— Вы, мамаша, погодите, — остановил ее Мавлюм и, кивнув на Илью, добавил: — Сынок ваш лучше знает…
— Не знаю… — пролепетал Илюшка.
— Может, и вправду знаешь? — строго спросила мать.
— Ладно, тетка Анна. Вы не тревожьтесь. Мы спокойно выясним сами. Так говоришь, Ильяс, нет оружия?
— Нет… Патронов достали…
— Японских?
— Ага!
— В ящиках?
— И в ящиках, и рассыпаны были на дне…
— Ну а еще что вытащили?
— Были снаряды…
— Снаряды… А дальше?
Про пики Илья сказать не успел, да и язык у него не поворачивался. Про пики крикнула Настя. Она стояла в сенцах за дверью и все слышала.
— А ну покажи, где лежат пики? — приказала мать, и опять начались причитания. А у мальчишки сердце того и гляди выскочит из-под полушубка. Повел гостя в амбар. Мавлюм взял стоявшие у плетня вилы, достал все богатство и выкинул на двор.
— А говорил, нет оружия?
— Это пики, — сдерживая слезы, ответил Илюха.
— Это холодное оружие. Можно насквозь проколоть человека. — Мавлюм подхватил одну пику, сделал выпад вперед, повертел над головой, потом положил на землю, наступил ногой и переломил пополам. То же самое проделал и с остальными. Отойдя от груды обломков, сказал матери: — Прибереги, тетка Анна, может, сгодятся на что-нибудь. — Отряхивая кожаные перчатки, Мавлюм толкнул яловичным сапогом груду обломков, не глядя на Анну Степановну, спросил: — Про Мишку что слышно?
— Служит… — Мать горько сморщилась и махнула рукой.
— Зря служит… Ладно, мамаша, не плачь… Если башка есть, уцелеет и домой вернется. Вот тогда я с ним говорить буду… А ты, друг, смотри не больно-то балуйся оружием. Это тебе не игрушки!
Мавлюм попрощался и уехал. По пути завернул к Малаховым и Глебовым и так же расправился с пиками.
— Все раскромсал Нюркин полюбовник, — сердито сказал Илюшка.
— Помолчи! — крикнула мать.
— А чего там… Она, говорят, брюхатая ходит, — добавил Илюха.
— Ты, видно, на самом деле с ума спятил… Он ей муж! — строго сказала мать. Она все хотела спросить Мавлюма, как они с Нюркой живут, да постеснялась.
— Муж так муж… Бравый стал скрипач, — сказал Илья.
— Да, славный и обходительный.
— А ты откудова его знаешь? Да и он тебя по отчеству величал?
— Бумажку ходила брать, когда на мельницу ездила. Убери эту дрянь с глаз долой. Господи, до чего ты нас измучил. Хоть бы отец вернулся скорей. Молебен отслужу!
Может быть, бог услышал ее молитву. Ровно через три дня заявился отец. Все радовались его возвращению, бегали, суетились. Вид у отца был жалкий. Лошадь с телегой он бросил где-то за Орском, а сам свалился в тифу на хуторе у незнакомого мужика и прохворал чуть не ползимы. Хозяин оказался добрым, сердобольным. Он ухаживал за отцом, кормил, поил, а когда тот поправился, привез в Орск. У отца много было знакомых татар. Он хорошо знал язык, а это имело первостепенное значение в таком обширном скотоводческом крае, как Оренбургский, где проживало много татар, башкир, киргизов. Погостив у Хайруллы неделю, отец попросил переправить его в Губерлю, к Петру Степановичу Шустикову. А тот привез его уже домой.
12
Лечить Ивана Никифоровича стали домашним способом. Перво-наперво повели в жарко натопленную баню да так напарили, что он захворал опять, как говорили — возвратным… Когда через две недели станицу снова заняла дутовская армия, отец валялся без памяти. Заехали на побывку и местные станичники — почти всей сотней. Боев близко не было. Части Красной Армии отходили к Оренбургу по линии железной дороги Орск — Оренбург. Здесь население больше сочувствовало Советской власти. Казаки же были настроены враждебно. В наступившую весеннюю распутицу белогвардейские части почти без боя занимали одну станицу за другой. В Петровке, кроме Мавлюма, не было ни одного красноармейца. Мавлюм уехал в Кувандык.
Однажды утром Илья гнал с водопоя скотину. Чувствуя приближение весны, коровы протяжно мычали, чесались о плетни, теряя клочья рыжей шерсти, поднимали рогатые головы, шумно вдыхали влажный апрельский воздух. А телята все время норовили удрать. Один, как ошалелый, кинулся к малаховскому крыльцу. Илюшка погнался за ним и чуть не угодил под ноги верховому Конь шарахнулся в сторону. Темнолицый казак в косматой папахе, с винтовкой за плечами и шапкой на боку откинулся к задней луке, натянув поводья, крикнул:
— Ты что, брат, под копыта ныряешь? — Круто повернув к малаховскому дому, казак соскочил с седла. Перекинув поводья через конскую голову, черенком нагайки поднял со лба папаху, добавил безрадостно: — Ну здравствуй, что ли.
— Здорово, — ответил Илюха и только тут узнал Ивана Малахова. Они служили с Михаилом в одном взводе. Обрадованный и растерянный такой неожиданной встречей, стал торопливо расспрашивать Ивана о брате.
— Поранили его тогда. На поле боя остался. Кто знает, где он сейчас? Время такое… Конь ваш в полку, офицер на нем ездит.
— Как это на поле боя? — спросил Илья.
