Выиграв особый приз, Илья принял участие в скачках на приз сочинений господина Карамзина. Полубояров и Корсков в этой скачке не участвовали. Приз считали пустячным, а компанию мелкой. Илья и тут одержал победу легко и не без гордости опустил в карман полтинник Алеши Амирханова.
Самолюбивый и вспыльчивый Александр Корсков не мог сразу смириться, что его обогнал «сосунок». Когда крики и суматоха с вручением призов затихли, он подъехал к Илье и хмуро проговорил:
— Твой конь-то и не запотел даже.
Илюшку всего распирало от радости. Он не знал, что и сказать в ответ. Только гладил вынутой из варежки рукой теплую конскую шею.
— Его конь берет тем, что прыгает с места, как кошка, — сказал подъехавший Сережка Полубояров. — А вот если взять да пустить на даль — сдохнет.
— Давай попробуем? — предложил Санька.
В Илюху уже вселился бес победителя. Верхом на коне он чувствовал себя взрослым, ровней им. Делая вид, что проминают коней, не желая привлекать внимание, тихим шагом они горделиво проехали вдоль большой улицы, уступая дорогу кошевкам и санкам с детворой. Скакать решили на Татарской поляне. Так назывался выгон, расположенный за Татарским курмышом, — ровная, верст на пять грива, круто срезанная берегом Урала. Поляна казалась далекой. Радужно искрился на солнце чистый снежок. От легкого ветерка на гладко укатанной дороге шевелились клочки сена, изредка маячили желтые будыли лошадиной кислятки.
Наездников было четверо. Корскова сопровождал Сережка Полубояров, Илью — Петя Иванов. Дорога шла в направлении кузницы — по ней и пустили во весь мах. Рыжая полубояровская кобыла, не выезженная толком, оказалась «сырой», как говорили опытные в этом деле казаки; на третьей примерно версте она пустила мыло и отвалилась. Скоро отстал и Корсков. Дав коням отдохнуть, пытались скакать еще два раза. Лысманка даже и близко не подпускал.
Эта масленица была настоящим праздником. А к пасхе отец заказал сапожнику Петру Федорову для Илюхи первые в жизни платовские сапоги…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Дети всегда очень чутки к беспокойству домашних. Как-то осенним вечером у Никифоровых собралась отцовская родня, и начались охи да вздохи.
— Сын на отца, брат на брата пошли с ружьями, — сказала тетка Маша.
— Весь Петербург встал на дыбы. Казачество напрочь будет лишено своих прав и земли. Довоевались, так твою, — ворчал зять Захар Корсков.
В школе учитель объяснил, что в Петрограде произошла революция и установлена новая власть. Слетел со своей должности и атаман станицы вахмистр Турков. Вместо него был избран вернувшийся из лазарета казак Алексей Глебов — дядя Саньки Глебова. На здании станичного управления появилась вывеска: «РЕВКОМ». Секретарем этого ревкома стал Алеша Амирханов.
Зимой 1918 года с фронта большими группами стали возвращаться казаки. Вернулся и Михаил на худом, как скелет, Мухорке. Он привез тайком тяжелый артиллерийский наган. Впервые в жизни Илья с трепетом взял в руки наган и не хотел с ним расставаться. К Михаилу и Мухорке относился теперь с глубоким почтением, завидовал, что им пришлось побывать на войне, увидеть многие города со звучными таинственными названиями — Минск, Пинск, Ковно, Ровно, Августов. Как тут не позавидовать!
С возвращением брата в доме чаще стали произносить разные незнакомые словечки: большевики, меньшевики, буржуи, казачьи депутаты, школа прапорщиков, из которой на скорую руку выходили офицеры. Офицером бы стать Илюхе, только говорят, что с офицеров-то теперь погоны содрали… В башке полная кутерьма.
С осени в школе тоже все пошло вверх тормашками: начали учиться вместе с девчонками. Мужскую школу пришлось закрыть. Всех разместили в женской — она была светлее и чище. Появились новые названия: вместо отделений — классы. Теперь запрещалось ставить учеников на колени, а тем более лупить линейкой. Вместе с буквой «ять» был отменен и «закон божий».
Новые порядки не всем пришлись по душе. Школы опустели почти наполовину. Казаки запретили своим детям ходить учиться. А староверы в противовес новой открыли свою «тайную школу», где властвовал поп Парфен Полубояров.
Старший класс, где учился Илья, и первый младший вела сама Прасковья Григорьевна Амирханова. У нее был властный и зычный голос. Несмотря на внешнюю строгость, она была доброй и отзывчивой. Дети быстро сумели приноровиться к ее характеру. Если Прасковью Григорьевну ученики выводили из терпения, она могла гневно крикнуть:
— Аслы! Встать!
С удивленными лицами мальчишки сидели за партами, как истуканы.
— Я каму гаварю!
Привыкшие «окать» и «чокать», умиляясь ее «господским», как считали, произношением, школьники дружно отвечали:
— Ослам!
— А кто же вы, как не аслы?
— Ученики четвертого класса Петровской начальной школы!
— Вы не ученики, а разбойники! Если вы еще раз устроите мне в школе мамаево побоище и будете обижать девочек, я велю стащить с вас валенки и выгоню босиком на мороз!
— Ой! Замерзнем же!
