— Об чем разговор, Халилов! Кому ишо доверять-то?
— Поддержите решение ревкома?
— Ты, Мавлюм, не дергай кобылу за титьку, лягнуть может!.. — выкрикнул Алтабаев — Говори, что решили?
— Мы решили господина Дутова арестовать и отправить в губревком! — Слова Мавлюма, как обушком, ударили по ушам и тяжело повисли в воздухе. Приземлил их протяжный, недоуменный голос Николая Горшочкова:
— А р е с т о в а т ь! Ничего себе кишмиш в сладкой похлебке…
— А ты что думал? — набросился на молодого казака высокий, похожий на борца, грузный Николай Алексеевич Амирханов. — Ты полагаешь, что господин Дутов заехал к нам кутью варить? Его благородие едет не сладкую похлебку вкушать, а собирать войско. Он хочет, чтобы вы сели на коней и пошли за ним. Свергать Советскую власть!
— Дудки!
— Дураков нет!..
— А думаешь, не найдутся!
— Взять его за шкирку — и баста! — со всех сторон прорывались выкрики и тут же гасли в многоголосом шуме.
— Будя галдеть, будя! Дайте слово сказать! — Вытянув вперед новенькую рукавицу, поднялся Иван Малахов. Казак он был осторожный, жил с оглядочкой.
— Чего тут рассусоливать! — Михаил Никифоров толкнул локтем Ивана. — Чего высовываешься?
— Как чего? Стоит ли нам, казаки, руки пачкать? Шутка сказать, наказный атаман! Грех на всю станицу. А там ишо старики…
— Старики, старики! — подхватил Алтабаев. — Они тут без нас волосами обросли. Мы вошек кормили, кровушку по капелькам выцеживали, а они здесь сладкую похлебку хлебали со снохами…
— Сыпь, Вася, по самые уши! — Оживленным ветерком по сборной пробежал смешок.
— Обстригнуть их надо маненько, бородачей наших… — заключил Алтабаев.
— Мотри, как бы тебя не обстригли вместе с башкой! — не сдавался Малахов. — Предлагаю не трогать офицеров, а выпроводить из станицы на все четыре стороны…
— Послушайте, казаки! — крикнул Николай Алексеевич. Он выделялся из всех своей крупной, широкой в плечах фигурой. Галдеж сразу утих. Казаки уважали писаря.
— Хотите, чтобы вас одурачили? — продолжал Амирханов. — Хотите, чтобы господин Дутов по вашим спинам, как по ступенькам, взобрался на пост наказного атамана? А дальше что? Новый царек? Не выйдет! Как можно выпускать такого зверя! Вы же знаете, сколько он успел пролить рабочей крови! Расстрелял в Оренбурге самых преданных революции людей! А сколько еще он может натворить! Вы пойдете ему помогать, подставите спины и лбы?
— Не-ет! Амба! Не пойдем! Будя! Арестовать! — кричали со всех сторон. — В ятапную их, айда! Назад отправить, откуда удирали!
— Правильно! — подхватил Мавлюм. — В губревкоме разберутся!
— Тихо, товарищи! Значит, решено! — Глебов поднял руку в серой перчатке. — Кто пойдет с нами?
— Все пойдем, раз такое дело! — поднялся Михаил Никифоров. За ним Алтабаев, Горшочков, Семен Прохоров со старшим сыном Иваном — рослым и краснощеким. Несколько человек спрыгнули с подоконников, натягивая на лоб папахи, застегивали шинели, окружив Глебова и Мавлюма, наперебой заговорили об оружии.
— Оружие дадим. Пошли! — скомандовал Глебов.
— Мишка! Айда со мной, полчок! — крикнул Мавлюм Никифорову. Они дружили давно, вместе прошли всю войну.
…Дутов не то с женой, не то с сожительницей, с двумя сыновьями местного полковника Карабельщикова остановился в их доме. Остальные офицеры и юнкера с четырьмя длиннобородыми, кряжистыми, как старые дубы, казаками-уральцами в штанах с желтыми лампасами, в здоровущих мохнатых папахах по знакомству завернули в обширный двор с теплыми конюшнями и амбарами к Александру Вахмистрову, жившему в другом конце станицы. Встреченные хозяином и его двумя сыновьями-сотниками, гости, офицеры и юнкера во главе с войсковым старшиной Лукиным вошли в дом. Бородачи-уральцы остались распрягать и расседлывать коней. Однако сделать этого они не успели. С наганами в руках и винтовками на изготовку в ворота вошли Глебов и Мавлюм с казаками.
Мавлюм с Михаилом Никифоровым сразу же бросились к кошевкам, вытащили из-под кошмы станковый пулемет с вложенной лентой, передали Горшочкову несколько винтовок и шашек.
Батареец Василий Алтабаев сноровисто обшарил ошалелых уральцев, повытаскивал из кобур револьверы. Один из бородачей вздумал сопротивляться.
— Не тронь оружие, слышь? — Уралец свирепо срывал намерзшие в бороде сосульки. — Это мое, именное, слышь, шуба?
Алтабаев был в длинном черном дубленом полушубке, со старым казачьим палашом на портупее.
— За какую такую заслугу получил ты эту пушку? — пряча револьвер в карман полушубка, спросил Алтабаев.
— За верную службу.
— Кому? Дутову, что ли?
— А хотя бы!.. Не нахальничай, верни штуку. Добром прошу! — Казак свирепо сощурил косматые брови, продолжая теребить красную бороду.
— Ты, чебак, угомонись. Бородой своей огненной не пугай. А то запрем в амбар, и будешь там зубами клацкать, школьну азбуку припоминать: а, бе, ве, ге…
— Стой, брат казак, а чо с народом творишь, чо? — укорял бородач Алтабаева.