— А вот так, остался — и все… Он ведь, братец твой, всегда был с фокусами. — Иван помахал перед Илюшкиным лицом нагайкой.
— С какими, дядя Ваня, фокусами?
— У красных остался, вот с какими! — Иван дернул коня за чумбур и завел в ворота.
От его слов Илюшка так и присел в сугробе… Не разбирая, где рыхлый снег, а где лужа, вскочил и помчался домой. Заорал еще в сенях.
— Отец хворает, а ты кричишь, как взбалмошный, — накинулась на него Мария. — Ну чего разорался?
— Иван Малахов вернулся!
— Правда?
Выслушав Илью, мать бросила ухват посреди кухни, велела позвать Настю. Через минуту они были уже у Малаховых. Вернулись обе с распухшими от слез глазами. Не снимая дубленой шубы, Настя расслабленно, словно пьяная, опустилась на кухонную скамью, протянув вялую руку, взяла зачем-то торчавший в ступе пест, потом подняла на Илью большие печальные глаза и сказала, как пестом стукнула:
— Мавлюма убили.
— Окстись, Настя! — у Илюшки свалились с рук варежки и шлепнулись на пол.
— Изверги проклятые! Аннушку вон замертво унесли. А она ишо и брюхатая вдобавок… Чать, и ребеночек-то пропадет…
Лучше бы уж не видеть Илюшке Настиного лица — щеки отвисли, как у старухи, под глазами полоски, словно курица лапкой приложилась.
— Я же вчерась видел его… — бормотал Илюшка. Вчера вечером он встретил Мавлюма, когда гнал с водопоя скотину. Мавлюм вел в поводу своего поджарого, темно-гнедого, под седлом, коня. Остановив Илюшку, посмеялся над тем, как ломал его пики, весело улыбаясь, спросил:
— Ничего больше не вытащил?
— Нет, — ответил Илья. После женитьбы на Аннушке Илюшка в душе считал Мавлюма своим человеком, да и с Михаилом они дружили. А воевать угодили поврозь — один за красных, а другой попал к Дутову.
— Увидишь брата своего Мишку, скажи ему, что он дурак большой…
— То было вчерась… Заехал Мавлюмушка к Анютке своей проститься, а они его, наверное, подкараулили…
— Кто, кто? — Илюшка схватил брошенный матерью ухват и швырнул под печку.
— А я почем знаю? Кто? Кто?.. Ты чего пристаешь, как банный лист? И все-то ему надо знать, унюхать своим носом… Ну что за парень, господи! Мотри, ишо не брякни где… Мало льется кругом людской кровушки…
Брякай не брякай… Илюшке до смерти жаль было всех: Мавлюма, Настю, раненого Михаила, но пуще всех Аннушку. На его глазах она невестилась, примеряла перед зеркалом всякие ленточки, бантики… «Кто ее теперь возьмет замуж, да еще и с прибавочкой?» — думал Илюшка. Ведь полезут же в башку мысли, как всегда некстати и не к месту. Хоть сапогом топчи их или вон тем пестом выколачивай… «Было бы годов чуть побольше, женился бы сам и ни на кого бы не поглядел. А ребенка полюбил бы как своего родного. Брал бы его с собой на пашню, за травой, на рыбалку. Не испугалась же Аннушка, ушла в Татарский курмыш — смелая и не такая злющая, как сестра Мария…»
— Ты, Илюшка, никуда не уходи из дому, — приказала мать, прервав его размышления о жизни.
Строго поджав бескровные губы, она долго и молча сидела на лавке, потом поднялась, поправила на голове пуховый платок, решительно проговорила:
— За Мухоркой пойду. А потом к Аннушке…
— Одна пойдете? — спросила Настя.
— Его вон возьму, — кивая на Илюшку, сказала мать. — Собирайся живо!
Какие тут сборы. Пока он застегивал полушубок, девчонки подступили к матери и захныкали.
— Мы тоже с тобой…
— Ишо чего.
— Мы все как заревем!..
— Обойдется без вашего реву. За своим добром иду. К Аннушке пойдем все вместе, там нареветесь…
Никогда Илья не видел мать такой суровой и решительной. Все заботы теперь легли на ее плечи — дом, семья, больной отец.
— Заберем, да и все, — выходя из дому, храбрился Илья, хотя на душе было пасмурно.
Апрельское утро было сырым, прохладным. В весенней дымке солнце казалось тусклым и плохо грело. Перешагивая через грязные от навоза ручейки, бегущие под звонким ноздреватым ледком, шли по Большой улице мимо многочисленных захлестанных обозных саней, с которых незнакомые казаки в желтых, помятых за спиной башлыках перекладывали в телеги мешки и казенные ящики. Почти в каждом дворе за плетнями стояли военные кони. Помахивая подвязанными хвостами, они жадно поедали навалом сброшенное с поветей сено и не столько съедали, сколько стаптывали. Кони гулко фыркали — то ли от усталости, то ли от едкого кизячного дыма, лениво сползающего с почерневших крыш. За окнами билась тоскливо-протяжная казачья песня. По стеклам сочились мутные весенние слезы…
Крытый жестью, покрашенный зеленой краской огромный полубояровский дом был обнесен палисадом и стоял на другом конце станицы вторым от края. Двустворчатые ворота были распахнуты настежь. Илюшка с матерью прошли под тесовым козырьком и очутились во дворе, заставленном телегами и санями.
У крыльца их встретил сам хозяин — губастый, широкобородый Ерофей. Он почтительно поздоровался с Анной Степановной. Поговорив о том о сем, главным образом о здоровье отца, спросил: