— Тетки-лебедки, несите платки серы-белы на деньги и пух менять к Митрию Степанычу Фролову!
Женщины открывали сундуки, доставали платки, вспрыскивали их водицей, встряхивали и, аккуратненько уложив на руку, несли к дому Фроловых. Разбитной купчик улыбался и совал оторопевшей тетке фунт пуха, несколько мотков бумажной пряжи-шленки, хрустящую кредитку с горсткой мелочи в придачу и кидал товар в угол.
Вот об этом-то и написал свою статью Илья. Ему хотелось оторвать вязальщиц от прожорливых, бесстыдных торгашей и создать промысловые, кооперативные товарищества.
— Хорошую и нужную статью ты написал, — хвалил Илью Алеша. — Надо еще заглянуть в кредитное товарищество и посмотреть, кому выдают кредиты и новые сельхозмашины?
Илья проверил. Кредиты выдавались все тем же Полубояровым, их родственникам, а бедноте, хуторским, что останется.
Следующая статья вышла в оренбургской «Смычке» под названием «Машины и кредиты».
Однажды на ярмарке Илью встретил подвыпивший Сережка Полубояров. Сдвинув на лоб папаху из мельчайшего барашка, с голубым верхом, отделанную золотыми позументами, он сказал, прищурив глаз:
— А ведь нам, милок, известно, кто слонов-то протаскивает, от чьего кнута они башками мотают… А еще и с нашим хлебушком вы начинаете мудрить, принудительные квиточки выписываете…
— Выписываем, что полагается, — ответил Илья мимоходом.
Шел 1928 год. Страна нуждалась в хлебе. Кулацкая и зажиточная часть крестьянства стала намеренно придерживать излишки. Правительство вынуждено было ввести налог на индивидуальное обложение с учетом полученного урожая.
Поселковый Совет составил списки и разослал извещения на сдачу излишков зерна. Первыми в списке стояли фамилии Полубояровых и Овсянниковых. Были там и братья Малаховы, и сват Никифоровых — Гаврила, и зять Степан.
Вечером к Малаховым пришла Мария. Поздоровалась с хозяйкой и, обращаясь к Илье, сказала:
— Степа мой зовет тебя.
— Зачем?
— Что, он тебе не зять, а я не сестра? Не можешь, что ли, зайти?
— Не время сейчас, Маня.
— Урвешь минутку… У него до тебя дело есть. Приходи.
— Раз так, то забегу.
Илья знал, что Степан казак серьезный и без дела не позовет.
Пришел сумерками. В горнице было накурено, хоть топор вешай. Сидят по углам два свата, Иван Никифорович и Гаврила Степанович, курят беспрестанно. Степан у порога и тоже с цигаркой. Илья понял, что позвали его сюда неспроста. Отец метнул на него угрюмый взгляд и часто задышал.
«Значит, круто разговаривали обо мне», — подумал Илья. По давней, с детства привычке душу кольнул томительный мерзкий страх. Наган тяжело оттягивал карман. Илья сунул руку и вцепился в рукоятку.
Тягостное молчание усиливало нервозность. Гаврила часто затягивался, перехватывал желтыми, прокуренными пальцами самокрутку, пускал к потолку колечки дыма. Он не выдержал первый:
— Ну что же, сват, твой сын, ты и начинай…
— До каких это пор ты будешь из нас душу выворачивать? — простуженным голосом спросил отец и рывком встал. Илья исподволь наблюдал, как сжимался мосластый отцовский кулак. Поднялся и Степан, батареец саженного роста, торопливо заплевывая цигарку.
— Отойди, Степан, от порога, — сказал Илья и вытащил из кармана наган. Пятясь к двери, добавил: — Если кто ударит, спущу курок.
Криво усмехаясь, Степан сделал шаг к печке и поймал ремень зыбки. Коричневые усы его подрагивали.
— Не валяй дурака. Не трону…
— Спасибо, Степа, за приглашение! — громко проговорил Илья и выпятился за дверь.
Вернулся на квартиру. На столе его ждал ужин, но он не стал есть. Взял книгу и читать не мог — строчки прыгали перед глазами. Лежал в темноте с открытыми глазами и думал: «Придет ли время, когда середняки перестанут шарахаться из стороны в сторону и поймут наконец, для кого завоевана Советская власть?»
Утром Илья получил письмо от Бабича и путевку на учебу. Настроение поднялось. Он решил съездить в соседний аул к своему товарищу, секретарю аульского Совета Байсугиру. Тот давно просил его приехать и показать, как правильно вести делопроизводство.
Илья пробыл у Байсугира целый день, а вечером заторопился домой — неотложные дела ждали. Он сел на лошадь и поехал шагом, наслаждаясь прелестью летней ночи. Свет луны бил в щеку, над головой сыпались звезды, прочерчивая длинные огненные хвосты. Из ковыля со свистом вспархивали куропатки. Илья с радостью думал о том, что скоро поедет на учебу. Тогда прощай, станица! Спустившись в бывшее русло старого Жяика, Илья размечтался, ослабил поводья и не придал значения тому, что малообъезженный конь, взятый у друга Феди Петрова, прянул ушами, неожиданно фыркнул и шарахнулся в сторону. Покрепче бы надо было держать поводья, тогда не вылетел бы Илья из седла и успел бы наган вытащить… После удара он сразу же потерял сознание. Пришел в себя лишь среди ночи. Волосы, густо смоченные кровью, прилипли ко лбу. Встал и почувствовал, что ноги отяжелели и плохо слушались. Сделал несколько шагов, услышал шум воды, потом увидел при мутном лунном свете невысокие перила и будку сторожа с черной, настежь открытой дверью. Сторож громко храпел, от него разило самогонкой. Попытка разбудить его ни к чему не привела. К рассвету Илья добрался до станицы и пошел прямо к Ивану Тювильдину.
