— Поступим так, как сказано в постановлении.
— Стало быть, платочки тово… — Для казака Горшочкова это была первая акция решительного наступления на торговцев. Не такой уж он был недоумок, чтобы не понимать четкого и ясного смысла постановления о лимитных ценах на пуховые платки. Закупленные платки изымались у спекулянтов, расчет производился по установленным правительством ценам. Постановление, было справедливое, но пока его мало кто выполнял.
— Стало быть, платки отберем и передадим в пуховязальную артель, — сказал Илья.
— А гайки нам за это не накрутят? Может, штрафануть как следоват, — предложил Горшочков. Уж очень не хотелось идти с понятыми в полубояровский дом, вязаться с их дружками, да и торговца председатель знал как облупленного. Из казаков был платошник.
— У тебя закон, постановление в папке, — сказал Илья.
— Закон законом…
— Ты что же, Николай Матвеевич, по разным законам жить хочешь? — Илья уже загорелся предстоящей акцией и решил не упускать случая, тем более что связан он был с полубояровский кланом.
— По двум ли, трем ли… Я еще и одного-то хорошенько не знаю… Сумнительно… взять да и сразу распотрошить, забрать. Что о нас в станице говорить начнут?
— Мы же не даром берем. Заплатим. А хорошо, Николай Матвеевич, о нас после скажут… — ответил Илья и послал Аннушку за Федей Петровым.
— Не знаю, не знаю… Дело непривычное. Надо хоть понятых взять кого посурьезней, чтобы все по форме было…
— Федя Петров сейчас придет, а вторым…
— Кто вторым? — поспешно спросил Горшочков.
— А вторым будет Аннушка.
— Нюшка? — Председатель даже вскочил.
— Послушай, Николай Матвеевич, как зовут твою жену? — спросил Илья.
— Ну, Лизавета!
— А ты сам как ее зовешь?
— Что ты меня потрошишь?
— Лизкой, поди, не называешь?
— Это уж как придется…
— И она тебе не Нюшка. Анна — мать, сына имеет. А в слове «мать», знаешь, какая заложена сила?
— Ну пошел теперь агитацию разводить. Назначай, назначай!
— А почему бы и нет? Она член правления. За нее большинство кустарок проголосовали. В платках разбирается не хуже любого спеца. Кого же нам звать? Уж не Пелагею ли Малахову?
Вернулась Аннушка, а с нею и Федя Петров.
— Ну что порешили, заговорщики? — улыбаясь, спросил Федя. Он был в длинном кожаном пальто желтого цвета, пошитом из кож местной выделки.
— Тебя Нюра ввела в курс? — спросил Илья.
— Доложила в полном объеме. — Федя добродушно и весело засмеялся. — Мало того, еще какой-то секрет в запасе оставила. Это, говорит, только для Илюшки… Я уж не стал допытываться… С новосельем тебя.
— Спасибо.
— Ладно, на пельмени позовешь потом, а сейчас, выходит, начинаем действовать? Давно я ждал такого случая. А то некоторые наши члены товарищества держат платки в сундуках. Ждут Маркела Спиридонова аль Евграшку Дементьева. Кажется, он пожаловал?
— Он, — кивнул Горшочков.
— А кто понятые? — спросил Федя.
— Ты и Нюра.
— Аннушку правильно! Женский наш актив!
— А ты знаешь, куда он ее метит? — спросил Горшочков.
— Куда? — Федя продолжал улыбаться. Он был смешливым, словоохотливым парнем. Кустарки любили его за это.
— На твое место…
— А что? Аннушка и тут потянет, да еще если подучить маленько… Так пошли! Где Илья?
— Одевается, — выходя из горницы, ответила Аннушка. На ней были высокие желтые ботинки, привезенные Мавлюмом чуть ли не из самой Варшавы, новая коричневая юбка, ярко-лиловая, с вздутыми рукавами кофточка, а на затылке наверчена крупно заплетенная коса. Аннушка была радехонька и счастлива, что затеяла всю эту заваруху.
— Давай живее! — войдя в горницу, подгонял Федя Илью. Ему тоже не терпелось вступить в схватку.
— Я готов. — Илюшка надел свой единственный из синего сукна френч с накладными карманами. В один, правый, сунул наган.
— Все-таки решил взять? — спросил Федя.
— Мало ли что… В самое логово идем.
— Это верно. Ты только не задирайся и не выходи из себя. Понял?
— Как не понять. Как вспоминаю об этой бирючьей норе, коленки начинают дрожать…
— Так, может, тебе не ходить? Мы и одни. Я справлюсь и без пушки…
— Нет, пойду, Федя. В глаза хочу бирючкам поглядеть…
Пузатые, приземистые дома станицы успели за утро обсохнуть и сыто, миротворно пригреться на солнце. Небо было прозрачным и чистым, как большое голубое стекло, которое спозаранку протерли тряпицей.
— Торговца ты знаешь. Дементьев из Озерной. У отца в Оренбурге несколько мануфактурных лавок. Помнишь, когда мы с тобой работали в ярмарочном комитете, он у нас патент выписывал? Еще пятерку на углу стола «забыл». Я его тогда шуганул…
— Все помню, — кивнул Илья и поправил концы обмотанного вокруг шеи желтого башлыка.
В доме Полубояровых Илья был единственный раз, когда уводили с матерью Мухорку. Он пытался представить себе, с какой ехидной высокомерностью встретит их Сережка, его братья, а особенно снохи. Не ждут, наверное, такого визита.
Илья ошибался. Живописную компанию во главе с председателем поселкового Совета Полубояровы снохи узрели в окно и сторожко ожидали их приближения.
