— Нет, нет, точно! Кто сложил такие?
— Аполлон Майков.
— Ведь так сочинил, что как будто всю жизнь в щелочку за тобой подглядывал… И слова-то вроде не шибко красивые, а понятные.
Илья стал рассказывать Аннушке о поэте Майкове, о его стихах, широко распространенных в России.
— Вот уедешь ты от нас, зачахнем мы тут, — вздохнула Аннушка.
— Пока никуда не уеду.
— Правда?
— Завтра в район…
— Так это ненадолго… — Аннушка вздохнула.
В горнице было хорошо натоплено, а за окнами свирепствовал снежный буран. Вдруг в окно кто-то сильно постучал, послышался знакомый голос:
— Хозяюшка!
— Слышь, Нюра?
— Слышу. Кто это там?
— Это Ефим Павлович! — Илья вскочил и побежал открывать.
— Вот тебе на! Такой гость!.. А у меня, как у цыганки Мотьки в кибитке… — Аннушка скатала шубенку трубочкой, старые валенки запихнула ногой под лавку, схватила с лежанки новые чесанки, надела, да так и выскочила к гостю с овчиной в руках.
— Хозяюшке мое почтение! Прощения прошу за такое неожиданное вторжение. — Бабич снял шапку, вытер платком заиндевевшие усы. — Догадливая у тебя, Никифоров, хозяйка, тулупчик озябшему путнику приготовила. — Бабич улыбчиво поглядел на смущенную Аннушку.
— Какой там, товарищ Бабич, тулупчик! Старенькая, престаренькая овчина от моей мамы осталася. Проходите. Милости просим! — Бросив шубейку на лавку, Аннушка кинулась помочь гостю снять шинель.
— С этим я сам справлюсь. А вот от стакана чаю не откажусь. Сейчас это будет в самый раз.
— Сейчас! Я мигом! — Аннушка схватила в одну руку самовар за ушко, в другую Илюшкин сапог для раздувки и выскочила в сени воду наливать.
Повесив шинель, Бабич остался в защитной гимнастерке, перехваченной военным ремнем, причесал седеющие на висках волосы, потер обмороженную половинку уха и подошел к печке. Он озяб и проголодался.
— Был в Елшанской, а оттуда к вам, — сказал Бабич.
— А я собрался ехать завтра, — проговорил Илья.
— Получил твое письмо и не очень удивился, что на тебя напали… Есть случаи куда пострашнее. И скот падает от ящура, и немолоченый хлеб горит у артельщиков. Ну да ладно. Что сам расскажешь?
— Вроде бы я все написал, Ефим Павлович?
— То, что ты мне написал, я знаю… Ты лучше поподробней расскажи, что за конфискацию пуховых платков ты произвел? Как наганом размахивал? Кстати, надо его сдать.
— Есть разрешение… — У Ильи похолодело внутри. С оружием он чувствовал себя куда увереннее.
— Наган, как тебе известно, состоит на вооружении Красной Армии. Я сам, гляди, какую маленькую пичужку таскаю. — Бабич вынул из кобуры новенький вороненый браунинг, показал и положил обратно. — Ну так как было дело?
Илья кратко рассказал о случае в доме зятя Степана, затем со всеми подробностями изложил историю с торговцем.
— И это все? — Бабич потер согревшиеся руки, достал из кармана трубку, не спеша набил ее душистым турецким табаком, который сам выращивал на грядке.
— Да, товарищ секретарь волкома, это все, — Илья опустил голову.
— Допустим, допустим… — Посасывая трубку, Бабич принял свою излюбленную позу — левой рукой он держал трубку, правой придерживал локоть.
— Наверно, я допустил…
— А как у тебя с семейными делами? — перебил его Бабич.
— К чему этот вопрос? Не понимаю… — Илюшка пожал плечами. Переход к личному смущал и настораживал. Так, с бухты-барахты Ефим Павлович спрашивать не станет…
— Ты еще не женат?
— Нет.
— А может быть, живешь в свободном браке? — Бабич расправил трубкой кончики усов, пряча в них усмешку.
Из сеней прибежала Аннушка. Она почувствовала, что при ее появлении гость и Илюшка замолчали. Схватила шубенку, накинула ее на плечи и тихо вышла в сени, плотно прикрыв за собой дверь.
Илья видел, как Ефим Павлович проводил взглядом статную фигуру Аннушки. Илья молча катал пальцами папироску и так сильно нажал, что она лопнула, рассыпая на пол табак.
— Трудный вопрос, что ли? — спросил Бабич.
— Нет, — покачал головой Илья. — Лишний…
— Вот как! — Ефим Павлович полузакрыл глаза. — Ты ведь не в четырех стенах сидишь, — продолжал он. — Девушка, поди, есть?
— Была.
— Почему была?
— Недавно вышла замуж и уехала.
— Что же случилось? Поссорились?
— Нет… Это было детское, со школы… — Илья совсем потерялся, не знал, как отвечать. А может, все это было ненастоящее?..
— Стоишь, морщишься, отвечаешь, как огурец горький жуешь! — продолжал Бабич преувеличенно громким голосом. — Лишний вопрос… Знаешь, что вот здесь написано про тебя? — Ефим Павлович вытащил из нагрудного кармана несколько листов мелко исписанной почтовой бумаги.
— Написано? Что написано? — встрепенулся Илья.
