Аннушка сидела рядом. Она часто доставала из рукава шубы скомканный платочек, вытирала глаза и кончик покрасневшего носа.
— Я тебе к брюкам еще один кармашек внутрь пришила. Ты положи туда часть денег и заколкой пристегни. Там есть… А то, знаешь, сколько в городе карманников!..
Илья понимающе кивнул и глубже натянул на лоб кожаную с ушами шапку. Аннушка прижалась лицом к Илюшкиному плечу и беззвучно заплакала. Михаил спрыгнул с саней. Волоча длинные полы тулупа, подошел к лошади, поправил шлею, поперечник, тронул крепко натянутый гуж, хотя все было в полном порядке. Вернувшись к саням, он занял свое место. Илья сел к нему спиной. Михаил поднял кнут. Хитрющий Пегашка, не дожидаясь удара, хватил с места и пошел ходкой размашистой рысью. Пробежав саженей пять, снова перешел на бодрый, широкий шаг.
Не отрывая глаз, Илья с жадностью смотрел на одинокую фигурку в длиннополой шубейке, с приподнятой вверх варежкой. Отдаляясь, она становилась все меньше и меньше, словно таяла в снежной дымке, и вдруг исчезла…
…В Оренбург Илья приехал утром. Каждому человеку случается впервые в жизни ехать в вагоне на чугунных колесах. Илья ехал гордый своей самостоятельностью, вел себя, как бывалый пассажир. Поужинав яичками, запеченными Аннушкой в белые булочки, он поставил на верхнюю полку чемодан и баян, сначала подремал чутко, боясь за вещи, а потом крепко уснул.
Узнав из расписания, что поезд на Самару уходит вечером, Илья решил побродить по городу. Он манил его необычными звуками — ревом паровозных гудков, глухими, суматошными криками, знакомыми из многих прочитанных книг.
Еще дома он задумал обязательно побывать в редакции газеты «Смычка», где печатались его заметки.
Вокзальная площадь ошеломила Илью сутолокой — люди куда-то торопились, толкались, задевали друг дружку, бранились. Возле дощатого забора выстроились дородные тетки с лотками и ящиками, горласто выкрикивали:
— Французские булочки, французские! Сдобные языки! Заплатишь пятачок, проглотишь язычок! Самый сладкий ядреный баварский квас! Баварский! Пиво бархатное, вкус шелковый! Падхади! Пельмени уральски! Два на копейку, десять на пятак! Сегодня за денежки, а завтра так!
Несмотря на зиму, ломовики грохотали по булыжнику огромными колесами. Подкатывали лихачи на резиновых шинах, высаживали упитанных дядек и поджарых дамочек с коробками.
Илья подошел к извозчику с багровым, как и его кушак, лицом, назвал адрес и спросил, сколько он возьмет за проезд.
— Две бумажки, — хрипло рявкнул усатым ртом извозчик.
— Каких? — спросил Илья, догадываясь, что краснорожий дядька намерен содрать с него два рубля.
— Пару советских! А не хочешь, топай до Николаевской, считай булыжины! — Извозчик поиграл зелеными вожжами и захохотал. Крупный красавец рысак вороной масти, словно соглашаясь с хозяином, важно закивал горделиво посаженной головой, украшенной чеканным на уздечке набором.
Илья залюбовался конем и дорогой сбруей. Он не видел, как потешались над ним другие извозчики, безошибочно угадав в нем деревенского новичка. Илья решил, что выложит требуемые деньги и подкатит на этом черном рысаке к редакции. Он нацелился было ступить сапогом на подножку пролетки, но тут под хохот и улюлюканье извозчиков кто-то схватил его за руку и потащил на тротуар… Илья оглянулся. Молодая цыганка с большеглазым миловидным лицом, с кудрявеньким в капоре мальчонкой за спиной нахально волокла его вдоль забора и как заведенная тараторила:
— Чего ты, разиня, связался с этими гужбанами? Обдерут они тебя, милого, деревенщину! Паразит тот рыжий, клейма ему негде ставить! Нет улицы Николашкиной, есть Советская! А ты, парень, на лошадку залюбовался! Тебя, родименький, ждут такие кони, на каких и сам царь не езживал, цыган в кибитку не запрягал. Будешь ты скакать впереди таких же молодцов, шпорами звенеть, сабелькой сверкать!