— Эка свояк нашелся… Не я тебе свояк, а бирюк степной, да ишо полковник твой. И ты, борода, язвить тя в душу, не расстраивай меня, не тереби! Ишо брякнешь слово, будешь вверх тормашками в сугробе торчать…
Тут батарейца позвал Мавлюм.
Пока Алтабаев с дружками обрабатывали конвой и денщиков, войсковой старшина Лукин с офицерами и юнкерами, очутившись в избе, сняли тулупы и как попало свалили оружие на крашеную, с высокой спинкой скамью. Хозяева предложили гостям выпить с дороги водки. Осушив рюмки, все столпились возле топившейся печки-голландки, разговаривая о последних событиях. Они не знали, что происходило во дворе, и не слышали, как в горницу вошли Глебов и Мавлюм. Сзади их прикрывали Михаил Никифоров и Николай Горшочков. Последними перешагнули порог Алтабаев и Саптар. Мавлюм и Алексей поздоровались негромко и быстро своими крупными фигурами заслонили скамью, где лежало оружие. Когда гости спохватились, Никифоров и Горшочков уже выносили винтовки и револьверы в сени.
Первым опомнился сотник Владимир Вахмистров.
— Ты чего, Алешка, дуришь? — спросил он надтреснутым от волнения голосом.
— Я тебе не Алешка, а председатель ревкома. Понял?
— А ты понял, что находишься в моем доме, а они мои гости? А тебя, вас, этих всех… — сотник сверкнул побелевшими, нетрезвыми глазами, — не звал, не приглашал!..
— Сами пришли… Извини, мы твоих гостечков арестовать должны. Вы, господа хорошие, арестованы! — показывая стволом нагана на растерянных офицеров, проговорил Глебов.
— Как ты смеешь! — Лукин вскочил со стула. Повскакивали и другие офицеры. Молоденькие, без погон, юнкера с недавно отпущенными усиками тоже завозились было, но, увидев в руках Алтабаева большущий артиллерийский и маленький офицерский наганы, испуганно присели на пустую скамью, где только что лежало их оружие.
— Ты знаешь, с кем разговариваешь, знаешь? — наседал Лукин на Глебова.
— Кто же тебя, таку собаку, не знает? — усмехнулся Глебов. — Уймись, войсковой старшина! А то ведь…
— Ты меня стращаешь? Ты кто, казак или… — Лукин схватился костлявыми пальцами за небритый подбородок. От душившей его злобы он на глазах постарел, усох лицом. — У тебя осталась казачья честь или нет? По какому праву ты врываешься? — продолжал выкрикивать войсковой старшина лающим голосом.
— А разъезжать по станицам с пулеметами в кошевках, где установлена законная Советская власть…
— Законная, советская! — Лукин не дал договорить Глебову. Протяжно, со свистом в горле, он хрипел, застегивая дрожащими руками воротник кителя. — Может, ты меня, кадрового казачьего офицера, сразу к стенке, а?
— Дурака не валяй, офицер, — сказал Мавлюм. — Губревком знает, кого куда поставить. Алтабаев, ты останешься тут за старшего и, если это пьяное благородие будет куражиться, отведешь его в амбар и запрешь понадежнее.
— Слушаюсь! — откликнулся Алтабаев.
— Понадежнее… Советская, законная! Ха! — Лошадиное, в крупных рябинах лицо Лукина перекосилось.
Бессильно сжимая кулаки, молча злобились офицеры, исподлобья косясь на ревкомовцев.
Мавлюм зорко стерег каждое их движение и, чтобы хоть немного остудить рассвирепевших непрошеных гостей, обращаясь к Глебову, сказал громко:
— У крыльца, товарищ председатель ревкома, и под окнами выставлены наши караулы.
— Хорошо, — одобрил Глебов. — Если кто вздумает удрать или окажет сопротивление, прикажи караулу стрелять. Слышите, господа белая гвардия?
— Что с нами будет? — спросил один из офицеров.
— Пока останетесь тут. А там решим… — ответил Глебов. — Только ведите себя, как надо, без куража…
3
…Еще с вечера дом полковника Карабельщикова, где остановился атаман Дутов со свитой, был взят ревкомовцами под наблюдение. Окруженный каменным забором, дом стоял на крутом яру. Сумерками, хоронясь под обрывом, пробираясь берегом Урала, перелезая через занесенные снегом плетни прибрежных кард-загонов, здесь побывали пять братьев Полубояровых, Гаврила Фролов с сыновьями, торговцы пуховыми платками Евграф Дементьев, Трофим Бузякин, священник Карталинский, поручик Клюквин, женатый на одной из дочерей Вахмистровых.
Мавлюм наведался к однополчанину Андрею Коншину, дом которого стоял напротив усадьбы Карабельщиковых, и видел, как выходили из дома закутанные в башлыки станичники.
Сейчас у крыльца маячил рослый часовой в полушубке, надетом поверх длинной юнкерской шинели.
— Юнкерок, совсем еще молодой, хоть и большой, как лошадь… — тихо говорил Мавлюм Глебову. — Я нарочно, будто по делу, сначала зашел к портному Галимдару. Бекешу он мне шьет. Потом сидел у Андрея. Они оба были моими глазами и ушами…
Мавлюм и Глебов с казаками вышли к дому Карабельщикова со стороны Урала — по скотопрогонному переулку. Над высокой офицерской папахой часового в полосках скользящего из окна света кружились снежинки.
Казаки вывернулись из переулка и сразу же очутились у крыльца. Услышав звуки хрустящего под ногами снега, часовой неуклюже повернулся, увидев людей с винтовками, клацнул затвором.