Илья сидел с опущенной головой, крошил лепешку. Есть ему расхотелось.
— Разве я не для тебя стараюсь? Разве не тебе достанется все мое добро? Но можно ли тебе все это оставить?
Илья еще ниже опустил голову, всем своим видом соглашаясь, что ему никакого добра оставлять нельзя… Отец мог работать, как двужильный, а для Ильи выезд в поле — будь это весенняя пахота, сенокос, жнитво или молотьба, которую он когда-то любил, — хуже каторги. Беда была и в том, что всякий раз, куда бы отец ни собирался ехать, с раннего утра беленился, бранил всех, кто попадался под руку, за каждую мелочишку. За всякий пустячный промах мог наградить затрещиной, да какой!.. Ему казалось, что все, начиная с матери и кончая Ильей, делали ему наперекор и ничем не могли угодить. Чаще всех козлом отпущения был Илюшка.
— Как, дармоед, вожжи смотал? — раздавался на весь двор его окрик.
Вожжи Илюшка прибирал еще неделю тому назад, но, видимо, не сумел сложить их колечко к колечку.
— Где калачи? Чиляк с кислым молоком? Ну погодите, лодыри.
Илья и Шурка метались, не зная, что делать с калачами и чиляком. Не боялась отца одна Настя.
— Начинается… — язвительно говорила она, подходя к телеге с ворохом разной на плече одежды. — Будет теперь куражиться на весь белый свет. Что за свекор, господи!
Настя была справедлива и беспристрастна. Первые годы отец вроде стыдился снохи. Трудно было ему придираться к этой строгой, работящей молодухе — возможно, он чувствовал ее твердый, спокойный характер.
— Опять достанется вам на пашне, — говорила она.
И Илье с братом доставалось. Не так Михаилу, как младшему. Старший брат был защищен женитьбой, службой в армии, участием на войне. Илья же чувствовал себя бесправным и беззащитным. Родили, будто картуз купили и по отцовскому велению могли напяливать на любую башку… Его шпыняли на каждом шагу. В любой промашке видели подвох, злой умысел — ежели Илья ударял не того быка или в борозде делал огрех, на него замахивались кнутом, а то и чистиком.
С каждым годом Илья внутренне все больше и больше отдалялся от отца. Был рад, когда тот уходил куда-либо. Отец почувствовал это с первых же дней своего выздоровления и решил, что сын без него отбился от рук… Стало известно ему и про драмкружок, который возник при школе. Создал его Алеша Амирханов. Там они читали и репетировали пьесу Гоголя «Женитьба» и «Юбилей» Чехова.
— Ты, говорят, без меня какие-то комедии тут разыгрывал? — Слово «комедия» звучало так, будто сын человека зарезал. — Видишь, до чего довели тебя книжки… Ты даже комедиантом решил заделаться, — продолжал отец. — Пристало ли моему сыну перед людьми кривляться? Сроду этого не было в нашем казачьем роду! До чего дожил!.. Ну гляди, парень, я это комедиантство вышибу из тебя одним духом. Вся жизнь трещину дала, а у него комедь на уме! — Отец сердито плюнул на цигарку, бросил под ноги и затоптал сапогом. — Давай твою морду смотреть. Домой пора.
Илья обрадовался, спустился к протоке, потянув морду за крыло, почувствовал, как оно сильно затрепетало в руке. Карасей налезло чуть не полмешка.
«Жизнь дала трещину», — всю дорогу думал он над словами отца и понял их смысл только позднее. Весной сыграли свадьбу Марии и Степана Вахмистрова. Свадьба была не очень веселой. В станицу все чаще и чаще привозили гробы с убитыми казаками. Прокатилась молва о больных тифом и даже холерой. Какое уж тут веселье! Семья уменьшилась, но все равно оставалось еще одиннадцать душ. И все-таки в доме что-то изменилось, как-то нарушился давно установленный уклад. Несмотря на угрозы родителя, Илья продолжал много читать. Не ладил отец и с Михаилом. Брат побывал на двух войнах. Вернулся с искалеченной рукой и вольными мыслями. Отец вольностей не терпел и с каждым днем становился все мрачней и мрачней. Чтобы не видеть этого, Михаил запирался в горнице и возился там со своими ребятишками.
Иногда отец не выдерживал, врывался в горницу, и начинался крик. Истошно плакали ребятишки. После скандала Михаил не выходил к общему семейному столу, обедал с женой и детьми у себя в горнице. Отсутствие внучат окончательно выбивало отца из колеи. Обеды в такие дни превращались в пытку. От одного угрюмого вида отца у Шурки тряслись руки и расплескивалась с ложки лапша.
— Как ешь, тетеха! — орал на нее отец. Шура совсем терялась и не могла попасть в рот ложкой…
К несчастью, таких дней было немало, и от необузданных вспышек отца всем становилось невмоготу…
14
Трещина в семье расширялась — больше всех это чувствовала мать. Она беспокойно металась от мужа к Михаилу, от Михаила к Насте, от Насти к остальным детям и внукам, что-то пыталась смягчить, кого-то с кем-то примирить, а сама в хлопотах и заботах после четырнадцати родов старела, увядала, гасла ее былая, неповторимая красота. У Илюшки ныло сердце, когда он видел, как сбегались морщинки возле ее добрых, усталых глаз. Больше всего на свете он боялся, что однажды вдруг лишится матери. В детях это, наверное, заложено от первого прикосновения к материнскому соску. Все ли берегут своих матерей?