— Погоди, погоди! — Илья хотел освободить руку, но она крепко держала и к тому же «судьбу» его предрекала. Не раз он видел во сне, как на лихом коне скакал и шашкой размахивал. А главное, не она первая так ворожила ему…
— Правду сказала! Хучь верь, родимый, хучь не верь! Сбудутся мои слова. Не веришь, родным своим дитем поклянусь! А чтобы сбылось да исполнилось, рученьку позолотить не предлагаю. Пожелаю тебе невесту-любушку, да не ту, что была, а какая впереди ждет!..
— А какая была? — и впрямь завороженный ее словами, спросил Илюшка.
— Синеглазая, лицом белая, посмеялась над тобой и с другим под венец… Правда ведь, голубок мой, правда? — Цыганка исступленно сверкнула большими, в глубоких впадинах глазами, полными тоски и отчаяния.
Илюшке стало не по себе.
— И еще была у тебя любовь. Не заметил ты ее, не изведал, колобком прокатился, не зацепил сладкого маслица… А колобки-то, как в сказочке сказывается, всегда лисы хитрющие лопают…
«Аннушка», — подумал Илюшка. По душе пришлись слова этой молодой бескорыстной ворожеи.
— Что, милый, так глядишь, припомнить хочешь?
— Спросить хочу.
— Спрашивай, спрашивай!
— Кто же та, что впереди ожидает? — Илья попробовал улыбнуться.
— Сказать? А если опять недобрыми будут мои слова?
— Ты ведь уверяешь, что правда…
— Правда.
— Говори.
— Через годик это случится, вижу я ее, как она перед тобой бисером рассыплется, сердце вынет, на ладошке подкинет, а потом отвернется и на твоих же глазах перед другим растопчет.
— Откуда ты знаешь?
— А я все про тебя знаю… Хочешь скажу, как тебя зовут? Хочешь? — Цыганка прищурила один глаз. — Хочешь?
— Да.
— Илюшкой тебя зовут. Родился ты в Петровской станице, молочко пивал из рук цыганки Мотьки. Не узнал ее? Позабыл, как девка по тебе сохла?..
Вольным движением руки, унизанной перстнями, она поправила вылезшие из-под тяжелой клетчатой шали темные волосы, смахнула набежавшие слезы и засмеялась. Вскинув головенку, засмеялся и малыш.
…Вскоре после голодного года в Петровской зимовал целый табор. Илюшке шел тогда шестнадцатый год. Большеглазая, бедовая Мотька с крупными бусами, обвитыми вокруг тонкой смуглой шеи, подобрав сборенную юбку, выскакивала на середину малаховской горницы босиком. Под гитару шлепала голой подошвой по крашеному полу, выпростав из-под зеленой шали прокопченные костром руки, легко взлетала, как большая разноцветная птица. Плясала она азартно, неутомимо и почему-то всякий раз пыталась вытащить на середину круга смущенного Илюшку. Он вырывался из ее цепких рук и прятался за чужие спины. Иногда она подстерегала его в темном коридоре, больно ущипнув, шептала на ухо непонятные цыганские слова. Илюшка шарахался от назойливой цыганки, старался не попадаться ей на глаза. А когда заболел воспалением легких, она приходила к ним домой и часами тихо сидела возле постели, смущая своими черными, колдовскими глазами. Сестры подружились с цыганкой, приставали, чтобы ворожила им на картах.
— Не узнал я тебя, Мотя. Как ты живешь? — Илюшка обрадовался встрече. Это была еще одна весточка из юности в чужом, незнакомом городе.
