— Прости, тятя!
— Бог простит, — отвечал он с мягкой торжественностью.
Затем младшие подходили к старшим. Нужно сказать, что не только Илюшкин дед, но и большинство других казаков всегда презирали пьянчужек. Сохрани бог, явится просить прощения в нетрезвом виде.
На другой день, в «чистый понедельник» — первый день великого поста — все домашние мылись в бане, окончательно очищаясь от скоромного… На малышей весь этот строгий и внушительный порядок производил неизгладимое впечатление.
В дни масленицы на Южном Урале почти всегда устанавливалась хорошая погода. Ярко, по-праздничному светило солнце. На улицах станицы поскрипывали сани, весело позванивали бубенцы. От гладко раскатанной, с притертым навозом дороги с крохотными желтыми лужицами, успевшими родиться в теплый полуденный час, шло первое доброе весеннее дыхание. Для ребятишек, катавшихся в кошевках на смирных, объезженных лошадях, наступал долгожданный праздник. Можно было выпростать из-под кошмы руки, помахать варежкой встречным саням, улюлюкнуть молодому наезднику, скакавшему на запотевшем коне, а потом заехать в гости к родным или знакомым. Заезжали, конечно, не с бухты-барахты — сговаривались заранее:
— Завези, часом, своих-то. Я розанцев напекла, — приглашала чья-нибудь крестная или тетка.
Детей «завозили». Упершись оглоблями в ворота, вылезали из кошевки и шустро взбегали по ступенькам высокого, выкрашенного охрой крыльца, наперед зная, что будут и розанцы и сдобные кокурки, а Илюхе-кучеру (когда приходилось им быть) обязательно перепадет стаканчик сладкой, пенистой медовухи.
17
Последнюю в станице масленицу, которая Илье хорошо запомнилась, весело праздновали в марте 1917 года. Он уже учился в старшем отделении.
Эта масленица была знаменита тем, что проходила она в самом начале февральской революции и была овеяна ее первым, вольным дыханием. Приехавшие на побывку фронтовики привезли новые, незнакомые, страшно притягательные для молодежи слова: свобода, равенство, братство.
Бывалые казаки, всю жизнь верой и правдой служившие царю-батюшке, выказывали явную озабоченность. Новые эти слова тревожили, ошеломляли. Да и было отчего тревожиться.
Первым нарушил извечные традиции молодой учитель Георгий Артамонович. Он сказал, что гимн «Боже, царя храни», который школьники пели каждое утро, отменен. Снял со стены царский портрет, вынул из рамки, разорвал пополам и бросил к печке. До жути притихшие ученики следили за действиями учителя с любопытством и страхом. Георгий Артамонович вынул из кармана какую-то бумажку, развернул ее, разгладил бережно на ладони, сказал:
— А сейчас мы будем разучивать новую, революционную песню. Слушайте!
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе.
Он медленно, с расстановкой читал, а ученики, шурша тетрадками, записывали. Те, у кого была хорошая память, запоминали сразу. Потом пели хором.
Илюшке особенно нравились слова:
Все, чем их держатся троны, —
Дело рабочей руки…
Сами набьем мы патроны,
К ружьям привинтим штыки.
Он пел их дома, во дворе, а однажды запел в конюшне, когда чистил скребницей лошадь. Отец вошел и спросил сердито:
— Что за песня такая? Где ты ее подцепил?
Илья рассказал.
— Мда-а, — со вздохом протянул отец, подергал ус и подколол вилами мерзлый конский котях. — Вот что, рука рабочая, если я еще раз услышу, так навинчу, что неделю на скамейку не сядешь…
Илье хотелось сказать, что теперь наступили другие времена, растолковать про свободу и равенство, но он вовремя удержался. Вместо этого он рассказал отцу, что стало с царским портретом в школе; у них дома он все еще висел рядом с часами.
— Напополам, говоришь? — Илье показалось, что у отца даже зашевелились усы.
— Ага, — подтвердил он. — Вот взял… раз… и порвал. — Илья показал, как проделал это учитель.
Отец насупился и полез в карман за кисетом. Сыну даже стало жаль его. Чтобы хоть чем-нибудь задобрить отца, он заговорил о скачках, которые решили устроить учителя. За первое место обещали сочинение Карамзина «Историю государства Российского» — несколько книжек в маленьких, красивых, зеленого цвета корках — и рубль серебром; за второе — сказки Пушкина и 75 копеек, за третье — книжка Лермонтова и 50 копеек.
— Ну что ж, ладно. Поглядим. Коня надо промять хорошенько.
Против скачек отцу устоять было трудно, и с этого дня они начали к ним готовиться. Чтобы не маячить на глазах у людей, выезжали за Урал на торный, хорошо накатанный зимник. На этот раз отец подседлал Лысманку своим фронтовым седлом, укоротил путалища, старательно подогнав стремена по Илюшкиным ногам. В седле паренек всегда чувствовал себя куда ловчее.
