Илья украдкой заходил в хлев и подбрасывал лишний клок сена, любуясь конем, будто диковинкой. Едва начинал он открывать дверь, как Мухорка поднимал маленькую голову, навостривал уши и замирал на высоких тонких ногах. Он не спускал с маленького хозяина черных, с большими зрачками глаз. Шея, мускулистая грудь, круто выгнутые бедра чуть заметно дрожали, в них напряженно бились все жилки. Илья еще не знал тогда, какая трудная предстоит этой лошади жизнь.
Здоровый и сильный, отец поправился очень скоро. Немного окрепнув, он тотчас же начал обучать Мухорку. Наука в те времена была простая. На длинном чумбуре лошадь выводили со двора, загоняли в глубокий сугроб и, подстегивая кнутом, не давали останавливаться. Она прыгала, билась в сугробе, выворачивая ногами белые ковриги снега. Измучив хорошенько, на нее садились верхом сначала без седла, чтобы легче было падать, если скинет, а скинет — так в снег. Почуяв всадника, лошадь начинала метаться из стороны в сторону. Да куда там! Увязнет в снегу и ляжет на брюхо, передохнуть норовит, но отец лежать не дает — плетью поднимает. Прошел Мухорка такую науку от начала до конца, а в марте, когда снег становится праховитым и рыхлым, отцу захотелось запрячь его в сани. У Мухорки была необыкновенно резвая рысь. Отцова попытка проехаться в санках снова закончилась плачевно. Где-то вытряхнув его на раскате, Мухорка прибежал домой на этот раз с одними оглоблями. Коня снова гоняли по снежной целине… Он стал поджарым, словно гончая, казался выше ростом, корпусом длиннее. Но стоило дать ему однодневную передышку, он опять становился непокорным и бешеным. Мухорка обладал способностью в одну ночь восстанавливать прежнюю силу.
— У Мухорки столько в запасе энергии, что на сто лет хватит, — говорил отец.
— Выносливый, значит. Ну а если запрячь в телегу или тарантас, тоже прискачет с одними оглоблями? — спрашивал Миша.
— Если рот разинешь, то и костей не соберешь…
— Конь верховой, а не тележный, и нечего мучить его в оглоблях…
Отец понимал намек Михаила, презрительно улыбаясь в усы, говорил:
— На таком черте можно недосчитаться не только ребер…
Нетрудно было догадаться, что отцу не хотелось расставаться с такой лошадью. Он больше всего на свете любил в ней свирепую непокорность. То своей неуемной силой, то лаской, то упрямством отец с каждым днем постепенно, терпеливо, шаг за шагом покорял лошадь, а лошадь покоряла его…
14
Наступило время весенней пахоты. Илья с горечью ждал этих нелегких для него дней. Еще до выезда на пашню учеников забирали из школы и заставляли пасти на проталинах скот, пахать и бороновать до самой темноты. Постоянная ругань отца держала всех в страхе. За каждый малейший промах он жестоко наказывал. То не так забороновал, то сделал огрех, то не того ударил быка и не так держал налыгу. Попадало даже за то, что не вовремя износил на сапогах подметки… При дедушке Илюхе жилось куда легче — он не давал внука в обиду.
Однажды отцу вздумалось запрячь Мухорку в старый дедушкин тарантас, ветхий, допотопный кузов которого Илюшка когда-то «выкрасил» дегтем.
Сердито косясь на это высокое, неуклюжее сооружение, Мухорка нехотя вошел в оглобли. Запрягли его с большим трудом, а когда поехали, рассохшиеся за зиму колеса и разные железки затарахтели по кочкам, Мухорка испугался, рванулся вперед и понесся по большаку. Все видели, как возле телеграфного столба отлетело сначала одно колесо, затем другое, и милый дедушкин «карандасик», как его ласково называли в семье, рассыпался на глазах. Проскакав саженей двести на двух передних колесах, отец успел осадить лошадь и на этот раз отделался легкими ушибами. На другой день Мухорка был беспощадно наказан. Отец запряг его в борону, к первой бороне пристегнул вторую и на каждую положил по колесу от бычьей арбы. Взял под уздцы и начал бороновать крепкий, залежный пар.
После первого уповода Илюшка долго вываживал сомлевшую лошадь по ковыльной меже. Мухорка останавливался, опускался на жесткий ковыль, опрокидывался на спину и долго валялся, дрыгая в воздухе тонкими ногами. Потом быстро вскакивал, отряхивался и как ни в чем не бывало начинал щипать молодую, весеннюю травку. Теперь он уже не вырывался из рук, не шарахался в сторону, легко поднимая голову, переставал жевать, не моргая смотрел грустными, слезящимися глазами куда-то в степь… Вспоминал, наверное, и косяк, в котором вырос, и вольное пастбище…
Скоро вся семья полюбила Мухорку, как в свое время и Бурку. Дети старались сунуть ему корку хлеба, а то и целый ломоть. Но отец почти никого к нему не подпускал, старался ухаживать сам: вовремя поил и не жалел овса.
Оторвать от отца такого коня было не так-то просто. А брат упорно посягал на Мухорку и отказывался идти служить на гнедом трехлетке. В доме началась длительная и тягостная борьба. Никто не хотел уступать друг другу.
Почти до последнего дня так и не был решен вопрос о коне для Михаила. В канун отъезда брат опять заговорил о Мухорке. Махнув рукой, отец сказал кратко:
— Ладно. Седлай. — Отвернулся, уткнулся лбом в косяк кухонной двери и заплакал.