— Живу, как все грешницы… Мужем бог наградил и мальчонкой. Ах, Илюшка, Илюшка! Я тебя сразу признала. А ты меня не узнал. Постарела. Тимку кудрявого помнишь, чтоб на нем черти верхом ездили!.. Моим мужем стал.
Илюшка помнил рослого, красивого, с серьгой цыгана в длинной из синего сукна поддевке. Он якшался с прасолами, барышниками, гулял с ними на базарах и ближайших хуторах.
— И как он, твой Тимофей? — спросил Илья.
— Ладно уж… говорить не хочется… — Она вздохнула. Худое, желтоватое лицо ее расслабилось, темные реснички задрожали. — Сама виноватая…
— В чем же ты провинилась?
— А ничем… Кудлатые наши, таборные, кнутами замуж погнали… Цыганская доля, Илюшка, бывает еще похуже вашей казацкой. Как начнут трясти бородищами…
— Везде трясут, Мотя… — Илюшка потрепал мальчишку за вылезшую из-под капора кудельку. Тот протянул ему маленькие ручонки в зеленых, как трава, варежках.
— Не копошись, Васятка! А ты, Илюшка, вижу я, в начальниках ходишь? А меня точит прокопченная жизнь, трет бока, как тощую лошадь постромками… Ой, неладно я говорю. Уйдем-ка отсюда, а то гужбаны надсмехаются, и мальчонку покормить надо. Тут близко чайная, пойдем, если не брезгуешь. Мальчонка зябнет, и самой знобко…
— Как он у тебя не простужается? — удивился Илюшка. — Капор-то у него на рыбьем меху… Пойдем, пойдем!
— Вина выпьешь? — когда они уселись за стол, спросила Мотька. Илюшка отказался, с тоской поглядывал, как она пила рюмку за рюмкой. Цыганенок резвился в тепле, хватал со стола что попало. Мотька шлепала его по ручонкам, он похныкал и задремал.
— Часто пьешь? — спросил Илюшка.
— Все нэпмачи пьют, как зачумелые, а мне сам бог велел… Такую уж он выдал мне грешную грамотку…
Они замолчали. Илья все чаще поглядывал на карманные часы.
— Торопишься? — прихлебывая яркими губами крепкий чай, спросила Мотя. Она раскраснелась, угольками вспыхивали ее темные глаза.
— Хотел побывать в одном месте…
— Тогда ступай, ступай… а мы еще посидим в тепле.
Илюшка вынул из бумажника червонец и положил на стол.
— Не надо. Самому пригодятся. Не богач какой…
— И не беден. Возьми мальчику на гостинцы.
— А мы не нищие! Иди, иди! Не стой тут! Ради Христа, Илюшка, прошу! Ступай же! — выкрикнула она и склонилась над уснувшим ребенком.
Илья выскочил на воздух, как после бани. От непривычного трактирного запаха кружилась голова. В редакцию ехать было поздно. А если бы поехал, то получил первый в жизни гонорар. Он и не подозревал, что за его селькоровские заметки платят деньги. Он считал эту работу своим общественным комсомольским долгом.
6
Январь — время каникул. В дом отдыха наехало много учителей. Женщины — большей частью молоденькие, коротко подстриженные, с челочками. За стол Илью посадили к двум женщинам. Одна была пожилая. Носила очки с тонкой металлической оправой, гладкую, как на картинках, прическу. Жиденькие волосы она прятала под синий берет. Другой — темнобровой, подстриженной под мальчишку, было не меньше двадцати лет. Она носила собственной вязки белый свитер и за столом бесцеремонно сверлила Илью глазами цвета спелой вишни. Облизнув верхнюю, забавно выпяченную губу, она сердито колола вилкой кусок рыбы. Рыба была волжская, осетровая. Такой Илья никогда не ел. В Петровку осетры не загуливали, потому что в низовьях Урала река будто бы была перегорожена чугунной решеткой. По примеру молоденькой соседки Илья тоже вонзил вилку в сероватую, с колючками кожу и, видя, что рыбий панцирь не поддается, взял в руки тупоносый нож.