Как-то на уроке чистописания лучший ученик Санька Глебов, переписавший заданное без единой ошибки, вдруг получил четверку. Отметка была несправедливо занижена. Сидевший рядом с ним Егорка Шулов, ленивец и сладкоежка, получил «пять» с плюсом, хотя написал куда хуже Саньки. Учился Егорка, как говорили мальчишки, шаляй-валяй, но отметки имел такие же, как и у самых способных. Все были убеждены, что Егорка получает хорошие оценки благодаря своей тетушке, недавно ставшей женой старшего учителя Владимира Александровича Гетманова. Ребята были уверены, что теперь они едят шуловские конфетки пудами…
Обида, нанесенная Сане Глебову, не давала ребятам покоя. Во время большой перемены, когда Егорка вышел из класса, они украдкой перечитали текст домашнего задания и убедились, что оценка выставлена несправедливо: текст был написан отвратительным почерком; кроме того, на первых двух страницах ребята обнаружили более десяти ошибок и над каждой красным карандашом поставили крохотные, но хорошо заметные точки… Событие это быстро облетело всю школу и, видимо, еще до начала урока дошло до Владимира Александровича. Быстрыми, решительными шагами он вошел в класс и потребовал Егоркину тетрадь. Затаив дыхание все смотрели, как он читал, а ошибки сердито подчеркивал толстенным синим карандашом. Щеки учителя густо наливались кровью, а черные, чуть встрепанные усики дрожали.
— Гляди на уши, как они полыхают, — шепнул Илюхе Санька Глебов. — Сейчас из каждого уха раковые шейки посыплются…
13
После рождественской школьной елки, где Илюшка декламировал лермонтовское «Бородино», учителя настояли на том, чтобы во взятии снежного городка участвовали не только ученики старших отделений, но и самые маленькие.
Городок строился всей станицей. По решению казачьего схода на площади против станичного управления сооружалась высокая снежная башня, похожая на стог сена. Бока и вершина ее плотно утрамбовывались, а чтобы они хорошенько обледенели и были скользкими, их обливали водой. На самой макушке вмораживался на палке небольшой флажок. В задачу штурмующих входило как можно быстрее преодолеть скользкую стену, вскарабкаться на вершину и снять флаг. Победителю здесь же вручался приз. В тот год было установлено три приза. Первый — для младших школьников: казачья касторовая фуражка и наборный ремень, для старших учеников — тоже фуражка и платовские сапоги. В третьей группе участвовали все желающие взрослые казаки. Приз — новое седло с переметными сумами, кабурчатами и уздечка.
Такая игра выливалась в большой станичный праздник. При атаке на снежный городок применялась простейшая техника — хорошо отточенный железный зуб от бороны, допускалось также изготовление специальных сваек — круглых зубьев.
Для того чтобы очутиться на вершине башни, надо было иметь не только сноровку и силу, но и хорошую смекалку. Прямо лезть по гладкому льду невозможно. Поначалу нужно сильно вонзить зубья и подтянуться на руках, а дальше уже ковырять отверстия, чтобы потом можно было нащупать их носком и опереться. И так подниматься постепенно, от гнездышка к гнездышку.
Трудно преодолеть отвесную стену до половины башни. Дальше уже легче — башня конусом сходится к флагу.
Маленькие кинулись на снежный стог с радостным визгом и сыпались с него, разбивая носы, как не умевшие летать галчата.
Наборный ремень и казачья фуражка достались Саше Глебову. Илюшка добрался лишь до половины, а потом сполз по льду на голом пузе…
После малышей башню, словно черные грачи, облепили ученики старшего отделения и парни, окончившие школу годом раньше. Площадь, заполненная народом, гудела, как на ярмарке, подзадоривая штурмующих. Сначала бойко и хватко полезли бывшие ординарцы Саша Корсков — «Невский», рядом с ним зеленела военная рубаха Сергея Полубоярова. У «Невского» — когда он уже миновал самый трудный участок — отвесную скалу — неожиданно слетел с ноги валенок. Корсков поскреб по голому льду босой ступней и соскользнул на примятый снег. Сергей, неуклюже болтая длинными ногами, повис было на руках, но не удержался. Под хохот зрителей тоже сверзился вниз. У Михаила Андреева, как и у Корскова, снялся валенок. Сверкая синей заплаткой на белом чулке, Миша, недолго думая, сбросил с ноги второй валенок. Облегчившись, он начал споро колупать лед, работая зубьями, быстро и ловко нащупывал гнезда своими белыми носками, сноровисто полз все выше и выше. Празднично настроенные и тепло одетые казаки и казачки весело подбадривали его. Вот он сделал последнее усилие, поднялся на самую макушку и под восторженный гул толпы схватился за флажок.
Потом городок брали служилые и молодые казаки, побывавшие на первом лагерном сборе. Для них условия были совсем другие. Они должны были штурмовать башню в конном строю. Сначала выстраивались около станичного управления. Кто-нибудь из старших урядников подавал команду. Всадники бурно срывались с места и наметом скакали к снежной башне. У кого был резвее конь, тот первым подскакивал, становился ногами на седельную подушку и такими же железными зубьями начинал выдалбливать в стене ямки. Если конь оказывался не смирным, то всаднику приходилось лихо. Конь шарахался в сторону, и казак повисал на костылях, но чаще всего ненадолго… Приз доставался самому смелому и ловкому.