— Где это ты так, парень, разукрасился? — заливая раны на голове йодом, спросил фельдшер.
Илья рассказал.
— Придется тебе полежать, казачок, и не одну недельку… — сказал Иван Васильевич и, затянувшись махоркой, закашлялся.
Лежать Илья не стал. Несмотря на тяжесть в голове, распухшее лицо и кровоподтеки под глазами, Илья ежедневно бывал в поселковом Совете. Дело без него стояло. Малограмотный председатель мог только прикладывать к бумажкам печати. А казаки шли, кто за справкой, кто нес недоимку по страховке или налогу, а кто просто поглазеть на секретаря. Пряча ухмылки, любопытствовали:
— Где же ты, Илья Иваныч, мог так напороться?
— Бодал перила на мосту… — Илья низко клонил голову к столу, продолжая писать.
— Значит, шибко ты у нас рогатый…
— Подойди, пощупай…
— Дык мы и сами с глазами!..
Крутились возле стола и задавали каверзные вопросы полубояровские подпевалы. Илье нетрудно было догадаться, что не случайно он вылетел из седла. С каждым днем он ожесточался все больше, но доказать, кто его бил, ничем не мог. Происшествие обсуждали в ячейке и тоже примерно догадывались, чьих это рук дело, но ведь догадки к делу не подошьешь. В милицию Илья сообщать не стал, а подробно написал секретарю волкома партии Ефиму Павловичу Бабичу и Алеше Амирханову.
С нетерпением ждал он ответа от Алексея Николаевича Амирханова, но вместо письма получил телеграмму о его смерти. После похорон матери это была самая тяжелая для Ильи потеря. Совсем молодым ушел из жизни его учитель и друг. Трудно будет без него…
Внезапно приехал на побывку Санька Глебов. В голодные 1920—1921 годы, похоронив отца, Санька с матерью уехали в Актюбинск. Мать работала там в военном учреждении, а Санька стал курсантом кавалерийского училища. Приезд друга детства так был кстати.
Вечером, закончив в Совете все дела, Илья решил сходить на квартиру, привести себя в порядок, переодеться, а потом уж в полном параде пойти к другу.
На улице было пасмурно. По переулку свирепо дул сырой, знобкий осенний ветер. Над мокрыми крышами густо плыли лохматые облака. Где-то совсем близко за малаховским плетнем лениво гавкала собачонка. Парочка вывернулась из-за угла так внезапно, что Илья невольно отпрянул и прижался к простенку между плетнем и углом дома.
Высокий военный в длинной, до самых шпор, шинели, с яркой звездой на буденновском шлеме вел под руку Машу Ганчину. Саньку Глебова трудно было узнать.
У Ильи ноги стали какими-то ватными. А Санька с Машей так весело и увлеченно разговаривали, что ничего не замечали вокруг. Не заметили они и Илюшку, который еле стоял на ногах. Ему тошно было идти на квартиру, не хотелось видеть хозяйку — тетку Пелагею.
Последние дни она то молчала, то донимала Илью вопросами: будет ли у них в станице коммуна или общая артель? Сгонят ли всю скотину на один двор и как будут с нею управляться? Отберут ли всех коров с овцами или кое-что оставят для прокормления, хотя бы таких, как он, Илья… Словно испытывая терпение жильца, тоном проповедницы говорила:
— Конец миру, конец!..
В станице ходило столько разных слухов о предстоящих переменах, что Илье не хотелось тратить слова попусту.
— Чо завальню-то обтираешь, секлетарь? — Пелагея возникла перед Ильей как изваяние. Крупная ростом, в старом, линялом мужском пиджаке, покрытая пестрой поношенной шалью. — Аль выпил после драки? — Пелагея сноровисто, с привычной ловкостью грызла крепкими зубами тыквенные семечки.
— Кажется, я говорил вам, и не раз…
— Ты вьешь свою веревочку, а люди бают другое, — перебила его хозяйка.
— Ничего я не вью… — Илье было не до разговоров. Перед глазами маячила удаляющаяся фигура Саньки Глебова.
— Вьешь, токо крепко ли? — наседала она. Но, видя, что жилец как-то размяк, перевела разговор на другое, не подозревая, какую причиняет ему боль.
— Жениха с невестой проздравил?
— Жениха? Какого жениха? — Илья не сразу понял, о ком идет речь.
— Саня Глебов, крестник мой, токо што были у меня с Машей. Вчера сговорились. Я благословила крестника, хоть и безбожник он, а все равно пара хорошая. — Пелагея говорила, точно клинья вбивала в голову.
«Саня Глебов — жених Маши?» Покачиваясь, Илья жевал распухшими губами незажженную папиросу.
— Не дознался еще, кто это тебя так раскостерил?
Илья отрицательно покачал головой.
— Пойдем в дом, чо ли? Мне с тобой сурьезно поговорить надо.
Пелагея вытащила из печки горшок молока и поставила на стол. Илья налил чашку, отпил и закурил.
— Сядь к порогу и дыми в сени. — Хозяйка не выносила запаха табака.
Зазвонили к вечерней. Стопудовый колокол бухал редко, с протяжной заунывностью. Пелагея повернулась к переднему углу, истово перекрестилась, подошла к печке и, нашарив в печурке спички, зажгла лампадку. Тощенький язычок пламени осветил скорбные лики икон.