— Туда и дорога! Разве можно бегать по партам и хватать девчонок за косички? Вы действуете как самая необузданная арда! Кто такие девочки? Это ваши будущие невесты…
— Хи-хи! Ха-ха!
— Не хихикайте, кретины! Да, невесты, будущие матери ваших детей! Посмотрите, какие в вашем классе красавицы! — кивая на девчонок, продолжала Прасковья Григорьевна.
Мальчишки оглядывались и как будто впервые видели своих румяных, круглощеких подружек. (Все учились в одном общем зале, но сидели раздельно.) Чинно опустив приглаженные головки с разноцветными ленточками в косичках, они уютно кутались в пуховые платки.
Вот тут-то Илюшка и разглядел Машу Ганчину. Белое, чистое лицо и тихие, глубокие, с небесной голубинкой, доверчивые глаза поразили его. До этого бегала девчоночка в беленькой кофточке, со светлыми, прыгающими на плечах косичками, а теперь…
Первые дни он ходил как лунатик и, казалось, спал на ходу, забывая про еду и уроки. Дивясь сумрачной, неправдоподобной задумчивости, домашние ругали его, старались уличить в притворстве. Никому не приходило в голову узнать, что творится в его застигнутой врасплох еще детской душе.
Начались первые, самые милые «грезы», навеянные тихой грустью девичьих глаз, нежностью белого лица и, конечно, романтическими историями из прочитанных книг.
Илюшка на уроках был задумчив, рассеян. Это не ускользнуло от внимания учительницы. В одну из перемен она попыталась поговорить с ним. Но тайна ученика была заперта на много прочных замочков…
Заметив Илюшкину тягу к книгам, Прасковья Григорьевна однажды пригласила его к себе домой. Очутившись в прихожей, он встал у порога, не зная, куда девать шапку.
Улыбнувшись, Алексей Николаевич взял ее и повесил на гвоздь.
— Ты, Алеша, займись этим дикарем и покажи ему нашу библиотеку. В школьной он берет все без разбора. Даже Мельникова-Печерского читал. Подбери ему что-нибудь подходящее.
Алексей Николаевич провел Илью в комнату, заставленную книжными шкафами. Такого количества книг Илья еще не видел.
— Читать надо как можно больше, но с разбором, — сказал Алексей Николаевич. — В мире столько написано интересных книг, не прочтешь и тысячной доли. Есть книги, читать которые вовсе не обязательно. Будем, брат, приучаться к порядку. Начнем с Пушкина.
— Пушкина я помню наизусть, — похвалился Илья.
— Расскажи, что ты помнишь?
Он прочитал отрывки из сказок «О царе Салтане», «Рыбаке и рыбке». На этом его познания о сочинениях Пушкина исчерпались.
— Небогато. А тебе не приходилось читать «Капитанскую дочку» или «Дубровского»?
— Нет. Я даже ничего не слыхал о них.
— Вот видишь! Прочитаешь и расскажешь мне. — Алексей Николаевич дал ему аккуратно обернутую книжку. Он всегда говорил коротко, отрывисто. — Про Фленушку рано тебе читать.
— А как же в учебнике Баранова напечатано из Мельникова, как на Потапа Максимовича напали волки?
— Ну это же про волков… Мало ли у Баранова всякой ерунды…
Вот тебе раз! К учебнику Баранова Илья относился, как к святыне, а тут его хулят. Хотелось спросить — почему, да постеснялся. Вечером, когда гнал на водопой скотину, спросил об этом у Ваньки Серебрякова.
— А теперь все учебники пойдут на цигарки, — ответил Ванька.
— Почему?
— Чудак человек! Там царская буква «ять» и твердый знак на конце. Скоро будут ноше учебники, с «Интернационалом» на первой странице.
— Заместо «Боже, царя храни»? — допытывался Илюшка.
— Нашел с чем сравнивать, балда!
С самых первых дней революции Иван Серебряков был за большевиков. Где-то он добывал разные политические брошюры и высказывал мальчишкам свои резкие суждения о буржуях. Вскоре Илья узнал, что он тоже ходит к Амирхановым и берет у них книги.
— Попов и дьячков тоже к едрене фене, — говорил Ванька.
— Как же так? Ведь ты хотел быть псаломщиком?
— Мало ли что могла придумать моя бабка Аксинья… Это она все отцу нашептывала, вот и послали… Дудки! Я тепереча безбожником стал. Наступают такие времена: держись, мировой капитал!
А времена действительно наступали неспокойные. Все чаще и чаще высоченный рыжий казак — татарин Саптар выходил на Большую улицу, останавливался возле каждого перекрестка и играл тревожный сбор. Неожиданно сместили с должности председателя Алексея Глебова и снова выбрали на сходе атамана — своего местного казака Степана Дмитриева. В эти же дни произошло еще одно событие. В полном вооружении прямо с германского фронта в станицу прибыл 16-й казачий полк. Состоял он из казаков верхнеуральских станиц второго отдела Оренбургского казачьего войска. Верхнеуральцы сумели проехать всю Россию и не дали себя разоружить. Наконец-то мальчишки увидели настоящие пулеметы, которые зловеще глядели на них с саней тупорылыми стволами. Полк остановился в Петровской на дневку. Ревкомовцев — двух Алексеев, Амирханова и Глебова, — прибывшие казаки тут же сместили и будто бы хотели расстрелять, но станичники своих земляков в обиду не дали, собрали сходку и постановили освободить их.