— Маша чуть руки на себя не наложила…
Мать качнуло к печке. Илья успел подхватить ее и помог сесть на лавку.
Она не плакала, а зябко дрожала всем телом. Отец встал и насильно заставил ее выпить глоток водки. Мать вроде отошла маленько и трястись перестала, а Илюшку держала возле себя.
— Еще новость есть: Миколая Алексеева с Алексеем арестовали и на станцию увезли.
— Да ведь их и дома-то не было! — сказала мать.
— На хуторе или у знакомого мужика. Доказал кто-то…
— Что же им теперь будет?
— За большевиков считают… Добра не жди…
— Неужто и с ими лихо сделают? Да какие они большевики, господи?
— Большевики ли, кто ли. Не в том суть. Главное, казаков нет своих, заступиться некому.
Спать легли в тот вечер не ужиная и даже лампу не зажигали.
Жутко было без огня. Девчонкам все гробы мерещились. Их привозили на скрипучих телегах, запряженных ленивыми круторогими быками. Детей особенно поразила смерть Васятки Ингина. Ведь он совсем недавно катался с ними на салазках с крутой горки, сбегавшей прямо к Уралу. Дети перешептывались в темноте, жались друг к другу, словно цыплята, и долго не могли заснуть. Как всегда, летом все спали в больших сенях. Илюшку разбудили шум и беготня в кухонном коридоре. Поднял он от подушки голову и в полуоткрытую дверь увидел отца. Весь в белом, он держал лампу над головой. Тусклый свет выхватил темнолицую фигуру казака с лохматым клочком чуба под козырьком фуражки.
Лицо знакомое, свое, близкое, только усики растопыркой — чужие. Не то явь, не то сон тревожный… Свет померк. Голоса смолкли за кухонной дверью. Илюшка нашарил в темноте брючишки, надел — и туда. Только он за скобу взялся, а навстречу отец.
— Вскочил уж! Иди, иди, поцелуйся с братом. — Отец прямо-таки раскис от радости. Значит, не сон, коли Илюшку вдруг обнял и казенным запахом с ног до головы обдал неповторимый дух седельной кожи, дегтя, карболки и конского пота.
В кухне зажгли сразу две лампы и фитили открутили до отказа. Веселее стало в избе; в углу над столом засветилась икона, у печки радостно загудел в трубу большой семейный самовар. Высокая, статная, в белом платке Настя прилаживала на полотенце табунок яичек. Около стола хлопотала мать — она то калач начинала резать, то совала в руки Михаила полотенце, но тут же роняла его и снова обнимала сына и никак не могла выплакаться. Илюха занял свое любимое место на печке и украдкой вытирал слезы теплой старой варежкой.
Со двора вернулся отец. Он расседлал Мухорку и задал ему корм. Сел рядом с Михаилом. Закурили. Брат давно уже не прятался и курил вместе с отцом.
— Что же вы всей сотней снялись? — часто затягиваясь цигаркой, спросил отец.
— Не токмо мы одни…
— Кто же еще?
— Никольская сотня, подгорненцы, губерлинцы.
— Ну а дальше как? — допытывался отец нетерпеливо.
— От всех сотен послали выборных к командиру полка. Миколай-то Алексеевич — писарь четырех станиц.
Илюшка долго не мог уловить, о чем шла речь, и только под конец понял, что, узнав об аресте Амирхановых, казаки решили выручить их.
— Ну а командир как вас приголубил?
— Он не дурак, чтобы наперекор идти. Шутка сказать — четыре сотни!
— А если бы он вас прогнал, тогда что?
— Что тогда… Мы уж были наготове. Снялись бы…
— Куда бы вы подались?
— Нашли бы местечко…
— К большевикам, что ли?
— Что вы, папаша, все его пытаете? Поесть не даете… — вступилась Настя. Умница она была. Почуяла, что разговор круто загибается!.. Отец тоже вовремя спохватился. Поднял голову, зыркнул на Илюшку темными зенками и пригрозил:
— Смотри у меня, только пикни где!
— Мне-то что? — Илюха с обидой опустил голову и перекатился к трубе, но и оттуда слушал в оба уха.
— Время, тятя, наступило такое…
— Табак время. Бьют вас большевики.
— Пехота у них сильная. А мы не больно в охотку лезем…
— Кому охота! Вон под Салмышом полезли…
— Набрали сосунков и перетопили.
Вошла мать и позвала всех за стол. Илюшка тоже слез с печки. Брат подмигнул ему. Радостно было, что тебя за большого начинают считать…
— Как же с Амирхановыми? — прихлебывая из блюдечка чай, спрашивал отец.
— Разрешили взять на поруки. Поручилась вся сотня.
— Это вы дельно придумали.
— Свои же! И так столько крови, захлебнуться можно.
— Об чем разговор! Дома-то как ты очутился?
— Дядю Миколая с Алехой проводить вызвались, чтобы… Сейчас зверья всякого развелось, мало ли что может быть…
— Тоже верно. Своя охрана надежней. А как поступить с ними велено?
— Доставить сюда и сдать атаману под особый догляд…
— Значит, привезли в станицу?
— Мы что, дураки?
— И где же они теперь?
— В ауле, где-нибудь в степи…
— Вы что же, сами их переправили?
— От Никольской той стороной Урала шли. На хуторах простились.
— Умно, умно!.. Кто же у вас был самым главным умником?
