л оглобли. До этого они торчали кверху, подтянутые к козлам поперечником. Если предстояла поездка на тарантасе, то он нес специальную мазь, которая продавалась на базаре в деревянных ящичках. Если на простой телеге, то лагун с дегтем. Когда дед бывал в добром настроении, Илюшка сидел в кузове и наблюдал за всей этой процедурой. Никифор Иванович приносил вагу, поднимал ось с колесом и внуком вместе и подпирал вагу дугой. Случалось, что все это нехитрое дедушкино сооружение, когда он начинал снимать колесо, срывалось с дуги и с грохотом падало. Тогда надо было быстро выпрыгивать из кузова. Больше всего Илюшке нравилось, как дед орудует мазилкой. Сначала он сует ее в ступицу и ловко шебуршит внутри, а потом тонким, аккуратным слоем намазывает ось. Однажды Илюха решил сам попробовать… С большим трудом, испачкав штанишки, подтащил к тарантасу лагун с дегтем. Поскольку колесо снять не мог, то вымазал его сверху. Уж больно хорошо поначалу деготь блестел на спицах и ступице. Покончив с колесами, он вымазал и плетеный кузов, выкрашенный до этого черной краской. Вся затея удалась на славу, тарантас стал как новенький… По рассказам старших дед сильно разгневался и не миновать бы Илье порки. Но его нигде не смогли отыскать.
— Не ушел ли опять на Урал? — сказала тетка Аннушка.
Гнев деда тотчас же остыл. Он быстро выкатил из-под навеса обтертый матерью тарантас, запряг Лысманку и, как только вытянул ноги, почувствовал под козлами что-то живое. Свернувшись кренделем, натянув на себя конец кошмы, Илюшка спал сном праведника. Дед извлек его и усадил рядом. Вид у Илюхи был, как потом рассказывали старшие, смешной и жалкий: измазался дегтем от носа до самых пяток.
Во время поездок за реку Урал долго приходилось ждать паромщика. Не теряя времени, дед обычно отмывал внука в Урале. Когда паром приплывал, Никифор Иванович принимал чалку — толстенную веревку и обкручивал вокруг изжеванного сокоревого стояка. Лошадь распрягали и закатывали тарантас. Потом дед заводил пофыркивающего Лысманку и держал его под уздцы. Паромщик — татарин — надевал рукавицы и тянул блестевшую на солнце проволоку. Второй паромщик бултыхал громадным, как чудовищная нога, веслом. Это богатырское весло и силища рыжего татарина приводили Илюшку в восторг и трепет. Паром, сооруженный из четырех огромнейших долбленых лодок, застланных широкими досками, был обнесен крепкими, сколоченными из жердей перилами. Илюшка сидел в кузове тарантаса, глядел на силачей паромщиков, на воду, где шлепала хвостами крупная рыба. Ему тогда всюду мерещились большеголовые, усатые сомы, которые, как говорили, даже ребятишек заглатывали. Иногда дед заезжал к рыбакам, брал у них страшнейших сомов, сгибал их полукольцом и совал под козлы. Сомов закрывали травой, и они там возились, шипели мокрой осокой. Поджимая ноги, Илюха подвигался поближе к деду…
На пароме они ездили, пока стояла в Урале большая вода. Когда она спадала, чуть ниже этой переправы строился мост на деньги общества. За проезд взималась плата — до пяти копеек за подводу. Станичное управление ставило караульщика, он же собирал деньги.
На ту сторону Урала дед с Илюхой попадали, когда спадала жара. Сначала они ехали тихим шагом по песку. Лысманка вместе с дугой нырял под ветки старого осокоря. Над спиной лошади вились слепни. Дед отпугивал их срезанной талиной. Кнут Лысманка не любил, и дед им почти не пользовался: помашет чуток и под козлы сунет. Тальники кончаются, начинается молодой корявый вязник и черемушник. Девки охапками ломают душистые цветы каждую весну, а он все растет и растет. В прибрежной полосе вязник запрещают рубить, но тайные порубки все же есть. Портят вязы и когда лыко дерут, из которого потом вьют путы для лошадей или немудрящую веревку плетут. Заметив свежие порубки, дед сердито ворчит:
— Эко вражина, нашел, где топором баловаться. Пымать бы охальника!
Вязник и дупластые ветлы густо растут по берегу старого Урала. Теперь река течет по новому руслу — ближе к станице — и уже начинает подмывать яр и ближайшие дома. Дед косит в кустах на старом Урале. Тут трава ничейная. Ее выкашивают на подкормку, кто сколько может. Здесь тоже густо растут тальники, а еще гуще ежевика. Весной можно найти кустики поемного лука — сочного, вкусного, а в ухе или в пирогах с яйцами еще вкуснее. Дед хорошо знает, где растет лук и самые лучшие кулижки травы. Останавливается и выбирает местечко, как лучше подъехать, чтобы было где лошадь привязать… Был случай, когда дедушка, не привязав Лысманку, ушел косить. Илья тогда был совсем еще маленький. Коню надоело стоять, а может, слепни стали одолевать. Он не вытерпел и побежал, аж колеса по кочкам подпрыгивали. Дедушка бросил литовку и за ним, а Илюшка с ревом за дедом. Выскочили они на берег, а конь-то прямо с тарантасом в реку — запомнил брод. Невдомек Лысманке, что вода в июне еще большая, глубокая.
