— Ты о чем думал, когда прятал?
— И правда, на кой шут сдались тебе эти ремни? — вмешалась Настя. — Меня, что ли, взважживать…
— Черт попутал, язви их в душу! Сегодня же отнесу и кладовщику отдам. А путаников разных сейчас, знаешь, сколько? — заплевывая цигарку, продолжал Михаил.
— Пока вижу одного тебя…
— Я-то ишо что! Я сам себя дурманил… Тут твой дружок Федя Петров расшебутился…
— Как расшебутился? — встревоженно спросил Илья.
— Размахнулись они попервости с Николаем Горшочковым и сразу всех чохом в коммуну…
— Вдвоем решили?
— Почему же вдвоем? Поддержал их уполномоченный из военных летчиков, ну и мы голоснули!
— Всем скопом голоснули? — насмешливо спросил Илья. В городе он кое-что слышал от докладчиков о горячих головушках, пылких организаторах коммун. После известной статьи Сталина они угомонились, и все вроде бы встало на свои места.
— А чего не голоснуть? Летчик так говорил о двухэтажных домах с балконами, что бабы в рот ему глядели, как завороженные, будто оттуда не слова, а конфетки сыпались… А Федька все земли и ближайшие хутора объединил. Потребиловку и пуховую артель тоже в коммуну влили.
— А сельсовет не упраздняли?
— Покамест оставили… Федьку выбрали председателем, Горшочкова — заместителем. И коммуна и Советская власть все вместе, чин-чинарем и ничего упразднять не надо…
— А ты сам-то как на это решение смотрел?
— А мне что! Сказали, что дома выстроят, как в городу, с теплыми нужниками…
— А куда бы ты в городском дому вожжи свои повесил?
— Иди ты, знаешь куда, со своими подковырками!.. Из волости приехал твой Бабич, Ивана Петровича привез, Федьке чуб надрал и в потребиловку перевел.
— А Горшочков?
— Ему-то чо, беспартийному…
Перед вечером Илья зашел в сельповский магазин с намерением повидать нового председателя потребительской кооперации Федю Петрова.
— Только что уехал в город за товаром, — ответил стоявший за прилавком завмаг Константин Иншаков — дядя того самого буяна, бывшего атаманца.
В магазине пахло карамелью, юфтой и лавровым листом. Илья и в городе любил ходить по магазинам, присматривался к ценам и покупателям. Посмотрев на штуки сатина и разноцветные ситчики, загляделся на широкополые, коричневого цвета плащи.
— Хороший, Илья Иваныч, товар, плотный, пошит с толком и недорогой. Можно примерить, — предложил завмаг.
Плащ и на самом деле был хорош, но для Ильи оказался великоват.
— Да, малость просторен, — пожалел завмаг и, усмехнувшись, добавил: — А слоников-то ваших заметили?
— Не моих, Константин Егорыч, а ваших…
— Точно-с, наших… Одна часть, что пораскисли, списать пришлось, а другую отправили обратно. Вернули нам денежки… А вот… и родитель ваш! Входи, Никифорыч, входи!
Илья оглянулся. В раскрытой двери стоял отец в новом из желтых овчин полушубке. После случая у зятя Степана они встречались лишь на собраниях. Иван Никифорович тяжело переживал разрыв с сыном, садился в задних рядах, выступал редко, а разные дела, какие случались, решал через Горшочкова. Сам отец не шел на примирение, а Илья тем более, потому что не чувствовал за собой никакой вины. Встреча застала его врасплох, но он не растерялся, протянул руку первым:
— Здравствуй, отец.
Помешкав, Иван Никифорович неторопливо выпростал руку из овчинной рукавицы, подал Илье и крепко сжал.
— Здравствуй, сынок! — проговорил он осипшим голосом. Рука у него была мосластая, с жесткой, как подошва, ладонью.
— Живешь как? — Ивану Никифоровичу было трудно дышать, рука непокорно тряслась, а скуластое лицо стало еще темнее.
— Хорошо живу. — Илья рассказал об учебе, о новом назначении.
— Ну что ж, дай бог. Со службой в армии как? Черед, наверно, скоро?
— Скоро… в переменный состав запишут, — ответил Илья.
— Так ить свой конь нужен!
Забота отца тронула Илью.
— Получу ссуду и куплю коня. А на седло своих добавлю…
— Седло можно и не покупать, сгодится и мое… — Последнее слово Иван Никифорович подчеркнул и вздохнул. На этом седле он служил действительную, не раз ходил в летние лагеря, воевал в Маньчжурии. Оно было сильно изношено, но старому казаку никак не хотелось списывать его.
— Староватое, и лука высокая, новое надо, — тихо, с сожалением проговорил Илья.
— Как хошь… дело твое…
— Вы как живете, отец, как девчонки?
— Живем ничего. Девчонки подросли. Вот только с Мариной не могут ужиться. Уж мирю, мирю, шут их дери… Зашел бы… — Отвернув полу желтой шубы, Иван Никифорович достал кисет, попытался скрутить цигарку, но руки не слушались. Скомкав клочок газетной бумаги, он сунул ее в карман полушубка. Илья попросил у завмага пачку папирос «Пушка», распечатал и подал отцу. Иван Никифорович хотел было вынуть негнущимися пальцами папироску, но она ускользала.
— Да бери всю пачку.
— Всю-то зачем…
— Бери. Для тебя взял…
— Спасибо, — Иван Никифорович взял пачку и закурил.
— Подай-ка, Константин Егорыч, плащ, пусть примерит родитель. Может, подойдет ему.