Попытки матери заполнить образовавшуюся трещину ни к чему не привели. Все одним ударом разрушил сам же Иван Никифорович. Остальное сделала жизнь и ее беспощадное сокрушительное течение…
После троицына дня Никифоровы почти всей семьей выехали на сенокос. Домовничать осталась тетка Аннушка, Варька с Нюркой и двое маленьких — дети Михаила и Насти. Обильным разнотравьем славились приуральские гривы. Вскоре на обширных прогалинах между чилижником и курганчиками замаячили зеленые копны душистого сена. Ранним прохладным утром начали метать первый стог. Илюшка с Шуркой верхами на лошадях возили копны. Настя и мать подкапнивали. Михаил чувствовал себя совсем здоровым и вершил стог. Отец подавал, орудуя большими деревянными вилами. Он с утра был не в духе, отругал Михаила за то, что тот нарубил коротких ветрениц. Все началось с этого пустяка. Иван Никифорович так разгневался, что схватил топор и побежал рубить другой хворост…
— Ну и пускай папашенька побесится… Надоели его куражи, — сказала Настя.
Первые копны свезли без него. Вернулся он со связкой длинного чернотала под мышкой и сразу же закричал на Шурку, что она медленно порожняком возвращается. Он не принимал в расчет, что Шура не умела обращаться с конем.
— Ползешь, как муха после дождика! — корил ее отец.
В тот год, как на грех, буйно уродилась и вызрела дикая клубника. Крупные ягоды краснели на скошенных рядах, вялились на солнце целыми гроздьями, да и в чилижнике было ее полным-полно. Пока Илюшка подвозил копну к стогу, мать уходила в бобовники и собирала клубнику прямо в ведерко. Когда Илюха подъезжал, мать угощала его душистыми ягодами. Однако с каждым разом дальних копен становилось все меньше, а расстояние от ягодного бобовника все увеличивалось. А Илюшка, после того как отец отругал Шурку, скакал к новой копне галопом, и мать не всегда поспевала вернуться. Приходилось поджидать ее с ягодами. Этого было достаточно, чтобы отец снова разгневался. На беду следующая копна, которую волочила Илюшкина лошадь, подрезалась на полпути. Отстегнув арканную петлю, Илюша заехал вновь, чтобы зацепить копешку. Иногда ему удавалось удачно обвести аркан, но на этот раз он промахнулся и срезал копешку наполовину. Мать увлеклась сбором ягод, ползая в кустарнике, не видела этого, зато Иван Никифорович ничего не проглядел. Размахивая черноталом, он подбежал к Илюшке, стащил его с лошади, вскочил на коня сам и помчался навстречу бежавшей матери. Михаил видел, как над ее головой взвилась ветреница. Мать упала рядом с копной. Скатившись с незавершенного стога, Михаил поднял железные трехрогие вилы и пошел на отца. Мать поднялась и тихо поплелась в направлении стана. В одной руке она держала ведерко с ягодами, другой зажала рассеченную бровь.
— Запорю зверя! — надвигаясь на отца, прохрипел Михаил. На побелевшие глаза его свисал светлый чуб, припорошенный сенной трухой.
— Брось вилы! — задирая морду тяжело дышащего коня, крикнул отец.
— Изверг! Мучитель! Думаешь, нет на тебя управы? Забыл, какие теперь времена!
Страшные, непонятные для отца слова слетели с языка старшего сына, а младший стоял в сторонке и смотрел на них темными, непокорными глазами.
Вдруг отец опустил крупную чубатую голову, как будто желая подставить себя под удар, повернул коня боком, проговорил негромко:
— Ну что ж, ладно… пори отца.
— Эх ты! Родитель, родитель! — кричал Михаил, нацеливаясь вилами.
— Да будет вам! Перестаньте, ради Христа! — взвизгнула подбежавшая Настя. — Белены, что ли, объелись?.. Эх ты, папашенька, папашенька! А ведь накажет тебя господь бог, накажет! — Настя с размаху воткнула вилы в разворошенную копну, отпустив черенок, присела на сено, вытирая лицо подолом синей юбки, устало заплакала. Из-за копешки, в сбитом на затылок платочке, выглядывала Шурка и всхлипывала.
Ни брат, ни Илюшка не могли простить этого изуверства своему отцу, хотя он тут же раскаялся, догнал мать и просил у нее прощения.
15
После случая на сенокосе Илья и Саня долго не могли опомниться. Без боли нельзя было смотреть, как двигается по кухне мать с завязанным глазом. Растерянным и неестественно мягким казался отец. Он заигрывал с внуками, но это быстро надоедало ему; тогда он напяливал на лоб старую фуражку, уходил во двор и копался там. Михаил почти не разговаривал с ним. От службы у белых он уклонился, отсиделся где-то в горах. А к осени белая армия начала разваливаться. Красные ходко погнали беляков на восток. Дутов бежал в Китай, Колчак — в Сибирь, где был пойман и расстрелян.
В станице Петровской прочно укрепилась Советская власть. Стали возвращаться с фронта казаки. Многие были больны тифом. Болезнь буквально косила народ. Особоуполномоченным сюда приехал комиссар Ефим Павлович Бабич. Он поселился в горнице у Никифоровых и тотчас же занялся изоляцией больных и вылавливанием дезертиров. Ушел в Красную Армию Михаил. Настя с ребятишками теперь больше находилась у своей матери.