В день скачек, когда Илья подъехал к школе, там уже гарцевали до полусотни всадников. Кроме школьных товарищей, Пети Иванова и Саши Глебова, тут были и бывшие ученики — Александр Корсков, Иван и Сергей Полубояровы со своими товарищами. Они составляли особую группу, для которой и приз учрежден другой — пять рублей золотом. Под ними были крупные, породистые кони, большинство рыжей масти. Седла тоже иного образца, отличавшиеся яркими, расписными вальтрапами, нагрудниками с серебряными бляхами, тонкими уздечками, сверкавшими коваными наборами из чистого черненого серебра. Илюшкино седло было с высокой лукой, с потрескавшейся на потнике кожей, пропитанной чистым дегтем. Зато Лысманка с белым, продольным на лбу пятном выделялся непомерной длиной корпуса, поджаростью и сухими, тонкими, в белых чулках ногами. Он был на редкость смышлен, слушался малейшего движения повода, резко брал со старта и без особого труда со стороны всадника останавливался.
Наездническая страсть Ильи была уже хорошо известна, поэтому его и Петю Иванова учитель записал в особую группу на Большой приз. Парни постарше приняли их с насмешками и откровенным презрением.
— Гляди, не забудь валенки из стремян вынуть, когда будешь падать, — сказал Сережа Полубояров. Под ним была рослая кобыла с рыжей закуржавленной шерстью. У нее была широкая мускулистая грудь и хорошо подобранный живот. Видно, что кобылу, недавно взятую из косяка, немало гоняли. Лучшим из всех считался игреневый конь Александра Корскова. Высокий, статный красавец с желтоватой, как пена, гривой, он уже участвовал в скачках и всякий раз приходил первым. Никто не сомневался, что и сегодня он займет первое место. Сидевший на нем Сашка Корсков за эти годы вытянулся и стал еще более надменным и горделивым. Крупный, плечистый, но с неуклюжими тонкими ногами Петя Иванов был добрым артельским парнем и отличным наездником. Илья в свои двенадцать лет все еще был мал ростом, это угнетало его больше всего на свете. К тому же и волосы на уродливой голове росли жесткие как проволока и не поддавались никакому гребню.
— Повиснешь на стремени и будешь лохматой башкой улицу подметать, — тонким, гнусавым голосом дразнил его Сергей, все время без дела задирая голову своей кобыле, грива которой была пышно расчесана, а в одной из косичек заплетена голубая ленточка.
Шмыгая носом, Илюха молчал и гладил варежкой шею лошади, мысленно моля бога, чтобы он помог им с Лысманкой обскакать гундосого Сережку. Прежде чем посадить сына на коня, отец и крестный, Степан Иванов, помолились вместе с ним.
Потом крестный, отдавая Илюшке свою легкую, кистистую плеть, наставлял:
— Смотри, только плетью особо не балуй. Расстояние короткое, а Лысманка твой умница, сам все сделает.
Помогая сесть в седло, отец добавил:
— Не распускай поводья. А плетью можно разок врезать, если обгонять будут. А потом вот что… Не обгонишь всех этих хвастунишек, Лысманки больше не увидишь. Сниму. Будешь с девчонками в кошевке ездить и подбирать из-под чужих хвостов конские ошметки…
От его слов Илью бросило в жар. Он знал, что отец в случае проигрыша выполнит свою угрозу.
Перед тем как участников скачек поставить в общий строй перед школой, к Илье неожиданно подошел младший писарь Алексей Амирханов.
— Придешь первым, получишь от меня полтинник, — сказал он.
Алеше Амирханову было тогда 18 лет. Отец его, Николай Алексеевич, казак богатырского роста и поразительной широты в плечах, всю жизнь был писарем. Писарем в поселковое управление устроил он после окончания школы и своего сына. Жена Николая Алексеевича, Прасковья Григорьевна, заведовала женской школой. Николай Алексеевич был дружен с Илюшкиным отцом. В молодости они когда-то вместе проходили лагерную службу.
Пожелание Алеши обогнать других и прийти первым ободрило Илюшку. С чувством приятного волнения он повел коня к старту сначала маховой рысью, а потом, как учил отец, еще раз прогрел легким, сдержанным галопом. Скакать в казачьем седле на мягкой кожаной подушке было необыкновенно хорошо и удобно.
Наконец участников скачек выстроил веселый рыжеусый казак Гаврила Епанешников. Он должен был вывести их на Красную полянку, расположенную возле кладбища. Оттуда версты полторы, а может и чуть побольше, надо было скакать по прямой до церковной площади и финишировать против школьного крыльца.
Плечистый, в голубой, касторового сукна теплушке, опоясанный тонким наборным ремешком, в косматой, заломленной на затылок папахе, Гаврила с бородатым, багровым от медовухи лицом возвышался на гнедом коне и бранил мальчишек, что не умели держать строй.
— Не табунись, сосунки! Повода держи, повода! А вы, куроеды, — обращаясь к парням постарше, кричал он, — скоро в лагерь пойдете, а конем владеть не умеете! Р а в н я й с ь!
Куда там равняться! Почуяв скачку, кони разгоряченно взбодрились и не стояли на месте. Одни наездники выскакивали вперед раньше команды, другие, путаясь в поводьях, считали хвосты.
Поскакали чуть ли не после пятого или шестого заезда. Сильным прыжком Лысманка сразу же вырвался вперед и повел всю группу. Илья оглянулся. Вытянув длинную шею, за ним на два корпуса сзади скакала кобыла Сережки Полубоярова, но ее вскоре обогнал конь Александра Корскова. Пустив в ход нагайку, он пытался догнать и обойти Лысманку, но так и не сумел.