— Ничем не докажете. Входите! — Торговец распахнул дверь.
— Постараемся доказать, — ответил Илья и вошел в горницу первым.
Платки не просто были навалены, а бережно, аккуратными стопками разложены вдоль стены по размерам и сортам. Тут было много серых, с пестрыми, узорчатыми каймами и ни одной паутинки.
— Говорите, не докажем и не узнаем? — Аннушка взяла самый большой платок с широкой белой каймой, с темно-серыми по краям рубчиками. — Ну как его не узнать? Лизы Мироновой золотые рученьки! Шестьсотпетельный раскрасавец! А эти два — тетки Зубайды. А те вон серые, одинаковые восемь штук — Полины Дмитриевой. Сказать, сколько вы заплатили за каждый?
Перебирая пальцами цепочку часов, торговец помалкивал. Панкрат, лаская завиток уса, отвернулся к окну. Он не мог видеть, как, раскрасневшись от волнения, в горнице свободно распоряжалась Нюшка, которую они пускали только на задний двор…
— А ты, Нюра, разложи товар, как полагается. Ведь можешь? — спросил Федя, с восторгом думая, как привезет он такую красоту в промкредсоюз и раскинет на прилавок перед капризными приемщиками — любителями занижать цены и сорта.
— А чего не могу? Всю жись иголками щелкаем. Вот эти все четырехсотпетельные, с сученой ниткой пойдут первым сортом. А эти два, редковатые и с расколками, вторым.
Илья писал акт, Аннушка называла сорт, размеры. Федя согласно инструкции диктовал цены. Когда акт был составлен, Илья хотел было подвести черту. Но Аннушка остановила его.
— Погоди, Илья Иваныч, почему-то нет ни одной паутинки. — Она посмотрела на торговца и членов комиссии такими растерянными глазами, будто была сама виновата в исчезновении паутинок.
— Слушай, гражданин Дементьев, ажурные были? Покупал? — спросил Федя.
— Все тут, что видите… — резко ответил Дементьев.
— Как же все? — с прежним удивлением спрашивала Аннушка. — Маша Ингина сдала, Минзифа — две, Поля Гришечкина. Задами уходили, и при мне деньги пересчитывали, и пух еще показывали. — Аннушка назвала еще несколько имен и фамилий.
— Предъявить придется, гражданин Дементьев. — Строгий вид Ильи ничего доброго не сулил.
— Зачем мне предъявлять? Я не собираюсь продавать их по вашим лимитным ценам…
— Придется, гражданин Дементьев, — ответил Илья, не спуская глаз с кожаного в углу саквояжа.
— Не думаю. — Торговец все еще был уверен, что отделается штрафом. Так считал и Панкрат Полубояров.
— Согласно постановлению губисполкома о лимитных ценах ваш товар подлежит изъятию. Вам будет заплачено именно по лимитным ценам, — заявил Илья.
— Я не знаю никакого постановления…
— Неправда. Вас знакомят и при получении патента, а также, когда получаете разрешение на торговлю в селах. А вы решили нас обойти. Саквояжик придется открыть и положить на стол паутинки.
— Вы не имеете права обыскивать, шарить в чемоданах! Может, еще в карманы залезете? — Платошник так разошелся, что начал выкрикивать бранные слова.
— Ведите себя культурнее, гражданин Дементьев, — предупредил Илья. — Если вы сами не предъявите ажурные платки, мы откроем саквояж…
— Нате, берите все! Хапайте! — Торговец раскрыл саквояж и выкинул на стол паутинки. Там их было больше десятка. Схватив одну, платошник с остервенением стал раздирать ее на мелкие лоскутки.
— Ты что же, хапуга, добро-то портишь? — закричала Аннушка. — Переплачиваешь нам, дурам, против артельных цен по трешнику, а за пух дерешь, как с Сидоровых коз. Ничего бы я тебе не заплатила, обманщику, черту лысому! На-кось, что сделал!
— Мой товар, что хочу, то и делаю! — кричал торговец.
— Ты, что ли, его вязал? — наседала Аннушка.
— Когда хотите получить деньги? — утихомирив Аннушку, спросил Илья.
— Не хочу я ваших денег! Жаловаться буду!
— Можете, — кивнул Илья. — Если вы отказываетесь от денег, мы зачислим их в депозит Наркомфина. При подсчете подоходного налога за торговлю и штрафа там эту сумму вам зачтут…
Пока писали акт, Федя сбегал домой, запряг лошадь и приехал на телеге. Платки увезли в пуховязальную артель. Торговец хоть и поартачился, но от денег не отказался.
Когда комиссия уходила, в сенях Илью задержал Панкрат. Взяв его за борт френча, прохрипел:
— Не слишком ли круто, Илька, поворачиваешь?
Илья отстранил его от себя.
— Это что, угроза?
— Совет дельный…
— Совет… — Илья покачал головой. — Ты ведь, дядя Панкрат, вроде умный… зачем же нас-то за дураков считаешь?
— Раз у тебя наган в кармане, то большого ума не вижу…
— Какой уж есть… Ты бы лучше своему братцу Сереге посоветовал, чтобы соображал и действовал поумнее…
— Ты на что намекаешь? — С тревогой в голосе спросил Панкрат.
— Он и без намеков хорошо знает, да и ты тоже… Бывай здоров!
— Нет, Илья, погоди, погоди! — пытался удержать его Панкрат.
Илье и в голову не приходило, какой страх посеял он им в сердце.
— Некогда! — Илья резко оттолкнул оторопевшего хозяина и вышел.
