— Ножом резать рыбу не полагается, — заметила пожилая.
Илья сконфуженно положил нож рядом с тарелкой.
— А вы не смущайтесь! Это так принято… А в общем ешьте, как вам удобно… Как вас зовут? — по-птичьи склевывая вилкой крошки со своей тарелки, спросила очкастая.
— Меня? Алексеем, — неожиданно для самого себя ответил он. Ему не хотелось называть свое настоящее имя. Не нравились ему люди, которые начинали знакомство с нравоучений.
— Спасибо, Алеша. Меня зовут Аполлинария Христиановна. — Дама в очках церемонно поклонилась.
Подражая ей, Илья тоже медленно склонил голову, не зная, что ему делать с рыбой.
— Такую толстущую шкуру и ножом не урежешь, — кромсая рыбу как попало, подала голос другая соседка.
Илья не мог не оценить ее поступка. Она протягивала ему руку помощи…
— Вы тоже педагог? — спросила Аполлинария Христиановна у девушки в белом свитере и снисходительно улыбнулась.
— Ага! Еще только первый годик! — нанизывая на вилку куски рыбы, охотно и весело ответила та.
— Ведете начальный класс?
— Угадали! Такие чудесные ребятишки! Уезжать от них не хотелось! — Видно было, что молодая учительница проста, общительна, и эта откровенная восторженность шла к ней.
— Наверное, вы очень любите своих чудесных малышей.
— Очень!
— И тоже учите их таким словам, как «толстущий», «урежешь»?
Девушка вспыхнула.
— Меня, между прочим, зовут Ольгой, — немного подумав, ответила она. — А насчет…
— А насчет «урежешь» есть еще слово «разрежешь», — пощипывая желтоватое рыбье мясо, проговорила Аполлинария.
— А я еще вместе с ними и сама учусь, Аполлинария Христиановна.
— Это похвально, — улыбнулась старая учительница. — Где вы родились, милая?
— Далеко! В самом тьмутараканьем царстве!
— Где же находится это ваше царство? А словечки ваши все-таки… в школе… — Аполлинария зажала ладонями свои локотки.
— Словечки обросли нашим уральским дремучим мохом. Никак не могу от них избавиться, хоть урезайте меня на мелкие долечки, как эту рыбу…
— Русский язык так богат, щедр на пословицы, сказки и присказки… Надо его знать!
— Ой, как надо! Больно рада познакомиться с вами. Жалко, что через три дня уезжаю. Честно признаюсь, я ведь после техникума мало чему другому научена. А вы, наверно, еще в гимназии учились? И греческий и латынь проходили?
— И в гимназии училась, и педагогический институт при Советской власти окончила, — не без гордости ответила учительница.
— Так я и знала! — воскликнула Ольга. — Я тоже хочу одолеть пединститут. Вот только годочка четыре попрактикуюсь на своих озорниках, доведу их до самой малой спелости и сама буду дозревать с ними помаленьку. А за всякие наши «урезать», «уседлать», «упредить» буду им в тетрадки сушки ставить…
— Ах, боже мой! — Аполлинария закатила свои круглые, как нолики, глазки.
Илье показалось, что она сейчас упадет в обморок. Но этого не случилось. Она молодо, по-доброму засмеялась. Глаза-нолики подернулись слезой.
На отдыхе люди сближаются быстро. Илья с Ольгой почти не разлучались. Они успели побывать на концерте синеблузников, дважды смотрели одну и ту же картину. Ольга заметила, что во время сеанса, вместо того чтобы смотреть на экран, Илья поглядывал на нее. Не зная, куда девать руки, он мял шапку, приглаживал густой чуб, мешая соседям.
Ольга осторожно взяла его за нос и повернула лицом к экрану.
Когда они выходили из кинозала, Илья, крепко сжимая ей руку, сказал:
— А ты хорошо умеешь водить за нос…
Взгляды их встретились. Они без слов поняли состояние друг друга.
— Может, ты еще на недельку останешься?
— Мне и самой уезжать не хочется…
— Так в чем же дело? Город посмотрели бы вместе.
— Не могу. К старикам обещала заехать.
— Побудешь у них меньше.
— Мне батя новые сапожки тачает. Люблю ходить в сапожках!
Наивность ее была просто поразительна! Сапожки! Он уже приготовился показать ей самое сокровенное — статьи, заметки, записки в тетрадках, о существовании которых знал лишь Федя Петров. Илья старательно вел свои Дневники. Он записывал все, что видел и чувствовал. Попали в дневник и высокий, крутой волжский берег, где они стояли с Ольгой, и широкая, скованная льдом река с вмерзшими заснеженными баржами-гусянами, и Мотька с малышом, хамоватый извозчик-гужбан с багровым лицом, ломовики, везущие на деревянных полках громадных мороженых белуг и осетров, мясо которых два дня тому назад он резал тупоносым ножом… Ощущение полной свободы делало Илюшку душевно щедрым. И вот когда он готов был поделиться своим богатством с Ольгой, она решила ехать домой ради каких-то сапожек.
На другой день, прощаясь на вокзале, он не пробовал уговаривать ее остаться, потому что сам решил уехать. Илья был рассеян, смущен непонятным блеском ее опечаленных глаз. А когда она стояла уже на подножке вагона и поезд тронулся, он побежал рядом со стучащими колесами. Ольга кричала ему что-то, называла свой адрес, но он ничего не расслышал. Стоял в суетливой плотной толпе провожающих и не почувствовал, как у него вытащили кошелек с деньгами. Хорошо, что Аннушка запасной карман пришила и он спрятал в него несколько червонцев на черный день…
7
По приезде в Зарецк Илья без труда разыскал дом, где размещались курсы. Дом был каменный, двухэтажный — решетчатые балконы с замысловатой лепкой поддерживали на своих мощных загорбках голые, мускулистые, угрюмого вида мужики.
