— Пополнение, Георгий Антонович! — кивая на Илью, сказал Купоросный.
— Догадываюсь. Блинов, главный бухгалтер. — Он протянул сухую, крепкую руку. Еще в Оренбурге Никифоров знал, что его будущий начальник — участник гражданской войны, командир бригады из бывших офицеров.
— Как устроились? — спросил он.
— Хорошо, спасибо.
— Мы вас ждали… — Нервными, тонкими пальцами Блинов размял длинную самодельную папиросу, закурил. — Работы у нас по горло. Посадим вас пока на сводки, если не возражаете… А вы, Гаврила Гаврилович, только на оформление обязательств переключитесь. Иначе труба!
Несколько дней Никифоров занимался сводками. Поначалу работа показалась интересной. Он знал, сколько в каком колхозе рабочего тягла: лошадей, волов, сельхозинвентаря, семян, разных культур, телег, бричек, водовозок. Сведения ежедневно менялись, потому что в колхоз вступали новые члены, прибавлялось скота и инвентаря. Писать и переписывать каждый день одно и то же скоро надоело. Захотелось настоящего дела — чему их учили на курсах и на практике. Мысленно он давно нарисовал себе радужную картину, как его сразу же пошлют в крупный колхоз, где слабо поставлен учет. Он проверит там инвентарные ведомости, поможет составить вступительный баланс, заведет главную и вспомогательные книги. Все, чему его научили на годичных курсах, передаст колхозному счетоводу и с благодарностью в кармане отправится в следующий колхоз. Опять новые люди, новые встречи, свежие впечатления, которые он аккуратно будет заносить в свой дневник. Для этого он давно приспособил старую бухгалтерскую книгу в красную линейку, с дебетом и кредитом на развернутом листе. Он уже успел записать туда встречи с Евгенией Артюшенко и с трактористом Савкой Булановым, запечатлел и его красочный рассказ об удивительной находке братьев Степановых.
Судьба этих простых незадачливых казаков не давала покоя Илье. Ему хотелось о них знать более подробно. Илья много думал об их поразительном фарте. Немало легенд о синешиханском золоте знал и кассир Союзколхозбанка Николай Завершинский. Он частенько приходил к Башмаковым, где поселился Илья, слушать игру на баяне. Его рассказы Илья подробно записал в дневник и хранил его на дне чемодана вместе с вырезками своих статей, опубликованных в разных газетах. О том, что он вел личные записи и печатался в газетах, он никому не рассказывал. Это была его тайна. Она возвышала его… Однако вскоре он убедился, что до его возвышенных чувств нет никому никакого дела.
Кроме сводок, он писал разные пустяковые бумажонки и носил их на подпись управляющему Андрею Лукьяновичу Лисину. Тот подписывал их и, возвращая, говорил одно только слово:
— Хорошо!
Илья жил в доме у стариков Башмаковых. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он заставал Евсея Назаровича с зажатым меж колен небольшим, ловко сидящим на колодке сапогом, с концом дратвы в зубах и кривым шилом в руке. Жена его — тетка Елизавета — с утра до темной ночи возилась возле печки. Первые дни Никифоров кормился молоком, привезенными из дому черствыми кренделями и сухой копченой колбасой, купленной в городе.
— Поди, и не угрызешь… — говорил Евсей Назарович, когда он угощал его колбасой.
— И не пробовай со своими зубами, — замечала тетка Лизавета и наливала Илье в глиняную миску густых деревенских щей.
Сегодня Илья принес два куска говядины около пуда весом и столько же муки. Это был его месячный паек.
— И что ты будешь с этим добром делать? — присаживаясь возле кухонного стола на лавку, спросила хозяйка.
— Вы будете стряпать, а мы с Евсеем Назарычем есть…
— Какая из меня стряпуха…
— Для себя же стряпаете?
— То для себя… Чо не есть, оно и ладно. А для стороннего угожать надо…
— Да мне никаких разносолов не надо. Буду есть то, что и вы.
— Станешь ты по два дня кислые щи хлебать!
— Стану. Иногда, может, и лапшу сварите.
— Можно и лапшу. Только ее еще и месить надо.
— Тьфу, мышь тебе за голенище! — Евсей Назарыч сплюнул в угол и туда же швырнул сапог с колодкой и дратвой. — Руки у нее, вишь, отвалятся, ежели она замесит и раскатает сочень!
— А ты чево ерепенишься?
— А то, что будя-а-а!
— Гляди-ко, разбудякался…
— Мне уже в горло не лезут твои мужицкие шти! Из такого добра, что Иваныч принес, што хошь можно сварганить…
— Добро-то не твое, а евонное. Что кипятишься-то? — Ударив ладонями по крепким, мосластым коленям, тетка Лизавета, подмигнув Илье, продолжала: — Всю жись корит меня моим мужицким родством, а сам целый год приставал…
— Ладно, не подшпынивай… Я вон погляжу, возьму ярку твою да чиркну!..
— Ты вон по осени телку сдуру чиркнул… Коровушка была бы… — Тетка Лизавета вздохнула и пригорюнилась, подперев щеку ладонью.
— Опять занозу суешь в болячку…
Болячка эта была всеобщая, стихийная. Слух о том, что весь скот будет повально отобран, пронесся словно молния. Во всех дворах сквозь плетни тускло мерцал свет, мычал обреченный скот.
