— Оля! Доченька! — Мать сунула икону в руки оторопелого отца и прижала голову дочери к груди.
— Видишь, и учительша наша пожаловала, — кивая на Олю, сказал Евсей Назарович. — Вот так завсегда: не ждешь, а она тут как тут…
Илья растерялся. Он не ждал этой встречи.
— Добралась-то как, Оленька? — спросил отец.
— Пешочком, батя! Хорошо по молодой травке босиком после дождичка! — Она ласково терлась лицом о заплаканную материнскую щеку.
— Видал, Иваныч! Опять же новое словечко — «батя»… Это только попов так величают…
— Не сердись, тятюня. Тех, кто из колхоза удрал, и в псаломщики не берут…
— Ладно, дочка. Ты-то хоть не дергай отца за старую веревочку…
— Не буду, отец Евсей, только не пей по всей, пей, чтобы сивухой не пахло, чтобы женушка не зачахла! — Она поставила баул на пол, кепчонку кинула на сундук, поцеловала отца, провела по его усам ладошкой и подошла к Илье. — Так это, значит, вы Иваныч? Здравствуйте! Выходит, не очень тесно в нашем тьмутараканьем царстве… — Она протянула ему маленькую руку. — Земля-то наша оказалась такой маленькой, сомкнулись тропиночки на башмаковском меридиане… Благодарите, Иваныч, всемогущего, молитесь всем троллям и эльфам. Ба, да вы куда-то собираетесь? Уж не в командировку ли? Мама так вас расхваливала, что я не утерпела, распустила своих озорников на каникулы — и сюда! Думаю, погляжу на Иваныча, который в двадцать лет тыщами в банке ворочает. У нас в Шиханске банк? Вот тебе и тьмутаракань!..
— Не слушай ты ее, Илья Иваныч. Она и маленькой была, не приведи бог, какой тараторкой! — Тетя Лиза смахнула передником набежавшую слезу, не скрывая грусти, продолжала: — Покидает нас Илюша…
— Как покидает? — Ольга смотрела то на Илью, то на мать.
— Переезжает от нас.
— Куда?
— Вроде бы к жене…
— К жене? А-а-а-а! — Лицо у Ольги вытянулось.
— Вот тебе и «а»! Вчерась еще был неженатый, а сегодня и ночевать не приходил… — Мать покачала головой, спрятала руки под бледно-синий заношенный передник и отвернулась. Она относилась к Илюшке как к сыну, были у нее свои тайные помыслы, да вот рухнули.
Состояние у Ильи было скверное. Будто в чем-то плохом разоблачили его.
«Приехала бы она днем раньше!» Эта мысль больно ужалила его. Илья почувствовал, что в жизни его произошло что-то непоправимое. Надо было скорее уходить. Он с мольбой посмотрел на Евсея. Тот понял его и пошел запрягать Рыжка.
Оля и Илья неловко молчали. Оба как будто споткнулись на этой неожиданной встрече. Илья наклонился и переставил с места на место футляр с баяном.
— Мама писала, что вы хорошо играете. Я так люблю музыку. Особенно скрипку и баян! — Брови ее сдвинулись. Она смотрела на него своими прекрасными вишневыми глазами жалостливо и преданно. Илья вдруг почувствовал в ней едва уловимое родство душ.
— И зачем вы женились? — еле слышно прошептала она, резко повернулась и исчезла за дверью, едва не сбив на пороге отца.
Евсей Назарович посмотрел вслед дочери с недоумением, взял вещи, проговорил:
— Ну, Иваныч, в добрый час.
Илья остался один. Растерянно оглядел комнату, нечаянно встретился с печальным, укоряющим взглядом только что протертой, поставленной на место иконы, которой отказалась благословить его тетка Елизавета.
После дождя снова ярко светило солнце и вся улица и дома были залиты его теплым светом. Рыжка медленно вез телегу, выворачивая копытами прибитую ночным ливнем пыль, скрипел усохшими, давно не мазанными гужами.
— Вроде и дела, как у попа после обедни, а гужи смазать все некогда, — тихо, вполголоса проговорил Евсей, хотя сказать ему хотелось вовсе не это… Он привык к постояльцу и увозил его с неохотой, сердце щемило, что оставил дома растерянную, чем-то опечаленную дочь…
— Но-о-о! Леший! Чего зыркаешь по чужим плетням, будто горшков не видал на колышках!..
Илья плохо слушал Евсея. Он ловил себя на том, что мысленно все время повторяет возглас Ольги: «И зачем вы женились?»
Башмаковский шарабан провожали стоявшие за плетнями казачки с приспущенными на лоб платками. В Шиханской, как в любой деревне, вместе с колхозными делами долго теперь будут обсуждать переезд Елизаветиного постояльца:
«Еще одна невеста прикатила под маменькино крылышко, а готовый жених в то же утро покидал монатки в телегу и марш к другой…»
Таков примерно свод простых станичных правил, хорошо знакомых Илье по Петровке.
Причмокивая языком, Евсей понукал лошадь вожжами.
— Что, Иваныч, притих? — взяв у него папироску, спросил Евсей Назарыч.
— Утро хорошее!
— После дождичка оно, конечно, дышится, а опосля… Аль не рад чему? — Евсей потянулся к Илье с зажатой в оттопыренных губах папироской. Илья зажег спичку и дал прикурить.
— Курите, дядя Евсей, курите!