Дедушка быстро разул сапоги, шаровары стянул, ножик в зубы и в воду бросился. А Лысманка то окунется вместе с дугой, то опять выныривает. С противоположной стороны казаки и ребятишки кричать начали, кто-то разделся и навстречу кинулся. Дед подплыл к лошади, обрезал гужи, освободил от оглоблей и, ухватившись за гриву, выплыл вместе с конем. Было тогда Никифору Ивановичу то ли 88, то ли 89 лет. За всю свою долгую жизнь он ничем не болел, а через пять лет помер от желтухи.
Это был первый в сознании Илюшки уход из жизни близкого, дорогого ему человека. Смерть деда так потрясла мальчика, что пришлось увести его на время к тетке Маше, отцовской сестре. Там же жила его крестная Манечка: молодая, круглощекая, с синими, сияющими глазами женщина, она бойко плясала на свадьбах и хорошо умела петь веселые и грустные казачьи песни. Муж ее — Илюшкин двоюродный брат Николай — был тихий, смиреннейший казак, которым крестная командовала, как хотела. Рос у них сын Васятка, славный добрый парень, намного старше Илюшки.
Привели Илюшку домой уже после похорон. Ему запомнилась панихидная в доме тишина, унылые стены, пропахшие ладаном и богородской травой. Тетушки Маша и Аннушка, а с ними еще какие-то старухи в черных салопах жгли по вечерам свечи, размашисто крестились и шумно вздыхали, с опаской поглядывая на хмурого, нетрезвого отца. Выпивши, он был куражлив, иногда буен — этого Илюха боялся до смерти. Теперь его побаивались не только хмельного, но и как главного в доме хозяина.
Илюшка ходил как неприкаянный. Сестры мало его интересовали. Беременная мать была целиком занята хозяйством. Жизнь ей отмеряла больше тревог, чем радостей. Почувствовав себя полновластным хозяином, отец придирался по всякому поводу. Единственно, кто его не боялся — это тетушка Анна. Однажды, затаившись в сенях, Илюшка случайно подслушал такой разговор:
— Ты чего это, Иван, басурманничаешь? — спросила тетка.
Отец ответил не сразу, закашлялся. В открытую дверь густо шел табачный дым.
— Что это за слова, Анна? — спросил наконец отец.
— Тятя еще не остыл, а ты уж всю горницу и божницу табачищем прокоптил…
— Ну, ладно. Помолчи лучше…
— А чего я буду молчать? Был бы жив тятя… — тетушка заплакала. Илюху тоже душили слезы. — Еще ладан не выветрился, а ты куришь, сквернословишь да водку глушишь! Анюту измучил!
— Ты перестанешь или нет? — кричал отец.
— Не перестану, Туман у тебя в башке, вот что я скажу, брат.
— Какой еще туман?
— Вольготность почуял, разнуздался…
— Кто ты такая, чтобы меня учить?
— Сестра я тебе, Иван, родная.
— Раз сестра, так я должен от тебя всякое терпеть?
— Потерпишь, если ум есть. Только я одна и могу сказать… Другие-то не скажут, побоятся…
— Что, я зверь, по-твоему?
— Не зверь, а чуть против твоей шерсти, кулак поднимаешь или за плеть хватаешься.
— Анна! — в горнице упал стул. Илюшке было видно, как он отлетел к порогу.
— Не шуми. Не боюсь я тебя. Вот как соберемся всей родней, так еще не то тебе скажем.
— Завидуете, обделил вас тятенька!
— Грешишь, Иван. Ох, не будет тебе фарту!
Отец вдруг закричал истошно. В горнице что-то с треском разбилось. Илюшка испугался и забился под лестницу. Запахло керосином. Оказывается, отец разбил лампу.
Мимо прошла, колыхая юбками, высокая носастая тетка Пелагея Малахова — шабренка Никифоровых. Она не боится не только отца, но и самого атамана. Пелагея Васильевна вдова. У нее пять сыновей, три дочери. Все живут вместе. Старшие два сына уже женаты, имеют детей. Это очень трудолюбивая семья. Скота у них много. На дворе такая чистота, хоть овес молоти. Дед, бывало, увидит у нас во дворе конские катышки или коровью ошметку, начинает корить малаховским двором. Всем хозяйством и многочисленной семьей самовластно управляла тетка Пелагея, да еще как управляла!
Приход тетки Пелагеи очень обрадовал Илюшку. Она-то уж утихомирит отца.
— Все воюешь, Иван Никифорыч? — раздался бодрый, звучный голос Пелагеи. Отец не ответил. Видно, растерялся. Илюшка выбрался из-под лестницы и заглянул в горницу. При чужих-то не шибко страшно. Аннушка смела веником стеклянные осколки и высыпала в помойное ведро.
— Никак лампу разбили? — спросила Пелагея.
— Да вот задел ненароком, — не поднимая головы, ответил отец.
— Я к тебе, шабер, по делу.
— Милости прошу.
— Нет ли у тебя запасной оглобли?
— Найдется…
— На бахчи собралась. Стала Рыжка в оглоблю заводить, а он, окаянный, возьми да и наступи. Откололась у самой оси…
— Мерин грузный, что и говорить, — кивал отец.
— Могу и вот этого пострела взять, пусть с Петюшкой прокатится. Может, дынешки какие поспели…
От радости Илья перестал дышать…
— Отпустишь, что ли? — кивая на него, спросила тетка Анна. Илюшка не понимал тогда всех тонкостей этого преднамеренно-хитрого разговора. Отца просто отвлекали от вина, которым он заливал горе и в то же время праздновал свою самостоятельность.
— Да нет, Васильевна, спасибо. Не съездить ли нам самим? Как ты думаешь, Аннушка? — уже обращаясь к своей сестре, спросил отец.