Война. К этому страшному слову казачьи сыны приучены были с детства. Еще с пеленок им внушали: «Или грудь в крестах, или голова в кустах».
В те годы о войне дети были наслышаны по письмам фронтовиков, видели ее на красочных картинках — о казаке Козьме Крючкове, о солдате Филиппе Приданикове, о донцах с малиновыми лампасами, опускавших клинки на шишаки прусских касок. Каждый такой плакат будоражил детские души. Мальчишки «вооружались» как могли и проводили в пекле ребячьей войны каждую свободную минуту.
А по вечерам Илюшка читал. Он прочитал всю «Историю государства Российского», наперечет знал всех царей и войны, которые они вели. Изредка попадались увлекательные книжки про индейцев, бешеных неукротимых мустангов. Но книг было очень мало.
Алеша Амирханов, его мать и учительница женской школы Прасковья Григорьевна сумели добиться разрешения создать при школе библиотеку. Для таких, как Илья и Иван Серебряков, библиотека стала настоящим праздником.
Однажды Илье попалась книга с таинственным названием — «В дебрях атласских гор». Он прочитал ее с упоением и рассказал об этом Ивану Серебрякову, который окончил школу два года назад.
Полистав «дебри», он сказал:
— Ерунда.
— Как так ерунда? — удивился Илюха.
— Форменная дребедень. Ты прочитай «Приключения Тома Сойера» — вот это книжка!
— Да, ты прав… Самая лучшая на свете, — заявил Илья, когда прочитал. — Еще бы такую, Ваня.
— Одинаковых книжек нет на свете, — сказал Иван и посоветовал прочитать «В лесах» и «На горах» Мельникова-Печерского.
— А про что там написано?
— Про купцов, ну и еще про любовь.
— Про любовь?
— Да. Есть там Фленушка. Ох и девка, шут ее дери! — Иван покачал своей лохматой головой.
Ивану было в ту пору шестнадцать лет, а Илье с ноября пошел только тринадцатый. Но это не помешало ему однажды объясниться в любви Анюте Ивановой — подружке сестры Марии. Это была красивая, веселая девушка на выданье.
Прочитав Мельникова-Печерского, Иван подсунул ему «Петербургские трущобы» и «Владимирские мономахи», где описывались такие любовные истории, от которых мурашки бежали по коже…
— Читай, читай, ты парень с понятием, — наставлял «будущий псаломщик». Это прозвище Иван Серебряков получил за то, что по субботам и воскресеньям помогал дьякону читать в церкви евангелие.
Библиотекой заведовала Прасковья Григорьевна. Она подбирала для школьников книги по своему усмотрению. Иван же, как церковный чтец, имел свободный доступ к книжным шкафам и брал все, что ему приглянется. Пользуясь покровительством Ивана, Илюха читал бессистемно и много. Книжка всегда была с ним: летом под ошкуром штанов, зимой за пазухой. Он мог читать и в хлеву, и на повете, и в поле.
Чрезмерное увлечение книгами, по мнению домашних, стало принимать угрожающие размеры. Днем Илья отлынивал от работы, а ночью, читая запоем, жег керосин. По распоряжению отца книги отбирали и прятали. Мать, веря в какие-то необыкновенные способности сына, находила их и потихоньку возвращала.
Илья рос очень впечатлительным. Прочитанное производило настолько сильное впечатление, что ночью, лежа под овчинной шубой, он часто грезил, будто гарцует на лихом коне, а то, распластавшись, умирает на бранном поле, а над ним склонилась милосердная сестра, очень похожая на Анюту Иванову.
В жизни Анюта была куда смелей. Летом сестры и их подружки спали в сенях, на полу вповалку на одной кошме. Вместе с ними оставался иногда ночевать и Илюшка. Перед сном начиналась обычная возня: кто ущипнет кого в темноте, толкнет ногой. Визг и смех продолжались до тех пор, пока не вмешивался кто-нибудь из старших. Возня утихала, тогда девчонки приставали к Илье с просьбой рассказать им сказку. Он знал их много, да разве напасешься на каждый вечер!.. Часто пересказывал содержание прочитанных книг, поражал девчат буйной выдумкой авторов и несусветной отсебятиной. Пользуясь меткими книжными словечками, Илья мог «изобразить» пьяного попа, самую непутевую, крикливую, знакомую всем станичную бабенку. Девчонки, катаясь по кошме, давились от смеха.
В ту весну Никифоровы отпахались рано. Вернувшись домой в один из субботних дней, помылись в бане. Распаренный, чистый Илюшка радостно взбежал на крыльцо и столкнулся в сенцах с Анютой.
— Ой, Илюшенька! Как ты вырос и какой стал хорошенький! — прошептала она. — Ведь мы с тобой не виделись с самой зимы. — Красивая бедовая Аннушка поцеловала его. Илюшка не помнит, куда пришелся ее поцелуй, но не забыл его теплоты и пронзительности. До самого вечера ходил, как в тумане, старался быть там, где она, и робко, словно боясь обжечься, касался ее руки, а то и просто пестренькой кофточки. Его все время преследовал запах ее волос, не сравнимый ни с чем.
— Ты чего все окли нас, девчат, трешься, будто дела нет? — вдруг спросила Варька. Чем больше она подрастала, тем становилась хитрее и проницательней. Ни на шаг не отставала от старших сестер и постоянно вмешивалась во все их дела. От нее ничего нельзя было скрыть.