный сезон и поступить правильно по отношению ко всем – а я саботирую все его усилия, подвергаю все это риску…
Я говорю ему, что все понимаю, на время игнорируя ту часть себя, которая не понимает. Ведь если бы я действительно была для него важна, он бы просто попросил меня подождать.
Вечером, залезая в кровать, я знаю, что это моя последняя ночь в этом доме в обозримом будущем – возможно даже, что и во всем будущем. Так и должно быть, хотя бы ради моей психики. Дороти, Брендан, ферма – в конечном итоге, ничего из этого не будет в моей жизни. Как и Уилла, и именно это меня убивает: я для него важна – просто недостаточно. Почему-то от этого чуть ли не хуже. Ведь я бы ждала его хоть десять лет, если бы он только попросил.
Я чувствую боль в груди, а мое горло сжимается.
– Не смей плакать, – яростно шепчу я.
Я загоняю обратно эту печаль. Я не собираюсь плакать из-за Уилла. Я не собираюсь плакать из-за чего-либо вообще.
Мама называет меня ранней пташкой. «Пожалуйста, давай спать, малышка», – обычно бормочет она, когда я забираюсь по утрам в ее постель.
Вот почему я так удивлена, увидев, что Мэттью встал раньше меня и стоит в дверях комнаты.
– Папа дома, – тихо говорит он.
– Ох. – Мое сердце ухает вниз.
На этот раз отца не было довольно долго, так что я успела поверить, что снова могу дышать полной грудью, и почти успела забыть, каково это – начинать утро со страха, гадая, что ждет нас сегодня, когда мы спустимся вниз.
Мы вместе идем на кухню и молча садимся на свои привычные места за столом, пока мама заканчивает приготовление завтрака. Еще только забираясь на стул, я понимаю, что сегодня будет один из плохих дней. Это сразу видно по его взгляду, по тому, как он пугающе неподвижен. Сегодня мы будем не просто ходить вокруг него на цыпочках, а ходить на цыпочках по острию ножа.
Мы начинаем завтракать в напряженном молчании. На маме лица нет, но он не обращает внимания ни на нее, ни на меня с братом. Он не ест, а вместо этого открывает счета, один за другим, становясь все злее и злее. У меня такое чувство, как будто что-то сдавливает мою грудь и руки, как будто меня сжимают со всех сторон…
Одну квитанцию он рассматривает дольше других. Кажется, что воздух в комнате сгущается вокруг него, пока мы ждем.
– Что это? – спрашивает он маму, держа квитанцию у нее перед носом. Его тихий голос не предвещает ничего хорошего: это намного опаснее, чем когда он кричит.
Я буквально кожей чувствую исходящий от нее страх, когда она отвечает на его вопрос.
– У Дейзи были припадки, – произносит она едва слышно, выдавая слабость. Она не должна показывать слабость – даже я это знаю. Мой отец всегда способен учуять страх, как хищник чувствует кровь.
И реагирует он так же, как хищник.
– Я не спрашивал, что не так с этой долбаной собакой. Я спросил, за что счет.
– За лекарство, – шепотом отвечает она. – Ветеринар сказал, что ей это необходимо, иначе припадки станут хуже.
Мне всего пять, но даже я знаю, что ей нужно замолчать, прекратить оправдываться, перестать вести себя так, будто она в чем-то провинилась.
Он ничего не говорит. На мгновение он замирает, и мы ждем, что его рука вот-вот прорежет воздух и она рухнет со стула с испуганным вскриком.
Но вместо этого он поворачивается к Дейзи, свернувшейся калачиком в углу комнаты.
– Сейчас я покажу, как мы поступаем с больной собакой, – говорит он.
Дейзи не подозревает об опасности: она ластится к нему, когда он берет ее на руки. Порой, когда я подумаю, что сейчас произойдет нечто ужасное, этого не происходит. И тогда я чувствую себя глупо за то, что боялась, как будто нужно было быть сумасшедшим, чтобы ожидать чего-то плохого. Он бережно держит ее у себя на руках, и Дейзи расслабляется. Мы все расслабляемся.
А потом отец хватает Дейзи за шею и сворачивает ее.
Она по-прежнему лежит у него на руках, с открытыми глазами, неподвижная. Наступает абсолютная тишина. Я слышу только свое сердцебиение в ушах, и больше ничего. А затем раздается наш дружный крик, симфония слез, боли и неверия. Мама чуть не задыхается, захлебываясь слезами.
– О боже мой, боже мой, боже мой, боже мой, – только и может повторять она.
– Ты убил ее! – хнычет мой брат.
– Перестань плакать, – говорит ему отец. – И пойди выкопай яму.