— Илюшка!
Мальчишка увидел, что она целуется с незнакомым парнем, цокнул языком и стал ворочать половником в казане.
— Вот уж не ждала и не гадала! Часто вспоминала вас с Федей. Наворожили мне тогда с пуховыми платками, вот и стала я командиршей над козлами и козочками.
— Жалуешься?
— Что ты! Тут же дело, да какое! Снимай тулуп, а я пойду переоденусь, а то как чучело на бахче… Как я радехонька, что ты приехал, Илюшка! — Она еще раз приникла упругой, обветренной щекой к его лицу и скрылась за висевшей вместо двери кошмой.
Илья снял тулуп и повесил на вбитый в стенку железный от бороны зуб, разглядывая крепкого, мордастого мальчишку, спросил на казахском языке:
— Тебя как звать?
— Кузьма.
— Это по-русски. А по-вашему?
— По-нашему тоже Кузьма…
— Ты учишься?
— Мы пастухи. В школу надо далеко ездить, а у нас лошадей мало еще. Когда будет свой лошадь… Ты милиционер, да? — вдруг спросил Кузьма.
— Нет. С чего ты взял?
— А зачем револьвер таскаешь?
— Надо… Вдруг в горах волки нападут?..
— Могут. Дай поглядим твой револьвер?
— Нельзя. Это не игрушка.
— Ружье тоже не игрушка, а глядеть всегда охота. У моего отца ружье есть, он волка им убил. Ты можешь застрелить волка?
— Могу…
Аннушка не появлялась долго. Наконец войлок колыхнулся и показалась ее голова в легкой белой косынке.
— Заходи в мой апартамент… Я тут временно, — сказала она, когда Илья вошел. — Снимай валенки и лезь на кошму. — Подобрав коротковатую, сшитую по-городскому юбку, Аннушка прыгнула на нары и села, поджав ноги калачиком. На ней была голубенькая кофточка с рюшками. Перед Ильей сидела совсем другая Аннушка, со свежим, потемневшим от горного солнца лицом.
— У меня на центральной усадьбе есть своя комната, в доме бывшего лавочника. А здесь живет чабан Кунта. Он повез в район беременную жену. Пока идет окот, я тут живу. С окотом у нас плохо — родятся когда попало. Никакой системы…
— Ты стала совсем ученая! — усаживаясь на кошме, сказал Илья.
— Такая ученость нам с тобой известна с малых лет. Осеменение должно быть в свое время, чтобы молодняк появлялся на свет в теплые весенние дни. Зря, что ли, кочевники подвешивали каждому барану под брюхо кошомку и снимали, когда приближалась свадьба…
— Ну а твоя свадьба когда подоспеет? — Илья успел только подумать, а вопрос сам слетел с языка.
— Ты о чем это?
— Слышал, что один человек подобрал ключик к твоему сердцу.
— Вот как! Не зря тебя учили целый год… Догадливый… Аль бабка сказала?
— Значит, правда?
— Я сначала думала, что он шутит…
— А потом?
Вошел Кузьма и внес огромную деревянную чашку с дымящимся мясом.
— Давай-ка лучше поужинаем! — предложила Аннушка.
Поели сытно, шурпы нахлебались вдоволь. А вскоре и самовар зашумел. После нескольких чашек чая Кузьма стал клевать носом, и Аннушка отправила его спать.
— Что же было потом? — допытывался Илья.
— Что ты меня пытаешь, как жену? — Прихлебывая чай, она держала пиалу всей пятерней, как истая кочевница. — Кто я тебе? Я тебя люблю чуть больше, чем сестру… И Ефима Павловича тоже…
— А ты не выкручивайся…
— Я и не выкручиваюсь… Когда он сделал мне предложение, я соображать перестала… Позже потихоньку очухалась и думаю: какая я ему жена, боже мой! — Она откинула назад голову и беззвучно засмеялась.
«Где она подцепила такую манеру смеяться?» — подумал Илья, забывая, что за год много воды утекло…
— Ты любишь Ефима?
— Потому и не согласилась, чтобы жизнь этому вдовому человеку не испортить…
— Чем?
— А разве бабка тебе не сказала?
— Неровня, значит! — насмешливо выкрикнул Илья.
— Такой коренник, как Ефим Павлович, должен иметь свою пристяжную, а не яловую, в ярме коровку…
— Смотри, как ты заговорила! Но это не твои слова, а бабушки Аксиньи! Сейчас другие времена. Как ты не понимаешь! — Илья стал доказывать, как она не права.
— Слушай, Илюшка, скажи мне, из чего сделана эта избушка, азбар, как его называют?
— Из самана!
— Значит, строили из того, что под руками… Рядышком лежит, и дешево, и тепло! Так и жизнь надо строить, надо брать то, что лежит близехонько, а не порхать в небушко, чтобы не шмякнуться.
— Брось ты выдумывать!
— Я не выдумываю. Вот уедешь отсюда, встретишь какую-нибудь шибко образованную, и начнет она тебя мытарить: не так сел, не так носом шмыгнул… В городе докторша, наш инструктор по ветеринарному делу, пригласила она меня в гости. Там все в очках, при галстуках. А у женщин рюшки-то не такие простенькие, как мои… Вижу, поглядывают они на меня, словно на куклу. В подпол была готова провалиться. Ну перееду, положим, в город, что там буду делать? Пельмени стряпать да пироги рыбные? Для этого можно кухарку найти… Знаю, опять скажешь про кухарок в государстве… Вот я и хочу управлять государством тут, на кошарах, а не в городе варить для мужа яички всмятку…
— Ишь ты какая стала!