— Я так полагаю, Евграф Севастьянович, что идет эта большевистская братия по твою душу, — сказал Сережка Полубояров торговцу. — Я выйду к ним, а ты тут прибери, что успеешь…
— Что прибирать-то? Что?
Смуглый, черноволосый Евграф обеспокоенно обвел комнату круглыми, чуть раскосыми глазами. Весь передний угол крашеного пола просторной, многооконной горницы был завален разномастными кучками пуховых платков.
Полубояров встретил комиссию на крыльце в небрежно сдвинутой на лоб кубанке, во вздутых пирожками черных галифе, заправленных в шевровые сапоги.
— Советской власти наше нижайшее! — откозырнул он, не скрывая усмешки в прищуре серых, недобро поблескивающих глаз.
— Ты что-то рано, Сергей Ерофеич, вихляться начал? — спросил Федя.
— Не вихляюсь, а честь властям отдаю. — Полубояров так взглянул на Илью, точно отравленную стрелу метнул.
— Не надо нам твоей чести, — ловя его дерзкий взгляд, ответил Илья.
— Ты еще не власть, ты всего-навсего писарь… Вот и пописывай, пописывай… — Расставив ноги, Сережка сцепил пальцы за спиной.
— Это мы от тебя уже слышали.
— А ты не слушай, а то еще один чирышек наживешь на башке… — С утра Полубояров выпил с платошником лишку, потому и на язык был невоздержан, да и злости накопилось немало.
— Слушаю в оба уха и двумя глазами гляжу. Не задерживай. У нас дело к твоему постояльцу. — Илья не мог никак унять дрожь в руках.
— Ты что вязнешь к людям? Мы ить не в бирюльки идем играть. Пошли, ребята! — Оттеснив плечом Сережку, Федя пропустил вперед Илью и Горшочкова. За ними, поднимаясь по крашеным ступенькам, застучала каблучками Аннушка.
— А ты куда? — Полубояров загородил Аннушке дорогу.
— Она понятая! — сказал Федя.
— Понятая! Если уж Нюшка пришла в мой дом понятой, что же будет дальше, боги мои!
— А ты молись, молись, может, и услышит тебя твой боженька… А ну дай дорогу! Чего перья распустил, как петух общипанный?
Даже Федя изумился. Вот так Аннушка!
— Ты слыхал? — спросил он Полубоярова.
Тот стащил папаху, вытер ею щеки и, сверкнув белками красноватых глаз, молча стиснул зубы.
Торговец встретил комиссию в передней. За ним, прислонившись дородной спиной к наглухо закрытым дверям горницы, стояла Авдотья. Она раздобрела. Лицо ее, и без того широкое, стало еще мясистей. В заплывших глазах вспыхивали злые огоньки. Платошник суетливо рылся в толстом бумажнике, извлекая потрепанный патент.
— Мы знаем, что бумаги у вас в порядке, — отдавая патент Горшочкову, проговорил Илья. — Мы не за тем пришли, гражданин Дементьев.
— А зачем, дозволю себе спросить? — Взгляд торговца прилипал то к одному, то к другому, крупная косматая голова его вертелась, как на шарнирах.
— Мы насчет цен на платки, повышения, значит, — вставил Горшочков.
— Каких цен? Извините, не понял… — Длинные, чуткие пальцы торговца, привыкшие встряхивать платки и паутинки, скользили по золотой цепочке часов, растянутой поперек черного жилета.
— Брось, Дементьев! — не выдержал Федя. — Ты ведь хорошо знаешь, о чем идет речь. О лимитных ценах. Я за тобой, милок, знаешь, сколько гоняюсь!
— А ишо насчет того: почему в Совет не заехали, разрешения не взяли? — снова вступился Горшочков. — Я как председатель…
— Каюсь, товарищ председатель, каюсь. Поздновато вчера приехал, не хотелось тревожить перед воскресным днем… — оправдывался платошник.
— Вот ведь какой, врет и не краснеет! — воскликнула Аннушка. — Уже в полдень тут баб было полнехонько…
— А ты чего вякаешь! Я тебя зачем звала? — выставилась вперед Авдотья.
— Капустку твою, Дуня, рубила, капустку… — Аннушка улыбчиво прищурила глаза.
— А чего сюда приперлась? — Голос Авдотьи начал срываться.
— Позвали, Дуня!
— Позвали… А ну-ка айда отсюдова!
— Не шуми, Дуня. Нюра у нас при исполнении обязанности, — деликатно пытался вмешаться Горшочков. — Она понятая.
— Кака еще понятая? Я этаких вертихвосток так турну из своего дому!
— Ты что задом своим дверь греешь? Думаешь, не войдем в твои хоромы? — сказала Аннушка.
— Выдь, я говорю!
— Что такое? Об чем крик? — спросил муж Авдотьи Панкрат.
— Понятая она у них, сотская! — злобно продолжала Авдотья.
— Погоди, Дуня, уймись. Что тут, Николай Матвеич, происходит? — спросил Панкрат у Горшочкова. — И нельзя ли спокойно, миром все решить?
— Мир уже, Панкрат Ерофеич, нарушен, — сказал Федя. — Отослал бы ты жену-то от греха подальше…
— Авдотья, чем зубы скалить с Нюшкой, поди согрей чаю. Ступай! — добавил он властно.
— Показывайте, гражданин Дементьев, ваш товар, — когда Авдотья вышла, потребовал Федя.
— А зачем вам мой товар? — Глаза торговца побелели. — Ежели штраф уплатить, так я с моим удовольствием.
— Штрафов покамест с удовольствием никто не платит… А вот цены на платки вы вздуваете, — сказал Горшочков.