Зимой 1914 года женили Мишу Никифорова. Женой его стала Настя — дочь казака той же станицы Мардария Степановича Сурскова. Она была высокая, статная, за плечами две косы. Жили Сурсковы небогато, и девушка росла вроде бы неприметно, а тут вдруг, когда надели на нее белое подвенечное платье да вуаль, красавицей показалась. Домашние полюбили ее с первых же дней, и она прочно, на всю жизнь, вошла в новую семью. Но судьба ее оказалась нелегкой.
Известие о начавшейся войне застало Никифоровых на сенокосе. Настя первой увидела пылившего по дороге всадника. Он неистово махал красным лоскутом на пике. Это был давний, исконный недобрый знак. Вез его сотский, дежурный при станичном управлении казак, Иван Серебряков, посланный атаманом с вестью о мобилизации.
В тот год из Илюшкиной семьи никого не взяли. При станичном управлении собирались мобилизованные из четырех станиц — Хабарной, Губерлинской, Подгорной, Петровской. По пути присоединились: Никольские, донские, верхнеозеринские, алабайтальские, гирльянские, красногорские, каменноозерские. Все они были приписаны к полкам целыми земляческими сотнями, хорошо знали друг друга, были дружны, отличались в боях товариществом и взаимной выручкой.
В те дни в станицах и поселках во время проводов стоял такой крик и бабий рев, какого Илюшке не приходилось слышать никогда в жизни.
Весной 1915 года пришла пора идти в армию и Михаилу. Его призвали сначала на сбор в знаменитые Тоцкие лагеря, а оттуда прямо на фронт — в 8-й казачий полк.
…Еще до войны в доме возникал спор, на каком коне отправлять Михаила на службу. Отец давно уже определил гнедого трехлетку, а Миша требовал Мухорку. Потомок знаменитого Бурки унаследовал от своих родителей хорошую стать, а от дальних предков — злой и совершенно непокорный характер. Родился он голенастеньким, немудрящим на вид жеребенком. Рос как-то незаметно. Однажды отец его кастрировал и ранней весной пустил в косяк. До осенних холодов молодняк и нерабочие кобылицы паслись в общественном табуне. За лето жеребята так подрастали, что осенью их узнать было нельзя. Так случилось и с Мухоркой. Когда по первому снегу загнали косяк на карду, утро было туманным. Клубами пара остывал в ледяных забережниках Урал, на берегу которого были расположены все казачьи загоны — карды. Кобылицы и жеребята пугливо жались к новому высокому плетню, срывая озябшими губами желтоватые, увядшие листья.
— Сейчас будем ловить Мухорку, — проговорил отец. Еще в конце лета пастухи передавали, что Мухорка превратился в чудо-коня.
Илье не терпелось взглянуть на Мухорку.
— Где же он?
— А угадай, — самодовольно ответил отец.
Увидев людей, одичавший за лето молодняк сбился в углу в одну кучу. С длинным в руках чоблоком, с петлей из новой варовины на конце отец несколько раз пытался накинуть ее на шею высокому черногривому коню, бешено скакавшему по всей карде из угла в угол. Это большая, сердито храпевшая лошадь ни капельки не походила на прежнего неуклюжего, голенастого жеребенка. Наконец отцу удалось отбить его от косяка и загнать в хлев. Отец расправил петлю и повесил над дверью.
— Ступай и гони его оттуда палкой, — сказал он Илюшке. Тот нырнул под веревку и очутился в хлеву. Увидев дрожавшую в углу лошадь, он замер. Из-под черной, как смоль, челки на него смотрели два неморгающих глаза, пылающие темной злостью. Помахивая хворостиной, Илья стал робко красться вдоль плетня, приговаривая свое излюбленное:
— А ну, айда, айда! Пошел!
Словно поняв его приглашение, Мухорка фыркнул ноздрями, вытянул шею, щукой стрельнул в дверь и тут же был захлестнут петлей.
Когда Илюшка выскочил из хлева, отец уже волочился на веревке по мягкому, только что выпавшему снегу. Сын увидел, как он вскочил, круто уперся ногами, но затянуть петлю на шее коня ему не совсем удалось. Мухорка, сделав резкий скачок, вдруг повернулся, вскинул задом, отбросил отца к плетню и с арканом на шее птицей перемахнул через верхнюю жердь осиновых ворот.
Замирая от страха, Илюшка подбежал к отцу. Поджав ноги к животу, он стонал и скрипел зубами. И без того смуглое лицо его стало еще темнее.
— Позови свата… Пусть запрягет сани, — чуть слышно прошептал он.
К счастью, Мардарий Степанович жил близко — почти на самом уральском яру. Не дожидаясь, пока сват запряжет в сани лошадь, Илюшка со сватьей раньше его успели прибежать на карду. Согнувшись, отец лежал в том же положении.
У него оказался перелом двух или трех ребер. Отец не спал всю ночь. Иногда, поднимая от подушки голову, он спрашивал мать о лошади.
Искать Мухорку никто не поехал, да и неизвестно было, куда ехать. Ночью конь сам пришел к воротам и подал голос. Михаил его впустил, бросил к плетню пласт сена, а утром его поймали, надели недоуздок и привязали в углу хлева. Илюшке жалко было Мухорку — что сделает с ним отец, когда выздоровеет?