— Какая?
— Шибко идейная, Аннушка! — улыбнулся Илья.
— Учиться нам надо, вот в чем вопрос! А то и вся жизнь пройдет всмятку!..
— Поэтому Ефим Павлович и перевелся в другой район?
— Никуда он не перевелся…
— Как так?
— Остался здесь, у нас…
— Остался? — Илья с грустью слушал, как гремит посудой Аннушка, как шуршат соломой козлята, укладываясь на ночь.
— Поздно уж… и нам пора… — Аннушка показала Илье, где он должен взять стеганое одеяло, бараний тулуп и в каком углу нар постелить себе постель.
Долго-долго придется отвыкать ему от спокойного, участливого голоса Аннушки. Отвернувшись к окну, он протер концом полотенца запотевшее стекло. За окном на снегу тускло блестело розовато-светлое пятно от лампы. В мутной глубине ночи на задутую бураном землянку наплывала белым выпуклым боком невысокая крутая горка. На ее вершине судорожно мотался от ветра сухой куст ковыля-цветуна, а над ним, игриво подбоченясь, стоял на своем остром кривом рожке молодой веселый месяц.
10
Ранним вьюжным утром поезд прибыл на станцию Шиханскую. Январские бураны свирепо метали на выемки тучи снега и застругивали на путях твердые, как кирпич, сугробы. Поезд тащился из Оренбурга чуть ли не двое суток. Буксуя, он часто останавливался посреди заснеженного поля. Машинист с помощниками, проводники и пассажиры выходили с лопатами очищать от снега рельсы.
Попыхтев перед заснеженной приисковой станцией, паровоз снова ринулся навстречу бурану, а Илья поплелся в сторону холодного, неуютного вокзала. Поставив вещи на деревянную, с высокой спинкой скамью, Илья огляделся. В плохо освещенной комнате не было ни души. На буфетной стойке вместо разных яств лежал чей-то чемодан, рядом с ним постель, завернутая в полосатый с красной каемкой плед.
«Значит, кроме меня, есть еще один пассажир», — подумал Илья и стал разглядывать яркий плакат на стене, призывающий к подписке на Госзаем. Пока он рассматривал вокзальное помещение и читал горячие призывы, перед ним открылась дверь со служебной табличкой. Сначала появилась девушка в коричневом пальто с воротником из серого барашка, повязанная дымчатым оренбургским платком. На ней были модные бурки из фетра, обтянутые желтой кожей. Следом за девушкой возник железнодорожник в шинели с тусклыми пуговицами. Сердитое лицо его было исклевано оспой.
— А дорожные вещи, между прочим, на буфет у нас не ставят… — сказал он, скрываясь за дверью.
— Черт рябой… — Облокотившись о стойку, девушка терла нос красной, домашней вязки, варежкой.
— Обморозились? — спросил Никифоров участливо.
— Тут не только обморозишься, а совсем закоченеешь. — Она шагнула к своим вещичкам, но Илья опередил ее, снял их с буфетной стойки и поставил на диван рядом со своим чемоданом.
— Как вас зовут?
— Евгения Артюшенко.
— А куда вы едете?
— В Шиханскую. Буду там работать акушеркой.
— Значит, поедем вместе! — обрадованно сказал Илья.
— Только вот ехать не на чем… И зачем только я напросилась в эту дыру?
— И вправду, зачем?
— Хотелось поближе к дому… Я ведь из Зарецка. Там у меня мама, папа, братишки. Свой дом. А вы?
— А я… по назначению…
— Вы партийный?
— Комсомолец.
— Ну, это все равно.
Женя прижала к лицу варежку, наклонила голову и замолкла.
Илье стало жаль ее. Он решил сам пойти к железнодорожному начальству и попросить подводу.
— Нету, нету! — поглаживая рябые щеки, ответил железнодорожник в шинели.
— Куда же подевались лошади?
— Обобществлены, сударь, обобществлены-с! — раздельно, со значением сказал он.
— Из колхозов, например, кто-нибудь бывает?
— Случается… Только какой же дурак в такой буранище погонит колхозных рысаков?
Едва Илья успел объяснить своей попутчице ситуацию, как в помещение шумно ввалился парень с веселым, бронзовым от мороза лицом, в замасленном ниже колен полушубке. Похлопав овчинными рукавицами, он крикнул:
— Кто в станицу?
— Мы, — показывая на спутницу, ответил Никифоров.
— Айда, собирайтесь живо!
Они засуетились около своих вещичек.
— Может, кому помочь? — спросил парень. — А это гармонь, что ли? — Он показал на футляр с баяном.
— Баян.
— Ого! Вот это штука! Я его положу к себе в кабину. Сберегу, как грудного… За это ты мне сыграешь потом какую-нибудь сердцещипательную… Можешь?
— Попробую.
— Баста! Ну, айдате, гости-любушки. Завернетесь в тулупчики — они у меня на моторе, тепленькие… Да и груз сегодня подходящий — пшеничка семенная, а не бороны.
Парень был простой, общительный. Для Евгении он разыскал серые валенки и велел переобуться.
— В этих, барышня, только краковяк танцевать… А ты, баянист, не забудь мою просьбу. До смерти люблю гармонь. В гости вас позову. Вместе приходите. Придете? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Я в новом совхозе работаю. В зерновом. Спросите Савку Буланова. Вам всякий дорогу покажет. Ты мне рванешь на своем, а я тебе — на двухрядке! Баста, значит!