урных дней, словно устав от гулкого чернотропья, мороз внезапно подобрел — на землю упал первый мягкий снег.
Галинка, та самая девчонка, что бегала к Аннушке с Илюшкиной запиской, везла на салазках укутанный куском мешковины чиляк. Останавливаясь посреди улицы, она задирала головенку и ловила губами снежинки, а то лепила снежки и бросала их в плетень.
— Галя! Галинка! — крикнула Аннушка и постучала в окно. После случая с запиской Аннушка стала все чаще зазывать Галинку к себе — совала ей то кусок шаньги, то пирог с калиной. А для бабки Аксиньи особо завертывала гостинец в старую Илюшкину газету. Нередко садилась она с девочкой рядом и решала простенькие, за третий класс, задачки. Со временем поняла, что многое, чему училась когда-то в школе, забыла. Как-то, проводив девочку, достала из сундука связку Колькиных тетрадей и весь вечер просидела, уткнув нос в задачник. Иногда, когда Илюшка задерживался в поселковом Совете, отодвинув книжки и рукоделье, опускала на стол голову и плакала, то ли от одиночества, то ли от горького вдовьего бессилия. А тут еще сиротка-девчонка прикипела к ее сердцу.
Иногда Аннушка не выдерживала и сама с узелком в руках бежала к скособоченному дому бабки Аксиньи.
Сегодня Аннушка приготовила для Гали две ленточки — голубую и розовую. Когда Галинка свернула с салазками к воротам, Аннушка не вытерпела и, накинув на плечи шаль, побежала встретить ее.
— Чо везешь, Галюшка?
— Баушка прислала Илюшке гостинцев, — Галинка сняла с салазок чиляк.
— Погоди, я помогу тебе.
— Ничего. Сама справлюсь… — Пыжась, Галинка внесла чиляк в избу и поставила на стол. — Тут соленый арбуз, капуста кочанная. И ишо баушка велела сказать ему спасибо за дровишки.
По постановлению общего собрания казаки ежегодно обеспечивали школу топливом. Илья попросил, чтобы попутно завезли и для бабки Аксиньи, жившей с внучкой-сиротой. Родители девочки умерли в голодные годы.
— Скажу, умница ты моя, скажу. Раздевайся, и мы с тобой будем щи хлебать. А еще, знаешь, чо я тебе приготовила! — Аннушка дотронулась до светлых взъерошенных волос девочки и тут же невольно отдернула руку. Схватила ухват и полезла в печь за чугуном с водой. Налила в корыто.
— А ну-ка давай сюда головку свою! — крикнула она.
Девочка охотно покорилась.
— Господи, волосы у тебя так скатались, как на той овечке шерстка! Бабушка не моет, чо ли?
— Моет, да плохо. У нее руки трясутся.
— Зажмурь глаза! Ты и сама могла бы помаленьку…
— Царапаю, царапаю, когда в бане. Да рази их расчешешь… Высохнут — и опять гребенка не берет…
— Густущие потому что… и промываешь плохо. Приходи ко мне в баню.
— А как же баушка! Я ей спину натираю.
— Приходите вместе с бабушкой.
— Старенькая она. Куда уж ей! А у тебя теперя Илюшка. — Галинка глубоко вздохнула.
— Ну и чо из того?
Подняв голову, девочка посмотрела на Аннушку светлыми, недетскими глазами и шепотом спросила:
— Он женился на тебе, да?
— Ой, чо ты! Скажешь тоже… — Аннушка старательно расчесывала влажные волосы девочки. «Вот и Колюшка был когда-то маленьким. Дочку бы мне еще…» Руки задрожали от такой, давно терзавшей ее мысли. — А с чего ты взяла про Илюшку-то? — машинально спросила она, думая совсем о другом.
— Значит, это, тетя Нюра, неправда? — пытала Га-линка.
— Да не крутись ты! Как можно, доченька! Я старше Илюшки, и сын у меня есть, Колюшка. Как можно!
— А говорят…
— Кто говорит, кто? — Гребень выскользнул из ее рук и упал на пол. Аннушка нагнулась за ним и поправила половичок.
— Тетка Палаша сказала…
— Выдумала она.
— Значит, врет Малачиха?
— Еще как!
— Ну и ладно, ну и пускай, — обрадовалась Галинка. — А как Илюшка хорошо на гармони играет! Мне бы выучиться!
— Выучишься! — Аннушка и не подозревала, какой близкой была эта Галинкина мечта.
— А ишо я на фершала выучусь. Сама стала бы Илюшку лечить, повязку переменивала бы каждый день.
— Хорошо и на фельдшера.
Тепло ребенка передавалось Аннушке. Сердце ее сжималось от радости, на глаза навертывались слезы. Дала бы им волю, да как расплачешься на глазах у ребенка, только спугнешь эту веселую, мечтательную детскую минутку.
— Подсохла твоя головка. Теперь и обедать можно! — Аннушка вытащила из печки чугунок со щами, пшенную кашу, сваренную пополам со сладкой тыквой, которую очень любила Галинка.
— Ешь, фельдшерица, ешь, касатка!
— Прямо уж!.. — На секунду Галинка перестала есть, поглядывая на Аннушку с пытливым ребячьим прищуром, вдруг бросила на стол ложку, скрестила руки на животике и звонко, заливисто засмеялась.
— А ты почаще ко мне приходи, Галочка, — провожая девочку до калитки, сказала Аннушка.
— Приду! Обязательно приду! — Галинка побежала в больших, не по росту, валенках.
«Шерсти нащиплю и отдам скатать для нее валенки», — подумала про себя Аннушка.