Илья поднялся по мраморной лестнице на второй этаж. На одной из дверей была приклеена бумажка с криво напечатанными на машинке буквами: «КАНЦЕЛЯРИЯ ОБЪЕДИНЕННЫХ КУРСОВ. ЗАВЕДУЮЩИЙ ТАРИЭЛ САРДИОНОВИЧ ШАДУРИ». Как раз к нему и должен был явиться Илья.
— Никифоров? — Взглянув на Илью и вобрав пышноволосую голову в плечи, заведующий прочитал направление. — Почему опоздал, дарагой?
— Был в доме отдыха, — ответил Илья.
— Ты что, очень уморился? — Тариэл Сардионович прищурил веселый кавказский глаз.
Илья молча пожал плечами.
— Ай-яй! — Черные, с проседью усики Шадури зашевелились. — Обиделся, дарагой! А если я тебе скажу, что твое место занято, совсем на меня рассердишься?
— Как это занято? — Илья не ожидал такого оборота дела. Его охватило пугающее предчувствие возврата домой. Это никак не входило в его планы.
— Пока ты там на лыжах бегал, музеи посещал, в киношку ходил с дамочками, мамочками… мы укомплектовали группу и приступили к занятиям. Что ты на это скажешь, дарагой товарищ?
— Ничего не скажу. У меня направление!
— Так надо было ехать учиться, а не развлекаться…
— Я не сам поехал. Мне путевку привезли.
— Кто привез?
Илья рассказал о Бабиче, но о своих станичных делах — ни слова.
— Значит, у тебя колоссальные заслуги…
Ирония заведующего приводила Илюшку в отчаяние. Он морщился, но молчал.
— Тут есть для тебя письмо, — сказал заведующий. — А с Ефимом Бабичем мы вместе Колчака били. Дутова почти до самой Кульджи гнали! Ладно! — хлопнув ладонью по краю стола, сказал Тариэл Сардионович. — Зачислим тебя сверх штата в бухгалтерскую группу.
— А у меня кооперативная.
— Це, це! — щелкнул языком завкурсами. — Нет кооператоров! Объединили. Только учет! Что сказал товарищ Ленин про учет, а? Социализм, понял? Будешь заниматься во второй вечерней смене. А вот со стипендией… — Тариэл Сардионович всю пятерню запустил в густую шапку волос, задумался. — Маленькая она у нас. Обед будешь получать за тридцать копеек. А на завтрак и ужин зарабатывать придется. Что умеешь делать?
Илья рассказал о работе в поселковом Совете и еще о том, что он член ревизионной комиссии кредитного товарищества и к тому же селькор трех газет.
— Печатных органов у нас пока нет… А писарей на бирже труда полно… А вот счетоводов, бухгалтеров нет. Мы их сотворить должны. Тебе еще где-то надо жить! А где?.. Це, це…
Тариэл Сардионович написал на клочке бумаги записку и отдал ее Илье.
— Иди к завхозу, он что-нибудь выдумает…
Завхоз находился внизу, в подвальном помещении. Он сидел за столом в старинном, с гнутыми ручками кресле. У него был единственный глаз — правый. На левый надвинута матросская бескозырка. По краям кресла, как часовые, стояли два костыля. Прочитав записку, он поднялся, застегнул бушлат на все пуговицы, сунув под мышки костыли, проговорил:
— Идем, парень.
Они завернули в первый же проход и очутились у открытой двери склада. С одной стороны на стеллажах лежали какие-то папки, с другой — свисали стопки наволочек и простыней.
— Бери вон полосатый матрац, иди во двор и набей его соломой. Сумеешь?
— Еще бы! — усмехнулся Илья.
— Набьешь и зашьешь, чтобы не сорилась. Если нет иголки, я дам. Пока все. Койка на втором этаже в седьмой комнате, первая направо от входа. Она там одна свободная. Потом придешь за бельем и распишешься.
В полутемном сарае, видимо бывшей конюшне, солома была свалена как попало. Илья набил матрац, умял поплотнее, присел на него с усталым, полным тоскливого уныния разочарованием. Хотелось с головой зарыться в солому и завыть… Ехал, ехал и приехал, чтобы сунуться носом в ту же, как и в Петровке, затхлую солому…
На улице гудел чужой, неспокойный город. Вспомнилась Петровка с ее теплыми домами, Аннушкины рыбные пироги, наваристая лапша из петушков… Здесь, как понял Илья, пироги будут совсем другие… Он вспомнил о письме и вскрыл конверт. Письмо было от Ефима Бабича. Он приезжал сюда на уездную партийную конференцию, побывал на курсах. Точно подслушав его мысли, Бабич писал:
«Если ты ждешь от города сказочных чудес, застегивай чемодан и поезжай обратно. Думаю, что тебя не увлечет дешевый тягучий нэпманский мармелад — с ним скоро будет покончено, — и ты не испугаешься трудностей. Профиль твоих курсов изменился. Учету сельскохозяйственного производства в совхозах и колхозах, которые будут в скором времени созданы повсеместно, — вот чему ты должен научиться в городе. Трехлетнюю программу вы должны осилить за один год. В течение этого года будут и бессонные ночи, и еще много скучных и неприятных мелочей, но за ними надо увидеть нечто более значительное, тем более человеку пишущему. Чтобы перестроить деревню, городу придется решать сложнейшие задачи. А что такое город? Город — это рабочий класс, передовая сила революции. Нам не хватает элементарно грамотных людей, не говоря уже о специалистах. Город поможет селу не только машинами и товарами, но и грамотными людьми.