— Мне? — Отец жадно затянулся. — Оставь…
— Давай, Никифорыч, подходи, — пригласил завмаг.
— Ни к чему мне такая одежина, — упрямился старик. А это значило, плащ пришелся ему по душе, да и не носил он такого реглана во веки веков.
— От меня подарок, — сказал Илья и сам размотал на полушубке старый отцовский, мятый-перемятый, когда-то синий кушак. Не раз он свивался жгутом и гулял по Илюшкиной спине за всякие провинности…
— Ну чо ты вздумал на самом деле… — сопротивлялся отец, но все же дал Илюшке снять полушубок и позволил Константину Иншакову нарядить себя в обновку. Плащ пришелся ему впору, хорошо обтягивал все еще статные плечи, молодил темное, задубелое в папахе лицо.
— Зря ты, Илья… — пробормотал Иван Никифорович и, отвернувшись, стал вытирать ладонью внезапно повлажневший нос. Илья отошел от отца и попросил завмага отмерить ситца сестренкам на платье и мачехе и тут же за все расплатился.
Иван Никифорович наблюдал за сыном зорким взглядом крестьянина, хорошо знающего цену трудовым деньгам. Рубли накапливались из копеек годами: от продажи излишков пшеницы, яловой овцы или телки и на любое приобретение откладывались загодя, да еще со скрипом… А тут сын, как купец, сразу выложил такую уйму денег. Один плащ стоил чуть ли не полкоровы…
— Столько ухлопать… — Покачивая головой, Иван Никифорович аккуратно, по-хозяйски завернул покупки в большой лист синей бумаги. Он хотел спросить сына об источнике его доходов, беспокойно сдвигал папаху то на затылок, то снова опускал на лоб. Наконец решился.
— Как у тя с жалованьем-то?
Илья рассказал о стипендии, о жалованье в народном суде, о полученных подъемных и суточных.
— Гляди-ко! И учат, и денежки платят? Диво! А все ругают Советскую власть.
— А кто ругает? Сам, Никифорыч, знаешь!.. — заметил Иншаков.
— Известно, прихвостни полубояровские, горлохваты да платошники. Тут и знать нечего. На своих землях за ягоду готовы были убить… Ну спасибо тебе, Константин, за товар.
— Меня-то за что? Ты сына благодари…
— Ну, его само собой… Пошли, что ли, Илья?
Попрощавшись с завмагом, они вышли из магазина и пошли домой.
— Девчонки будут рады, да и Марина тоже. Она тебя уважает. Все уши мне прожужжала: и честный, и справедливый, и умный…
«Если бы родная мать…» — Илья ощутил частые удары сердца.
— Зайдем, только я ненадолго.
— Чего так?
— Еду в ночь.
— И ночевать не хочешь? Шурка вон тоже скучает и ребятишек показать хочет. Муж у нее золотой парень! На станцию отвезу тебя сам.
— Попутчики есть. На Чебаклу хочу заехать.
— К Нюшке небось? — Отец помрачнел.
— Новый совхоз там. Мне же интересно посмотреть, как ты не понимаешь? А об Аннушке не надо, отец, плохо думать.
— Ну так и женись с довеском…
— Не о том ведешь разговор.
— Не о том, это верно. Забываю, что вы растете, а мы стареем… Ладно, сынок. Ты уж меня прости. Ишо сказать тебе хочу… — Иван Никифорович гулко закашлялся. Свернул к плетню, взялся за суковатый кривой кол. — Грудь давит. Ты меня прости за все, — тяжело дыша, сказал он.
— Ну что ты, отец, что ты! Мало ли…
— Не перебивай! Дай сказать… За мать прости, за себя. Только теперь понимать стал дикарство наше. Будто ни глаз, ни башки на плечах, как в пустом, переспелом арбузе… — Иван Никифорович заплакал без слез, всхлипывал гулко, надрывно…
9
В Чебаклу Илья ехал на попутных колхозных конях вместе с районным уполномоченным, который объезжал только что созданные на Урале колхозы и совхозы. В Чебакле был организован необычный, единственный в СССР и во всем мире совхоз племенной оренбургской пуховой козы. Закутанный в тулуп уполномоченный дремал в головяшках саней. Изредка высовывая покрасневший от мороза нос, он расспрашивал Илью о гулевом скоте, заготовленном потребительской кооперацией.
— Чем вас заинтересовали эти быки и коровы? — спросил Илья.
— Город надо кормить мясом?
— Надо, — ответил Илья.
— То-то и оно… — Спрятав нос в шерсть тулупа, уполномоченный проспал всю дорогу.
Аннушка жила в длинной полуземлянке — азбаре, построенной на скорую руку из саманного кирпича — смесь соломы и глины. Это был извечный строительный материал пастухов и кочевников — дешевый и доступный каждому.
Когда Илья открыл дверь, в лицо ему ударил знакомый с детства теплый запах мокрой шерсти, овечьего навоза, смешанный с запахами кизячного дыма, горьковатой осины и мясного варева. В углу зашуршала солома, и навстречу ему выскочила тройка черных козлят. Стоявший возле топившейся печки мальчишка лет десяти, в лохматой лисьей шапке, с торчащими ушами, прикрикнул на козлят и замахнулся половником.
— Илюшка! — крикнула Аннушка. Из рук ее выскользнул еще один черный, как жучок, козленок и застучал по глиняному полу копытами.
На Аннушке была телогрейка защитного цвета, стеганые брюки, заправленные в серые валенки. Свет низко висящей под матицей лампы падал на ее лоснящееся лицо.