Дома, когда они остались вдвоем с Аннушкой, она взахлеб рассказывала:
— Тяпку я бросила и в амбар побежала по малому делу. Слышу разговор под навесом — голоса Серегин и торгаша этого: «Хорошее мы с тобой, Сергей Ерофеич, дельце обтяпали, — говорит торгаш Сереге. — Мануфактуру твою…»
— Какую мануфактуру? — хватая Аннушку за руку, спросил Илья.
— Из какого-то Сакмара-Уральска, чо ли?
— Сакмаро-Уральский потребсоюз, наверное?
— Так, так и есть! Правильно! Продал, говорит, с большим барышом. Получай свою долю, Сергей Ерофеич… Я нос в щелочку, и своими глазами видела, как он передал Сереге целую пачку червонцев и еще отсчитал сколько-то…
— Ты никому об этом не рассказывала? — Илья сразу понял, что это была за сделка. Мануфактура, полученная по нарядам из Сакмаро-Уральского потребсоюза, пошла в лавки частникам по самой дорогой цене.
— Что ты, Илюшка! Ни словечка. Полубояровы-то вон какие староверские властители!
Аннушка знала силу этого привилегированного рода. Поощряемый царской властью, он процветал и креп. Эта станичная аристократия вершила всеми делами, была высокомерна, надменна, любила жить за чужой счет.
— Аннушка! — Темные Илюшкины глаза загорелись. — Лапушка! Ты такое зацепила, такое! — Он встряхнул ее за плечи, поцеловал в щеку и закружил по комнате. — Ох, дельно! Теперь Сережку из кооператива вышибем, а на его место выберем тебя, тебя, Анна Гавриловна!
— А ну вас с шуточками! — Аннушка вырвалась из его рук. — Федя вон тоже все насчет пуховой артели подзуживает… Что вы на самом деле!..
— Ты, Нюра, сама не знаешь, какая ты есть!
— Какая? — Аннушка стояла возле кухонного стола, глаза ее подернулись слезами.
— Умница. Учиться поедешь, учиться!
— А-а! Учиться… — проговорила она задумчиво. — Это ты уедешь, а без тебя они нас тут сырыми сожрут…
— Зубы сломают. А тебе, знаешь, какое спасибо!
— Не надо благодарить, Илюшка! Я теперь с вами, комсомольцами, до гробовой доски. Мне бы только грамоты поднабраться… Я бы тогда кое-кому показала, почем сотня гребешков…
— Все будем учиться, все! Сплошь! Потому что машины у нас будут самые могучие, и товары в потребиловке самые лучшие! Чтобы зашел и оделся с иголочки.
— А Сережка Полубояров, выходит, вместо того чтобы своих станичников одеть, ту мануфактуру спекулянтам сбагрил, а барыш себе в карман?
— В том-то и дело! И, поди, не первый раз…
— Еще бы! Мало у них добра всякого. Сколько из Туркестану привозят пуха! Отдают самым бедным татаркам, тем, кому купить не на что, да по хуторам развозят. За осьмушку целыми ночами спину гнешь, гнешь, аж руки деревенеют. Сколько я для них платков, шарфов, перчаток напетляла, господи! А сейчас наши кустарки…
— Кустарок надо в артель агитировать, выгоду объяснить. А пух в долг давать! — проговорил Илья.
— Агитируют и пуха не жалеют. Только в артель почему-то привозят больше дебаги, а у Полубояровых тимирский пух — длинный, сизый, как дым. Волос живо выберешь и прядешь припеваючи. А дебагу-то щиплешь, щиплешь…
Аннушка говорила справедливо. Илья хорошо знал, что в бескрайних степях Туркестана у кочевников паслось несметное количество овец и коз. На приволье они так быстро плодились, что иные богатые скотоводы — баи не знали своим стадам счета и не могли регулярно вычесывать пух. Он сваливался на козах, превращался в плотно скатанное руно — дебагу, жесткую, грязную. Обрабатывать ее было очень трудно, оттого и качество изделий из дебаги было низкое. Много пуха закупали у кочевников агенты промысловой кооперации. Дебага шла вагонами, а серый тимирский пух отправлялся почтой ценными посылками, нередко совсем по другому адресу… Нетрудно было догадаться, как хозяйничали в полудикой степи дельцы разных масштабов и, конечно, частники.
— Ничего, Нюра, придет времечко, будут у нас свои козьи совхозы. Разведем красивых, породистых козочек — серых и белых. И козелков, конечно… — весело заключил Илья. Сообщение Аннушки кружило ему голову.
— Козочки… Нюрку поставите царицей над этим козлячьим царством, — усмехнулась Аннушка. — Эх, Илюха, Илюха! Твоими бы устами медок пить да в голубенькой рубахе ходить…
— И голубенькая неплохо… — Илья пристально посмотрел на Аннушку и словно впервые увидел, какое у нее тонкое, нежное и красивое лицо. Он смотрел на нее и терзался мыслью: «Что бы сделать для нее такое хорошее, доброе?»
— Знаешь, Аннушка, что я тебе скажу?
— Что?
— Ты только никому ни словечка! Ладно?
— Ладно.
— Про то, что ты мне сегодня рассказала, я в газету статью напишу. Да такую, с гвоздями!
— Дай тебе бог, Илюшка… — ответила она негромко и вздохнула.
В ту ночь Илья написал первый в своей жизни фельетон: «Как доверить козлу капусту, так и кулаку кооперацию».
3
Почти весь ноябрь 1928 года по мерзлой уральской земле громыхали кованые колеса телег, фургонов с высоко навитыми луговым сеном и чилижником. Из-за Урала на тугай налетал ветер-афганец, яростно срывал с деревьев последний сухой лист и мотал в степях сиротливый ковыль. В один из пасм