— В сотне Алексей Глебов, а дорогой другой Алексей — Амирханов. Эх, в баньку бы!
— Что же молчал! Уж давно бы топилась, — укорил отец. — Ты домой-то надолго?
— Отпросились у сотника до утра.
— На вот тебе!
Разом все всполошились. Мать за ведра, Настя за коромысло, а Илюшка бегом кизяки таскать.
Рано утром брат уехал. Илья не провожал. Проспал.
8
Все лето дутовцы простояли под Оренбургом, а взять так и не смогли. Дальше Менового двора красные их не пустили, а зимой погнали без остановки к Орску, потом к Троицку и еще куда-то дальше. Отца тоже угнали, и он второй месяц где-то скитался с отступающими обозами. Однако подвод все равно не хватало. Белые вынуждены были бросить много снарядов, патронов и военного снаряжения. Чтобы удирать налегке, ящики с боеприпасами спускали ночью в нарочно пробитые на Урале проруби и засыпали снегом. Мальчишки об этой проделке тихонько разнюхали и потом воспользовались на свой лад…
Вся зима была какая-то суматошная, наполненная бог знает какими слухами про большевиков. Илья не верил этому и начал «отбиваться», как говорили про него, «от рук». Пока отец был дома, он продолжал ходить в школу и много читал. За зиму он заметно повзрослел и окончательно возненавидел повседневные дела по хозяйству. Делал все не так, огрызался, когда упрекали в нерадивости, вызывая со стороны отца жестокий и беспощадный гнев.
Так продолжалось до половины зимы, пока отца не взяли возчиком на подводы и не ранили брата Михаила. Три дня дома выли, как по покойнику, больше всего оттого, что остались одни женщины — восемь юбок — и один Илюха. Со школой пришлось распроститься.
В конце 1918 года во время большой перемены Прасковья Григорьевна собрала все четыре класса и сказала на прощанье, что Илья самый прилежный, аккуратный и начитанный ученик, достойный похвального листа. Но поскольку листы эти были с царским орлом, их уже не выдавали. В знак поощрения она подарила Илье толстую книгу, сочиненную господином Загоскиным. Очень приятно было получить подарок и слушать такие хорошие про себя слова, тем более что они долетали до ушей и Маши Ганчиной. Навсегда запомнился этот день. Домой отпустили раньше. Илья шел по тихому, безлюдному переулку и мучился, что Прасковья Григорьевна не знает своего ученика. Никакой он не прилежный — ленится чистить навоз, ухаживать за скотиной, может бросить посреди двора лопату или метелку и на целый день ускользнуть из дому, чтобы где-нибудь проваляться с Санькой Глебовым на повети и говорить черт знает о каких делах…
В зимнюю длиннющую ночь, чтобы много не жечь керосина, прямо с вечера залезают ребята на кошму под шубы. Лежат пять головенок и крутятся — то лбами стукнутся, то пинаются голыми ногами. Утихают лишь после грозного окрика. Если у Ильи есть желание, он начинает разговор первым:
— Чищу я сегодня назем в коровьем хлеве…
Коровник у них пристроен к бане, чтобы скотине теплее было. С трех сторон каменные стены, с четвертой плетень, обмазанный глиной. Ну а где баня, там уж всегда и нечистый…
— Выкинул назем, натаскал для подстилки соломы и вдруг вижу, из предбанника выходит черный-пречерный котище! Глаза — во! Усы — во!
— Миронихин? — спрашивает Шурка.
— Куда там! Миронихин!.. Этот большущий, ноздристый, а из ушей седые волосы пучками торчат. Выше нашего Мальчика ростом…
Мальчик — собака-дворняжка. Ее притащил Илюха еще кутенком. Теперь это добрейшее и ленивейшее существо.
— Ползет, крадется через порожек на своих голеньких лапках…
— А почему голеньких?
— Потому что лапки у него не кошачьи, а жабьи. И голова, как у филина, глазастая, а усы вахмистровы…
Фантазия Илюшки была неистощимой, и часто ему было обидно, что все это считали только враньем и не видели в грезах того, что видел он сам.
— Ну тебя ко псам с твоим котом. Выдумщик! — скажет, бывало, Саня.
А выдумщик лежал уже на отдельно постланной ему кошомке, натянув до подбородка отцовский бараний тулуп, гладил мягкую шерсть, думал о самом несбыточном — о той красоте, которая была рядом: это пахнущая хлебом земля, это цветы в степном разнотравье, жаворонок над головой в синем безоблачном небе, грачи в теплой борозде, звонкая, нагретая солнцем галька на берегах Урала, сказочный розовый закат.
И вдруг, как кнутом хлестнула, каркнула вороньим голосом Варька-ехидина:
— А у Нюрки есть зазноба…
К выходкам сестры привыкли, и поначалу ей никто не ответил.
— Мавлюмка-скрипач… — продолжала Варька.
— Замолола, дуреха! — одернула ее Мария.
— И не мелю! Своими ушами слышала, как вы в бане шептались…
— Выдумывает тоже! Он же татарин… — пыталась образумить сестру Шурка.
— И большевик, — послышался голос Марии. Она живет думами и помыслами своего жениха Степана.
А у Варьки свой резон:
— Ну так што? Минька наш тоже большевик, самого Дутова за грудки хватал!
— Если ты, холера, не замолчишь, я тебя башмаком огрею! — разозлилась Мария. — Об этом никто не вспоминает, одна ты, чертова дура!