— А ты что, моей Олюньке словцо какое сказал? Выскочила она из горенки и отца чуть с ног не сшибла…
— А мы с ней были раньше знакомы. — Илья рассказал о встрече в доме отдыха.
— Вон оно что-о! — Евсей резко натянул вожжи. — А чего же ты, парень, молчал?
— Не знал, что это ваша дочь, да и знакомство наше было коротким.
— Бывает и короткое, а запоминается надолго…
— Бывает… — Илья и виду не подал, что слова Евсея попали в цель.
На солнце наползла маленькая тучка, похожая на большой рваный клок дымчатого козьего пуха. Поперек улицы легла неровная полоса тени и уперлась в чьи-то ворота. Соблюдая правила воскресного дня, гармошка-двухрядка взвизгнула на высокой пронзительной ноте, и рассыпались по садам и задворкам ее заливистые, праздничные перепевы.
Женя и Федосья давно уже увидели скрипящую в конце улицы подводу, поджидали ее у открытых ворот.
17
Женя встретила Илью в светло-голубом платье, с тщательно расчесанными волосами, перехваченными розовой ленточкой. Она была свежа, эффектна и красива.
Впервые в жизни Илья ощутил прелести семейного счастья, любви и домашнего уюта. На службе он теперь не задерживался. После работы садился на купленный у счетовода Рукавишникова велосипед и катил к больнице, сажал на раму жену, и они ехали домой.
Прислонив велосипед к крыльцу, Илья шел в огород, срывал зелень молодого укропа, перистый лук и нес в комнату, где уже пахло свежим борщом или казачьей лапшой, а то пельменями.
От занавешенных окон и чистого, протертого влажной тряпкой пола в горнице было прохладно. Евгения садилась за стол и хозяйничала.
В дверях стояла Федосья и ждала, когда молодые похвалят ее стряпню. А тем что? Они могли расхвалить и пересоленные щи, и перепревшую лапшу — все им казалось съедобным и вкусным…
Широкое, лоснящееся от жары лицо Федосьи расплывалось в умиленной улыбке. В голодный год она потеряла детей, на войне убили мужа. Одиночество угнетало. Всю свою любовь и нерастраченную заботу она отдавала молодым. Старалась помочь им, услужить. Илья всеми силами поддерживал это доброе материнское чувство.
Иногда по вечерам Федосья надевала длинную, кремового цвета кофту с кружевами и оборками, садилась на скамейку и просила Илью сыграть ее любимые старинные песни. Илья играл, а она подпевала негромким, печальным голосом. Евгения не любила таких песен.
— Мне становится тягостно от вашего унылого завывания, — говорила она.
— А для меня эти песни — сама жизнь! Молода еще ты и в городу росла, не знаешь нашей деревенской маеты. Вырвут тебя из семьи, как молодую из камыша тростиночку, и почнут ломать: муженек, свекор, дети… Ну и клюнет которая с горя чужое, греховное зернышко…
— А грешили все-таки?
— Один бог без греха, — отвечала Федосья. — Не зря ить песни-то сложены…
И Федосья пела, будто колдовала с тоской в голосе…
Илья много работал над собой, читал и перечитывал работы Ленина. Пытался приохотить к чтению серьезной литературы и Женю, но она уклонялась. Ее интересовали только танцы, а из книг — любовные романы. Илья старался растолковать ей, что наступает новая жизнь, что Советская власть строит прекрасное, новое, невиданное в мире социалистическое государство, стремится сделать из нищей России цветущую, передовую страну.
— А ты ведешь себя… — Илья решил объясниться с женой начистоту.
— Как я себя веду?
— Тошно говорить… Один Купоросный с его ухмылочками… Чует мое сердце, не кончится это добром…
— Когда ты начинаешь говорить о Гавриле Гавриловиче, волосы у тебя топорщатся, как у злой собаки шерсть! — Евгения засмеялась.
— Ну зачем ты так, Женя? — Илья отвернулся.
— Ну прости, прости! Разве плохо, когда жене весело? До полуночи ты сидишь в своем банке, а домой придешь — нос в книгу! Даже под выходной день тащишь с собой конторские счета, как старый акцизный… А я хочу жить весело! Что в этом плохого?
— Кроме веселья, есть и другие заботы — служебные, общественные, наконец чувство долга. А тебя учили только нос пудрить… да книжки читать сомнительного содержания.
— Может, ты заставишь меня изучать итальянскую бухгалтерию? Боюсь, что от твоей науки я умру с тоски.
— А я люблю эту науку! — Илья посмотрел на жену грустными глазами.
— И люби, ради бога! Таблица умножения… цифири… Ой, какая проза!
Евгения отвернулась и присела к столику, где в образцовом порядке были расставлены ее коробочки и баночки.
— Для меня язык цифр — это живая жизнь, в которой есть и проза и поэзия. Не смейся! Когда я беру и начинаю читать баланс какого-нибудь хозяйства, сразу вижу, чем оно живет, как развивается, куда идет. Сухие, строгие цифры оживают и рассказывают мне все. — Он говорил горячо, убежденно.
— Ты меня все просвещаешь. Хочешь, чтобы я стала такой, как и ты, чтобы влюбилась в твой дебет и кредит…
— Я хочу, чтобы мои дела стали и твоими, нашими общими…
— А еще что ты хочешь? — Женя круто повернулась на табуретке к нему лицом.
— Ты знаешь, Женя.
— Ребенок?.. О нет! Я позабочусь, чтобы его не было…
— Ну почему? Почему?
— Все время одно и то же! Ты каждый день будешь об этом спрашивать?