Евсей больше промышлял извозом то на прииске, то на станции, когда проложили железную дорогу. А когда организовали колхоз, на первом же собрании записался в него. Записывались казаки, ну и он свой голос подал. А когда на другой день выводил лошадь со двора, снег под ногами казался горячее огня… Места не находил весь день, в сарай даже заглянуть боялся, чтобы не видеть сиротливо висевшее на сусеке старое, видавшее виды казачье седло. После статьи в газете «Головокружение от успехов» Евсей осмелел, выписался из колхоза и коня назад увел. Шум вышел. Председатель пригрозил выслать, да приезжий комиссар в кожанке, Андрей Лисин, заступился…
— Одумается, сам придет, — сказал он председателю.
— Не одумались еще, Евсей Назарыч? — спрашивал Илья.
— А что ж тут, мышь те в голенище, думать-то? У нас ведь своя домашняя арихметика. Как я, скажем, жил и дочке даже образование учительское дать сумел…
— Это не ты, Евсей Назарыч, а Советская власть.
— Не скажи. Училась она не на советских харчах, а на моих, которые возил я ей в город. А сам в супряге с соседом пшеничку сеял, овес, просо. А когда извозничать начал, так того же Спирьку Лучевникова нанимал вспахать десятинку-другую. Вот так и жили. Нет мне резону быть в колхозе, с какого боку ни погляди!
— Ты, как ленивый бык, в один бок смотришь, — с усталостью в голосе заметила тетка Лизавета.
— Помолчала бы, заноза! — огрызнулся Евсей.
— Чево мне молчать? У нас равноправие…
— Видал, все права знает!
— И знаю. Я все знаю, и как ты извозил, как в станционном буфете прохлаждался, а потом с куцехвостыми потаскушками по степи раскатывал…
— Ты можешь теперче понять, Илья Иваныч, с какой корягой приходится казаку век вековать? Поедом ест и дуром в колхоз гонит. Сына-красноармейца и дочь к этому делу подключила. Мне от ихних причитаний за печку спрятаться хочется…
— Вот как пришлют тебе окладной лист за твой извоз, никуда, сударь, не спрячешься…
— Пришлют, язвить их в душу, што верно, то верно! — Евсей выругался.
— Не лайся. Кому охота слышать твои срамные слова? — Тетка Лизавета встала, загремела ухватом и заслонкой. Само собой, в вопросе о колхозе Илья целиком был на стороне хозяйки.
— Так хоть кого доконаете, Олешка-танкист, да еще вот дочка приедет в своем делегатском платочке… Но не такой казак Евсей Башмаков, чтобы его недоуздком взнуздали… А я вот сижу и обновку ковыряю по последнему шику… — Евсей поставил на колено небольшой, натянутый на колодку сапожок с поблескивающим голенищем и залюбовался им. — Один вопросик политический имею к тебе, Илья Иваныч.
— Пожалуйста. Отвечу, если смогу.
— Ответишь… Вы теперя, молодые-то, как хлыстиком настеганные… Вон и Олешка мой в кажном письме расписывает, что у него служба — сплошная масленица: в театры, цирки их водят, сами тоже концерты выкамаривают, кружки всякие… А когда же, дуй их ветер, они военным делом занимаются?
— По расписанию. Каждому делу свое время.
— Толкнуть бы Олешку в мое время, да на конюшню, со скребницей. Не до развлечениев было бы! Как налетит, бывало, вахмистр, растопырит усы, а ты коню под брюхо…
— Так то было ваше время, Евсей Назарыч!.. — Илья загляделся на сапог. Плохо слушая болтовню хозяина, вспоминал Волгу, учительницу с вишневыми глазами, для которой тоже сапожки где-то тачали… А где? Адреса не записал тогда. Весь год он прожил, как в тумане, — курсы, уроки, суд.
— Ты видел танк близко?
— Нет, не видел, — рассеянно ответил Илья.
— А мы видали такую механизацию… Под вашей Петровкой броневики Колчака завязли в речушке-грязнушке. Быками пришлось вытаскивать.
— Придет время, построим хорошие дороги.
— «Мы новый мир построим», как теперича поется… Улита едет, когда-то будет, а конь, он на четырех ногах, сам умеет выбирать дорожку!
— Я тоже за коня! Но одно другому не помешает.
— А мне конь люб по гроб жизни!
В отпуск приехал сын Алексей, служивший действительную в танковых частях где-то в Калуге.
— Вот он, гляди, Илья Иваныч, какой казак вымахал, а? И даже чуб не острижен! Да и обмундировочка, я тебе скажу! — Евсей не мог скрыть радости при встрече с сыном. Понравилась ему и форма, и треугольники на петлицах, фуражка с бархатным околышем. Но сам Алешка стал каким-то другим — даже отца с матерью стал называть на «вы», а девчонок станичных, подметавших цветными юбками снежок под окнами, величал как барынь. А за праздничным столом и вовсе удивил родителя.
Накануне Евсей отрубил двум курицам головы и на яловую ярочку замахнулся было, да Лизавета шум подняла. Вечером аппетитно щекотала ноздри пахучая казачья лапша. Евсей сноровисто ударил тяжелой ладонью по донышку бутылки и выбил пробку.
— Мне, тятя, не наливай, — отодвигая от себя рюмку, заявил Алексей.
— Это что за служивый! — Евсей держал бутылку над столом, как ошарашенный.
— Не положено, — пожал плечами сын.
— Маленько, поди, можно, — вмешалась мать. — Ты ведь у себя дома.