— Веселые, сердечные и вежливые, в смысле обходительности, солдатики! Не то что наша казачня, грубияны и матерщинники!
Вот тебе раз! Дети так были напичканы разными байками, что не знали, чему и верить. Однако вот она, Раечка, живая, невредимая, с ямочками на щеках. Девчонки мокроглазые вешались ей на шею и целовали эти самые ямочки. Илье она нравилась, и он готов был стать ее рыцарем.
— А я давно чуял, что это брехня, — сказал не очень разговорчивый Куприян.
— Почему же молчали? Боялись, что сочтут за большевика?
— Я солдат. Чего мне бояться? Могли подумать, что гостей выпроваживаю…
— Спасибо вам, миленький, добренький Куприяныч! А большевики, ей-богу, народ славный! У нас один на квартире стоял, и не такой уж молоденький, так он ведра не давал взять в руки. Чуть что, бежит на Урал. Попробуй дай коромысло кому-нибудь из наших усачей! Да что там, господи! Словечка плохого не услышишь от них. Один комиссарик все меня с собой звал… Вот те крест, чуть-чуть не уехала!
— Раиса! Ну что ты такое городишь? — вмешалась золовка ее Галя, самая старшая и некрасивая.
— Не горожу, а душеньку свою открываю. Ах, что с тобой говорить! Давайте-ка, беглецы несчастные, лучше собирайтесь живехонько. Эх, девчоночки, разбитые гребеночки, я такое пережила, такое!
Она говорила настолько убежденно и искренне, что Илье захотелось домой. Потихоньку он взял Раечку за руку.
— Ну что, миленький? — спросила она по-матерински.
— На чем же, тетя Раиса, домой мы поедем?
— На моих санишках! Там у меня полно сена и кошма большая. Я нарочно сани запрягла. Разве всех вас втиснешь в одну кошевку? Ничего. Уместимся за милую душу. А если начнем мерзнуть, пешочком наперегонки…
Раечка то вскакивала и начинала проворно собираться, то снова все швыряла куда ни попадя, принималась хохотать и тормошить девчат.
— Ты, Райка, стала какая-то верченая. Комиссара себе придумала… Надо же… — неторопливо собирая и связывая в узел свое барахлишко, ворчала золовка.
— Вовсе не выдумала, дурочка ты этакая! Он мою душу выпростал, душу!
Как комиссары «выпрастывают» души, Илья тогда еще не знал. Но душа сватьевой снохи была для него вся наружу — живая, веселая и, что особенно в ней привлекало, шальная маленько…
— Откудова он ее выпростал, твой комиссар? — спросила золовка.
— Из нашего казачьего навоза. Да собирайтесь вы, что ли, ради бога!
Во дворе Илья украдкой остановил Раечку и спросил на ухо:
— А сейчас у нас тут есть хоть один большевик?
— Мавлюмка, дружок твоего братца, вернулся… — Раечка отвела глаза.
— И что же он?
— Ничего… Раскрасавец такой, с красным бантом на папахе. Днем Советскую власть устанавливает, а ночью на скрипке играет на весь Татарский курмыш…
— И злой аль как?
— Чего ему злым-то быть? Он всегда был добрый и уважительный…
— А Нюрка тут все вздыхала, вздыхала… Говорят, все о нем маялась. Не надо было ее брать сюда…
— Болтай больше… Лучше к мамаше вон поедем. Извелась она по тебе.
— Правда, мать велела скорее ехать?
— Велела, родненький. Сено и солома кончаются, а в хлевах назему по колено. Ты теперь ведь у нас самый главный мужчина…
Она наклонилась и прижалась к его лбу румяной, душистой щекой.
Илюшка уже был возле саней, а девчонки все еще копошились в избе. Вчера вечером буран утих. Сугробов намело по самые ставни. Куприян притащил беремя купной из-под молотилки соломы, раструсил по всем саням и застелил серой кошмой. Все беглецы разместились в широких розвальнях. Закутанные в бараньи шубы девчонки сидели как клуши. Илья был за кучера. На сильном морозе снег скрипел под полозьями. За хутором дорога петляла вдоль речушки Ярташки. Плелись шагом по старому утреннему следу. Впереди по взгорьям круто пластался снег, угрюмо желтела высокая гора Гарляук. Несколько лет назад за этой горой у них была пашня. Илюшку тогда заставляли нянчить Настину девочку Кланьку.
Едут по занесенному снегом зимнику. Полозья поют. Хорошо бы никого не встретить, пока домой не приедут. Девчонки пробовали запеть песню, но не поется. Да и с чего петь-то? Каким бы ни был хорошим и обходительным Раечкин комиссар, а дети робеют все-таки… Ехали долго. Увидели станицу. С пригорка от часовни она заморгала сумеречными огнями. Высунув головы из бараньей шерсти, девчонки перекрестились.
10
Мать поджидала их возле ворот. Увидев ее, сестры кинулись навстречу, запричитали, заплакали. Илье невыносимо было их хлюпанье. Нытье и слезы до смерти надоели ему на хуторе. Сестры повисли у матери на шее, не дают ей и шагу сделать. Будто только они одни и есть на белом свете…
Илюшку увела Настя. Стащила с окоченевших рук варежки. Тихо и ласково спросила:
— Ну как, хорошо доехали?
— Шагом тащились.
— Ты руки-то засунь в печурку, они скорее согреются.
— А если ломить начнут?
— Не обморозил же…
— Вроде нет. Озябли просто, когда правил. Вы-то как тут жили без нас?
— Живем. Целы…
— Большевики у нас стояли?
— В первый же день.