Аннушка постояла немного на улице. В воздухе кружилась ленивая снежная карусель. Мальчишки в ушастых шапчонках старательно катили первый снежный ком.
Подошел почтальон Ванюшка Степанов и отдал для Илюшки газеты.
— А я письмо жду, Ванюша!
— Нету. Матерям всю жись суждено ждать, — ответил Ванюшка и, скрипя кожаной сумкой, пошел дальше.
Илья как селькор бесплатно получал оренбургскую газету «Смычка» и «Орские известия». Кроме того, выписывал «Правду», «Комсомолку», «Крестьянскую газету» и журналы «Резец» и «Вокруг света». В качестве приложений ему присылали удивительные для того времени книги — такие, как «Знаменитый Кудеяр», «Спартак», «Гарибальди». По вечерам он читал их вслух Аннушке, а когда ему было некогда, она сама дочитывала, да так втянулась, что уйму керосина жгла. Приучил ее Илюшка и газеты читать. Сегодня она успела лишь полистать журнал, картинки посмотрела, тут Илюшка обедать пришел. Пока он ел, Аннушка про Галинку ему рассказывала — какая она смышленая да ласковая. Про новые валенки, что скатать собиралась ей. Под конец обеда и про соленый арбуз вспомнила.
— Бабка Аксинья тебе гостинец прислала, арбуз соленый.
— Это с какой стати?
— За дровишки…
— Вот удумала! Скажут, что поборами занимаюсь…
Поговорить не успели. Кто-то шумно ввалился в сени и распахнул кухонную дверь. Не перешагнув порога, Федя, как флагом, размахивал газетой. Широкое лицо его расплылось в улыбке.
— Илья, пляши! — Вбежав в комнату, Федя лихо прошелся вприсядку так, что от калош полетели ошметки снега.
— Калоши-то хоть сними, чертушка! — крикнула Аннушка. — Чо притащил?
— Судьбу ему притащил, судьбу! — Федя подскочил к Илье и нахлобучил ему на голову свою коричневую, с красным верхом кубанку, привезенную из кавалерийского эскадрона. Повернулся к Аннушке и зажал ладонями ее лицо.
— Сбесился совсем! — Аннушка пыталась увернуться, но Федя все-таки расцеловал ее в обе щеки.
— Ой, и правда бес окаянный! — защищалась Аннушка.
— Это наш Илюха, бес, староверам на самую хребетину залез! Ты слушай, Анюта, что он тут распахал, слушай! — Федя развернул газету и бойко прочитал Илюхину статью.
Илья сидел за столом и растерянно улыбался. Он и не подозревал, что так внушительно могут прозвучать на страницах газеты самые простые, будничные слова.
Счастливый день подарила ему сегодня жизнь. Илья вскочил, одной рукой обнял Федю, другой Аннушку, расцеловал их, не в силах сказать ни слова, — в горле першило…
— Что же теперь будет? — спросила Аннушка.
— Что будет? — сказал Федя. — Сережку Полубоярова и всех ихних прихлебателей из кооператива турнем. Вот что!
— А когда это случится и как?
Федя и Илья поглядели друг на друга. Что они могли ответить?
— Ну протащили их, продернули, как через узкий хомут… А дальше чо? Отряхнутся — и опять нас снова запрягут, да? — настойчиво спрашивала Аннушка.
— Тебе, Илья, надо наметом завтра же в район, в волком партии, к Ефиму Павловичу! — проговорил Федя.
— Правильно, Федя! Еду. Завтра же! — решительно ответил Илья. — Только весь вопрос: на чем ехать, санного пути еще не натерли?
— А мой саврасый на что? — сказал Федя, и улыбка осветила его веселое, возбужденное лицо.
4
Тихо было до самого полудня, а как стемнело, налетел ветер, разогнал порхающие в сумерках снежинки, закрутил, погнал их к подворотням и начал озорно в ставни насвистывать. Тут и мороз пошел вместе с ним гулять по степи, хватать за носы припозднившихся путников, лез к ним под шубы, если они были плохо подпоясаны.
Конь шел по кочковатой дороге усталым шагом, ноги его заметала поземка. Телеграфные провода пели, словно на гуслях играли. Хорошо зная повадки коня, Ефим Павлович нечасто шевелил поводьями. А умный конь, чувствуя на себе опытного всадника, сам выбирал тропу и не мешал хозяину думать. Время настало тревожное. Надо было быстро всему учиться, еще быстрее разбираться в крестьянских и партийных делах. В глухой темноте уральских станиц, горных поселков все чаще раздавались гулкие выстрелы из обрезов. Ефим Павлович ехал в Петровскую по письму Илюшки и вез жалобу на петровских комсомольцев.
…Еще с вечера Аннушка завернула в газету полотенце, зубную щетку, мыло, отдельно хлеб и две сухие рыбины. Утром Илюшка должен был выехать в район. А сейчас они сидели в горнице возле помигивающей лампы; Аннушка чинила старую шубейку, доставшуюся от матери, а Илья расположился по другую сторону стола и читал вслух:
Знаю, за дурное слово,
За обиду острый нож,
Не боясь суда людского,
Прямо в сердце ты воткнешь;
Знаю, ты вина за чаркой,
За повадливую речь
Смело в бой полезешь жаркой
И готов в могилу лечь…
— Постой, Илюшка! — Аннушка отложила шубейку.
— Ты чего? — спросил Илья.
— Про тебя стишок, вот те бог!
— Ну что ты выдумала…
— Про твой характер!
— Да будет тебе! — не без досады проговорил Илья, хотя сам нередко сравнивал себя с героями прочитанных книг.