— Читать это не надо… скверно, зловонно… — Бабич старательно разорвал листки и, подойдя к горнушке, швырнул в золу. — Тут не просто кляуза, а набор всякого вздора, с житейскими подробностями и с политической подкладкой… Последнее, брат, дело хвататься за оружие. Наши враги вокруг этого обедню служат, предают нас анафеме. А вот с пуховыми платками, изъятием у торговца поступили правильно. Нарушать постановление губисполкома никто не должен. Если говорить начистоту, так организация пуховязальных артелей, вся торговля чудесными оренбургскими платками, по существу, находилась в руках частников и спекулянтов. А ведь платки — это драгоценность, золотая валюта! А золото — это импортные станки, тракторы. Наши пуховые артели пока еще не так богаты, а спекулянты всеми силами стараются подорвать и без того их слабую мощь. Ты справедливо пишешь, что у нас в кооперации еще сидят торговцы, лавочники, чуждые Советской власти люди. В потребсоюзе заправляют бывшие дутовцы, заготовка пуха отдана на откуп дельцам и пронырам. Черт знает что! Немедленно надо очищать! Немедленно! Предстоит очень серьезная работа по подготовке кадров советских и кооперативных работников. Мы должны учиться! Пошлем тебя сначала на лечение и отдых, а потом на кооперативные курсы.
— Спасибо… Мне уже прислали направление… Я думал… — Илья почувствовал, как у него перехватило дыхание. Он зашел в горницу, вернулся и подал Бабичу хорошо вычищенный и смазанный наган.
— Чего торопишься? — Ефим Павлович заметил, как дрожали у Ильи руки.
— Лучше уж сразу, чтобы не тянуть…
— Ну что ж, сразу так сразу… — Ефим Павлович снял с плеча кобуру с браунингом и протянул Илье. — Бери, а то ночь ведь спать не будешь…
— Мне? — Илья не верил своим глазам.
— Бери, пока даю… И не затем, чтобы ты размахивал им… На крайний случай… Запомни, что с тебя полетели первые клочья. Сейчас в нашего брата и из-за угла стреляют, и в прорубях топят, и нас же враги обвиняют в терроре. А вопрос стоит, как сказал Ленин: кто кого! Сейчас идет жесточайшая схватка, и фронт классовой борьбы проходит через все континенты, через народы, через семьи. Вот так-то, будущий кооператор. Покличь хозяйку. Чего она в сенях мерзнет?
— Там у нее самовар.
— Знаю, что не паровоз. Зови.
— Видите, каким он именинником выглядит? — кивая на Илюшку, говорил за чаем Бабич. — Жалеете, что уезжает?
— Завидую, Ефим Павлович! — воскликнула Аннушка. — Я бы сама уехала на край света, только бы учиться…
— Погодите немножко… Пошлем и вас. А ты, Илья, честно скажи, с охотой едешь? А то возьмем и пошлем вместо тебя Анну Гавриловну.
— Если честно… — Илья поправил повязку на голове. — Если уж начистоту, то… хотелось бы в армию.
— Очень много желающих, — сказал Бабич. — У меня в волкоме больше сотни заявлений, а у военкома в десять раз больше. Все желают скакать на Дальний Восток, беляков добивать. Неудержимое стремление! В то время, как у нас не хватает хороших кооператоров, которые бы хоть мало-мальски знали экономику. Ведь Полубояровых надо кем-то заменять!
— Хорошо, Илюшка, ей-богу, хорошо! — крепко нажимая на букву «о», сказала Аннушка.
— А я разве спорю? — улыбнулся Илья.
5
Утром Илья забежал попрощаться с Настей и племянниками. Настя поцеловала деверя и накинула ему на шею новый пуховый шарф.
— Мой подарок. — Она размашисто перекрестила Илью. — На могилку к матери сходил?
— Схожу… — Невыразимая горечь полоснула его по сердцу. Уезжая, он забыл о том, что у него здесь остается самое дорогое: могилы матери, дедушки, брата Павла, сестренок. Здесь же было похоронено и его детство, и нелегкая, прекрасная в своей неповторимости юность.
Укутанная, словно в дальнюю дорогу, в большой, недавно связанный пуховый платок, Аннушка вынесла чемодан, положила его в сани рядом с баяном. Запахнув полы желтой дубленки, попросила Михаила подвинуться.
— А ты чо? — спросил он ее.
— Провожу до первой крутенькой горки…
— А я уж думал, и ты с ним в город собралась…
— И соберусь. Не семеро по лавкам сидят…
— А за чем дело стало?
— Трогай, Миша. Ты-то хоть не царапал бы мою душеньку…
— Ну, я-то по-доброму… — Михаил разобрал вожжи и уселся поудобней.
— Спасибо, — прошептала Аннушка.
— Благодарить будешь, когда дровишек приду наколоть, плетешок поправлю и ишо на чо-нибудь сгожусь в твоем женском хозяйстве. А ну, полосатая! Айда, милая! — Почувствовав вожжи, Пегашка вытянул черногривую шею и мерным, спокойным шагом вывез поскрипывающие сани на улицу.
Был субботний день. На задворках почти всюду дымились трубы приземистых бань, овеивая кизячным запахом заснеженные крыши домов и окладки сена на поветях.
Илюшка с грустью оглядывался назад — на лениво убегающие дымки, на голый, темный, дремлющий в снегу тугай, где косил с дедушкой траву, собирал с матерью грузди, спрятанные под влажным пожелтевшим осенним листом, рвал сочные столбунцы, горный чеснок, когда с Санькой Глебовым и Ванюшкой Молодцовым пас на первых весенних плешинках скотину. Справа от дороги громадным белым китом ползла пещерная гора, упираясь тупым носом в речку-грязнушку. Она напомнила Илюшке, как он впервые в жизни услышал в гулких сумерках пулеметную стрельбу и принял ее за пушечную, бежал, умирая от страха, ожидая, когда начнут валиться дома, пожарная каланча и высокая церковная колокольня со стопудовым колоколом…