— Ну и как они? — Это был самый тревожный вопрос.
— Люди как люди. Обошлось. Я больше с Зиночкой сидела. Хворала она у меня.
— Поправилась?
— Ничего. Играет. Золото, а не ребенок.
— О наших что-нибудь слышно? Как Михаил?
— А кто ж его знает. Ранили ведь… — В глазах Насти показались слезы.
Настя сейчас была добрая, ласковая. Может быть, именно с того несчастного дня и началась дружба с ней. Раньше Илюшка не ладил со снохой, потому что из него хотели сделать няньку.
В тот год Никифоровы жали пшеницу на Гарляуке. Там есть глубокий дол, зажатый с двух сторон ковыльными горами. Самая высокая — Гарляук. Ее крутой западный склон давал осыпи и сочился малыми родничками. Место это выглядело загадочным и диковатым. Плоскогорье напротив осыпи и сам дол были распаханы. Здесь пшеница вымахивала вровень с лошадиной холкой. Жали ее серпами. Илюшке тогда еще не могли доверить серп, и он должен был качать под пологом зыбку с Кланькой. Когда Клашка начинала орать, он вынимал ее из зыбки, завертывал, как умел, в чистые пеленки и медленно плелся по жаре к жнецам. С грустными, протяжными песнями мать с Настей и Миша, срезая постать за постатью, уходили от зыбки все дальше и дальше. Жала вся семья, кроме отца. Он крутил перевясла и вязал снопы, аккуратно ставил их в ряд вверх колосьями. Илюшка долго тащился с Кланькой по жнивищу. Из-под ног вспархивали птички, юркали серые мышата с глазами-бусинками. Иногда, зазевавшись на них, он нечаянно спотыкался о кочку и падал вместе с Клашкой. Тут уж она орала на весь гарляукский дол. Настя втыкала серп в ближний сноп и бежала к ним навстречу. Пока плакса сосала грудь, Илюшка отдыхал от этой каторги…
В один из таких страдных дней он узнал, что отец собирается ехать на бахчи за первыми арбузами и дынями.
— Пока Кланька спит, вы с отцом съездите, — сказала мать.
Но Кланька в тот день, как назло, не засыпала и улыбалась во весь рот. Илюшка раскачивал зыбку и так и сяк, ворчал, грозился, а она в ответ еще шире раскрывала глазенки и ворковала, словно птенец в гнезде. Отец уже заводил в оглобли Лысманку. Клашка внезапно закрыла глазки и вроде бы засопела. Опустив полог, Илья прибежал к отцу и решительно заявил о своем намерении поехать с ним.
— Куда же ты, сынок, поедешь, когда девчонка не спит.
— Спит, спит! Теперче до самого вечера продрыхнет!
— Как же спит? Видишь, швыряется в зыбке. Беги, а то еще вывалится. Ты уж поиграй с ней, а я тебе спелую дынешку привезу.
Вернувшись, Илюшка увидел, что Клаша успела уже вывернуться из мокрых пеленок и даже пыталась выкарабкаться из зыбки. Подстелив сухую тряпицу, он положил девочку обратно. Она так разгулялась, что о сне не могло быть и речи, да и отец уже поперечник начал подтягивать. Оставалось лишь одно средство: заставить ее орать во весь голос, чтобы сбыть на руки матери. Илюха резко встряхнул зыбку. Молчит, хоть лопни! Тогда он решился на последнее коварное средство: ущипнул ее за ножку. Молчит, кряхтит только. Ущипнул раз, другой, а она хоть бы пикнула. Недолго думая, он хорошенько нашлепал ее по мокрому задку… Тут уж она закричала во всю мочь.
Когда прибежала Настя, Кланька так закатилась, что не сразу приняла грудь.
— Что ты с ребенком сделал?
Илюха молчал. Он сам готов был заплакать.
— Ты ее ущипнул, наверное?
— Очень надо…
— Да чего уж там, вон и синячок на ножке! Ах ты!..
Измотанный изнурительной жарой и передрягой, он дал волю слезам. Бросив запряженную лошадь, прибежал отец, а потом и мать. Отцу стало жаль Илюшку, и он велел ему лезть на телегу. Дорогой Илюшка признался во всем, рассказал и про щипки, и про остальное.
— Что хошь буду делать, хошь кизяки!.. — выкрикивал он сквозь слезы.
Для мужчин кизячная работа считалась самой позорной и унизительной. От таких парней отворачивались девки, и все же, когда Илюха подрос, не раз пришлось ему укладывать в станок перемешанный лошадьми навоз, таскать сочащуюся тяжесть и опрокидывать у плетня.
После этого случая мать с Настей поняли, что доверять ребенка Илье больше нельзя. Он стал помогать отцу делать перевясла. Сначала выдергивал вместе с корнями пшеничные стебли, а потом и крутить научился. А время бежало неудержимо. Кланька уже вовсю бегала по двору. У Насти появилась еще одна дочка — Зиночка. Повзрослел и Илюшка. Теперь он уже по-иному смотрел на маленьких. Охотно забавлял маленькую Зиночку. Когда он входил в горницу, она встречала его радостным смехом, потешным лепетом первых слов. Говорить она начала очень рано. Была на редкость спокойна и ласкова.
— Уж така головаста… помрет, поди… — говорили про нее старухи, которых привечала тетка Аннушка.
Илья не любил и боялся этих кликуш. Но они все же накаркали. Зиночку не уберегли и простудили. Гибель детей в те времена была обычным явлением. Сколотят, бывало, малюсенький гробик, закопают возле бабушки с дедушкой, сядут за поминальный обед, вздохну